Почему кино - оно
Недавно разговор с одной забугорной корреспонденткой вынудил меня довольно пространно изложить ей свою точку зрения о лемовском "Солярисе" и двух банальных экранизациях этого гениального романа. Есть и еще одна причина для возвращения к этой теме в виде эссе, но о ней говорить пока рано :)
Эссе о духовной истории
"Солярис" представляет собой могучий философский роман, который лишь облечен в форму фантастического произведения и несет в себе признаки беллетристики. Давно известно, что не нравилось самому пану Станиславу в фильме Тарковского, тем более объяснимо его совершенное пренебрежение римейком Содерберга. Я понимаю, почему чувства автора разделяют большинство поклонников творчества Лема, просто настало время выразить свои мысли последовательно и по существу.
Весь роман новичок на Станции Кельвин сталкивается по воле писателя с монументальной проблемой границ человеческого познания. Как ученому ему беспокойно и противоестественно упираться в непроходимую стену, поэтому, не в последнюю очередь, он с самого начала романа торчит в библиотеке, перечитывая труды по соляристике. Кельвин пытается найти хоть какое-нибудь подобие ответа на терзающий его вопрос, однако, как это нередко случается в науке, объяснение приходит с неожиданной стороны. В том, что оно выражено в такой яркой форме, как визиты фантомов-гостей, заслуга исключительно художественной прозы, не более.
Детективный сюжет разворачивается с самого начала романа, который Лем, по его собственному признанию, начал писать, даже не подозревая о том, почему новичка с Земли никто не встретил, откуда на внеземной станции такой бардак, и чего так боится пьяный Снаут. Но это всего-навсего надводная часть айсберга. Шокированные земляне не знают, почему к ним продолжают являться их гости, но у покончившего с собой Гибаряна рождается подозрение, что фантомы представляют собой ответную реакцию океана на эксперименты и попытки людей установить контакт с огромной политерией, умеющей воплощать в реальность уравнения высшего порядка и стабилизировать орбиту собственной планеты.
Таким образом, нравственная проблематика научных ислледований из-за зондирования океаном психики людей встает по-настоящему остро, остросюжетные детективы кончаются, начинается психоаналитика, героям романа недвусмысленно дают понять, что они обычные люди, а не плакатные покорители космоса.
Кельвин, в конце концов, приходит к осознанию того, что на самом деле ищет человечество во Вселенной. Никогда и нигде люди не стремятся к неведомому и Контакту в истинном его проявлении. Само по себе это все звучит чересчур возвышенно, а на деле человечество колонизирует космос, бесконечно расширяя границы Земли. Особенно ярко в романе тщета антропоцентризма продемонстрирована в ходе записи энцефалограммы Кельвина, когда тот только в самом начале представляет себе цель самого эксперимента - образ своего фантома, двойника Хари, а затем мысленно перебирает отцов соляристики, собственного отца, тоже не имеющего могилы и погибшего где-то в пространстве, и вообще всю эту "могучую поступь покорителей космоса".
В действительности человек обнаруживает себя голым и бессильным перед неведомым, и опыты океана с материализацией психики исследователей только ярче высветили эти недостатки личности, замахнувшейся на всемогущество.
Вот на этом громком заявлении роман для советского читателя заканчивался. Сокращенная цензурой по причине метафизичности последняя глава "Старый мимоид" не лишила роман его выдающейся философии, но все-таки это был очевидный даунгрейд.
Целый год Лем не знал, чем закончить "Солярис", а потом сел и с ходу дописал, удивившись, как ему сразу такой финал не пришел в голову. Так в концовке появился шедевр философской мысли - гипотеза о боге-неудачнике, причем не жалкая попытка натянуть эту теорию на инопланетный океан, не оголтелая демонизация неведомого, которой болеет вся ширпотребная фантастика, а добротный циничный взгляд в самое сущее человека.
Вот homo sapiens и есть тот самый бог-неудачник. С каждым веком, с каждым очередным витком развития технологий, с каждой новой научной теорией человечество становится все могущественнее и могущественнее. Истинный творец, но ущербный творец. И во всем, что создает человек, заложен изъян. Бог-неудачник отчетливо это понимает, но продолжает гнать брак, потому что несовершенство заложено внутри самого творца, оттого его изделия неидеальны, однако именно потому он способен творить.
Вот для какой концепции пригодился квазиживой океан на другой планете со своими невообразимыми и жуткими чудесами и дарами. А злобный инопланетный изверг, приземленная лирика и даже психологические кошмары покаяния перед покойной женой в духе Достоевского - это только первые три дерева, дальше которых ни Тарковский, ни уж точно Содерберг не пошли, да и пойти не захотели или даже не могли. Потому что леса не увидели.
Эссе о духовной истории
"Солярис" представляет собой могучий философский роман, который лишь облечен в форму фантастического произведения и несет в себе признаки беллетристики. Давно известно, что не нравилось самому пану Станиславу в фильме Тарковского, тем более объяснимо его совершенное пренебрежение римейком Содерберга. Я понимаю, почему чувства автора разделяют большинство поклонников творчества Лема, просто настало время выразить свои мысли последовательно и по существу.
Весь роман новичок на Станции Кельвин сталкивается по воле писателя с монументальной проблемой границ человеческого познания. Как ученому ему беспокойно и противоестественно упираться в непроходимую стену, поэтому, не в последнюю очередь, он с самого начала романа торчит в библиотеке, перечитывая труды по соляристике. Кельвин пытается найти хоть какое-нибудь подобие ответа на терзающий его вопрос, однако, как это нередко случается в науке, объяснение приходит с неожиданной стороны. В том, что оно выражено в такой яркой форме, как визиты фантомов-гостей, заслуга исключительно художественной прозы, не более.
Детективный сюжет разворачивается с самого начала романа, который Лем, по его собственному признанию, начал писать, даже не подозревая о том, почему новичка с Земли никто не встретил, откуда на внеземной станции такой бардак, и чего так боится пьяный Снаут. Но это всего-навсего надводная часть айсберга. Шокированные земляне не знают, почему к ним продолжают являться их гости, но у покончившего с собой Гибаряна рождается подозрение, что фантомы представляют собой ответную реакцию океана на эксперименты и попытки людей установить контакт с огромной политерией, умеющей воплощать в реальность уравнения высшего порядка и стабилизировать орбиту собственной планеты.
Таким образом, нравственная проблематика научных ислледований из-за зондирования океаном психики людей встает по-настоящему остро, остросюжетные детективы кончаются, начинается психоаналитика, героям романа недвусмысленно дают понять, что они обычные люди, а не плакатные покорители космоса.
Кельвин, в конце концов, приходит к осознанию того, что на самом деле ищет человечество во Вселенной. Никогда и нигде люди не стремятся к неведомому и Контакту в истинном его проявлении. Само по себе это все звучит чересчур возвышенно, а на деле человечество колонизирует космос, бесконечно расширяя границы Земли. Особенно ярко в романе тщета антропоцентризма продемонстрирована в ходе записи энцефалограммы Кельвина, когда тот только в самом начале представляет себе цель самого эксперимента - образ своего фантома, двойника Хари, а затем мысленно перебирает отцов соляристики, собственного отца, тоже не имеющего могилы и погибшего где-то в пространстве, и вообще всю эту "могучую поступь покорителей космоса".
В действительности человек обнаруживает себя голым и бессильным перед неведомым, и опыты океана с материализацией психики исследователей только ярче высветили эти недостатки личности, замахнувшейся на всемогущество.
Вот на этом громком заявлении роман для советского читателя заканчивался. Сокращенная цензурой по причине метафизичности последняя глава "Старый мимоид" не лишила роман его выдающейся философии, но все-таки это был очевидный даунгрейд.
Целый год Лем не знал, чем закончить "Солярис", а потом сел и с ходу дописал, удивившись, как ему сразу такой финал не пришел в голову. Так в концовке появился шедевр философской мысли - гипотеза о боге-неудачнике, причем не жалкая попытка натянуть эту теорию на инопланетный океан, не оголтелая демонизация неведомого, которой болеет вся ширпотребная фантастика, а добротный циничный взгляд в самое сущее человека.
Вот homo sapiens и есть тот самый бог-неудачник. С каждым веком, с каждым очередным витком развития технологий, с каждой новой научной теорией человечество становится все могущественнее и могущественнее. Истинный творец, но ущербный творец. И во всем, что создает человек, заложен изъян. Бог-неудачник отчетливо это понимает, но продолжает гнать брак, потому что несовершенство заложено внутри самого творца, оттого его изделия неидеальны, однако именно потому он способен творить.
Вот для какой концепции пригодился квазиживой океан на другой планете со своими невообразимыми и жуткими чудесами и дарами. А злобный инопланетный изверг, приземленная лирика и даже психологические кошмары покаяния перед покойной женой в духе Достоевского - это только первые три дерева, дальше которых ни Тарковский, ни уж точно Содерберг не пошли, да и пойти не захотели или даже не могли. Потому что леса не увидели.