In medias res
In medias res
Клюквас познакомился с Пекарем на каком-то вечере у Минина. Сам он попал туда по совершенной случайности: некий друг (Румянцев, кажется?) обещал свести его, наконец, с Рюкенау после продолжительного перерыва, но тот, конечно, не явился. «Слишком это было бы предсказуемо!» - говорили с раздраженными усмешками званные «на Дж. М.» гости, пожимая плечами; никто из них не знал, что барон еще совсем недавно на другом конце света под обстрелом затаскивал полумертвого солдата в траншею. Зато Клюквасу посчастливилось познакомиться с Мининым, и им суждено было весьма плотно общаться в течение следующего года.
- Антон, - сказал тогда Минин, взяв Клюкваса под руку и нежно развернув к окну (а квартировал он в огромных апартаментах на последнем этаже высотного здания с видом на край города и простирающийся за ним лес с рекою; жилище его было столь просторно, что даже рояль выглядел предметом обихода, а не полузабытым языческим мегалитом, как это часто бывает в небольших помещениях), - взгляните. Видите того здоровенного человека с глуповатой ухмылкой? У него и фамилия глупая: Пекарь.
Клюквас, немного шокированный такой прямотой, молча кивнул, про себя решив списать пугающую откровенность хозяина на хмельное воодушевление.
- Этот человек, - сказал Минин с серьезностью, подобающей больше налоговому инспектору, - гений.
От неожиданности Клюквас засмеялся.
- Что вы имеете в виду? - спросил он. Характеристика эта показалась ему слишком могущественной и всеобъемлющей, чтоб можно было так запросто применить её к кому-то стоящему у окна и несерьезно скалящемуся.
- Как бы вам объяснить? - задумался его собеседник. - Попробую… - он отвлекся и долил себе в бокал чего-то темного. - Уж не обессудьте, парадоксального изящества не обещаю: время позднее, нейроны заплетаются. Так вот… любого человека можно определить либо инструментами, либо задачей. Дослушайте, дослушайте! - Минин поднял палец, видя, что Клюквас собирается вклиниться с вопросительными уточнениями. - Большинство людей обращается лишь к тем задачам, которые можно решить с помощью данных им инструментов, и старается по мере сил эти инструменты совершенствовать. Меньшинство ищет задачи, которые ему по нутру, и под эти задачи набирает инструменты, а затем по мере надобности оттачивает мастерство их использования. Однако и в том, и в другом случае людям необходима как минимум одна точка отсчета. Гении же лишены такой потребности - они сами создают себе и задачи, и инструменты; они произвольно комбинируют их, рождая на свет удивительные сочетания небывалых сущностей. Гениев никогда не бывает много: конечно, в необычайных ситуациях хтоническая причуда рождает их по нескольку штук за раз, но вообще-то гений является раз в два-три поколения, а иногда и раз в несколько столетий.
Клюквас почувствовал смущение, какое охватывало его всякий раз, когда не совсем трезвые люди при нём начинали чрезмерно серьезно говорить на какую-нибудь важную для них тему, и, чтобы скрыть это, промычал что-то уважительное про Пекаря. Минин заметил эту реакцию и улыбнулся:
- Не переживайте, я не собираюсь изливать вам душу или докучать слишком уж душераздирающими тривиальностями. Я просто хочу, чтоб вы помнили, что Пекарь - гений.
- А Рюкенау? - почему-то спросил Клюквас. Странная ревность охватила его при мысли о старом знакомом, которого он одновременно считал безнадежным позером и самым интересным из известных ему людей. - Он что же?
Минин, собравшийся уже расслабленно перевести тему, при этих словах почему-то напрягся:
- При чем здесь Джерард?
- Просто я… - начал Клюквас.
- Послушайте, Антон, - сказал Минин с явным неудовольствием, - в вашем возрасте полезно бывает не забивать голову вещами, о которых не имеется ни малейшего представления. Рюкенау не гений, а просто… хороший человек. - Впрочем, лицо Минина в этот момент иллюстрировало что угодно, только не озвученную им характеристику. - И вообще эта история не о нём. Простите, мне, кажется, машут…
Клюквас вздохнул: каким-то непонятным образом ему удалось обидеть хозяина дома, хотя ничего подобного у него в мыслях не было. Он схватил со столика свой бокал и приблизился к «гению», высившемуся над группой смеющихся людей. Вначале могло показаться, будто эта группа сформировалась именно вокруг сутулого гиганта Пекаря, но при ближайшем рассмотрении становилось ясно, что всех их веселил какой-то коротышка: он стоял в центре и перемежал небывалые истории о своих романтических приключениях с анекдотами сомнительной свежести. Всё это производило на стеснительного Клюкваса немного гнетущее впечатление, а вот Пекарь плыл по волнам всеобщего настроения: улыбался, хохотал, отпускал не очень смешные комментарии не совсем к месту и в целом, кажется, одновременно старался получать удовольствие от происходящего и понравиться окружающим. Ему это удавалось. Клюквасу показалось, что люди, столпившиеся вокруг рассказчика, не имели ни малейшего представления о величии Пекаря (исключая разве что физическую его составляющую), и он ужасно пожалел, что их разговор с Мининым прервался так внезапно, что не удалось даже поинтересоваться: в какой же области гениален Пекарь, что Минин говорил о нем так вдохновенно?
Внезапно группа раздалась в стороны. Разрумянившийся Пекарь, склонившись к рассказчику, втолковывал ему что-то. Шум в зале, как это иногда бывает, приутих, и Клюквас расслышал:
- У тебя, Карп, так гладко все слова ложатся на воздух, как у иного художника мазки на холст не лягут. И вот через твое словоплетение мне открылся комплекс о хитрой любви, лишенной несчастья: давайте-ка я попробую.
Пекарь весьма странно произнес слово «комплекс», как будто вложив в него ясный ему одному и вместе с тем абсолютно очевидный смысл. Голос у него был неожиданно высокий, но не лишенный приятности, и так странно сочетался с его массивным присутствием, что невозможно было не обратить на Пекаря внимание, когда он говорил.
То, что произошло следом, выглядело для Клюкваса неожиданно, но большинство присутствующих, видимо, было к этому привычно: повинуясь указаниям Пекаря, гости Минина разошлись по сторонам залы, оставив у окна лишь весельчака-рассказчика да молодую женщину с каштановыми волосами до пояса. Затем Пекарь, послушный одному ему внятным голосам, расставил на рояле в определенном порядке бокалы с вином и шампанским, сел за клавиатуру и заиграл нечто легкомысленное, ни к чему не обязывающее. Его грузная сутулая фигура смотрелась за роялем странно: более естественным показалось бы, если бы он подхватил своими лапищами инструмент и поволок его прочь, как гигантский паук.
Солнце садилось, но лампы в зале не зажигали, так как было еще вполне светло, и поначалу Клюквасу происходящее показалось довольно скучным. Коротышку (которого Пекарь назвал Карпом) у окна, похоже, убаюкала мелодия, и он смотрел на разбегающиеся волны медового солнечного света на листьях далекого леса со столь умильным выражением умиротворения на лице, что Клюквасу захотелось смеяться. Оглянувшись вокруг, он понял, что смешно не ему одному: многие, включая Минина, улыбались и переглядывались. Уютная мелодия разрасталась, не достигая, однако же, никакого крещендо, а как будто еще больше веселя и дразня слушателей. Вокруг уже в открытую слышался смех; солнце всё садилось, Пекарь всё играл свою бесконечную музыку, теперь широкую и щедрую, как бывает широк и щедр карнавал; зала веселилась - хотя спроси Клюкваса, и в трезвом рассудке он не нашел бы этому веселью особенной причины… как вдруг солнце огненным кулаком врезалось в реку и, с беспощадной точностью прокладывая пламенеющий путь прямо в окно квартиры Минина, горячими бликами легло на расставленные на рояле бокалы. И в этой-то просеке света Клюквас увидел, что улыбка умиления, игравшая на лице Карпа всё это время, направлена была не наружу, в безликий и прекрасный лес: он смотрел на женщину, стоявшую напротив него, с такой нежностью, какую Клюквас никогда не смог бы сам представить на лице человека, рассказывавшего столь пошлые истории.
Знал ли Пекарь о чувстве коротышки? Догадывался ли? Да имело ли это чувство хоть какое-нибудь значение в сакральном ритуале, свидетелями которого стали в тот вечер гости Минина? Как бы то ни было, впечатление от этой мизансцены - от выражения чистого счастья, окруженного смехом и всеобъемлющей музыкой Пекаря - было столь сильным, что Антон почувствовал, как холодная молния прошибает его позвоночник. Он тайком оглянулся и увидел, что глаза некоторых женщин полны слез, а лица некоторых мужчин искажены как будто мукой. «Бедные! - подумал Клюквас. - Им это не дано, они этого не испытывали; а может быть, и самому Карпу невдомек, что с ним сделали: вот она, неизвестная ранее задача, достигнутая инструментами, с которыми рядом мы живем бок о бок».
Вечер обрел свою кульминацию, и Антон не стал задерживаться, чтоб не испортить ее. Сердечно поблагодарив Минина, он оделся и, попрощавшись со всеми, с кем успел познакомиться (Пекарю он руку жать не стал, так как до сих пор был подавлен осознанием того, в насколько необыкновенных отношениях тот находился с реальностью), ушел.
Перед подъездом стоял Дж. М. Рюкенау и курил. Он был одет чисто, но очень просто, а одна рука у него висела на перевязи. При виде Антона он улыбнулся и, поприветствовав его издали, спросил неожиданно севшим голосом:
- Что, Тициан звал вас на праздник света и любви?
- Тициан? - удивился Клюквас.
- Ах, он же представляется Титом, я и забыл, - пробормотал Рюкенау, явно очень довольный тем, что раскрыл Клюквасу чью-то тщательно охраняемую тайну. - Постойте! - воскликнул он, вглядываясь в Антона с притворной внимательностью, - он и Титом ныне не представляется? А как же его надо называть?
- Он говорит просто: Минин, - отвечал Клюквас через силу. Ему не хотелось сейчас видеть Рюкенау или разговаривать с ним: он предчувствовал неприятное.
- А-а-а, - сказал Рюкенау неопределенно и, бросив сигарету на землю, небрежно растер ее ботинком. Жест этот был для него нехарактерен. - Ну и как вам Пекарь? Гениален? Тициан его очень любит.
- Да, - помолчав, сказал Клюквас, - он производит очень большое впечатление: он если и не лепит жизнь наново, то уж точно извлекает её из застывших и привычных форм так уверенно, как будто видит сквозь них.
- А для нас, - продолжал Рюкенау, как будто читал с того же листа, что и Антон, - мир состоит из этих привычных форм, и только из них, да?
- Да, - немного раздраженно сказал Клюквас. - Вы что, экзаменуете меня?
- Да нет, боже упаси, - как-то по-простецки ответил Рюкенау.
- И да, - горячо воскликнул Клюквас, - мне понравился вот этот его солнечный памятник любви, вырубленный из подручных материалов вернее, чем иная мраморная статуя! А вы что, ревнуете?
- Не без этого, пожалуй. И что же, вы думаете, - спросил Рюкенау с неожиданной серьезностью и как будто защищаясь, - будто любовь - это, м-м-м-м… солнце? Свет и радость?
- Д-да! - уверенно заявил Клюквас, носивший, заметим, в сердце достаточно материала, чтобы пытаться обобщать и делать выводы. Рюкенау продолжал смотреть на него. - Да, да, чёрт побери! - пробормотал Антон ещё раз. Рюкенау не сводил с него холодного взгляда; тогда Клюквас стушевался и стал смотреть в сторону.
- Что же, - ровно сказал безжалостный Рюкенау и растянул губы в узкой улыбке, - тогда я рад, что ваша уверенность получила сегодня столь яркое подтверждение. Мне было, как обычно, приятно увидеть вас, Антон. Кстати, берегитесь слушать советы Минина: его срок годности скоро истекает! - сказано это было абсолютно буднично, тем же тоном Рюкенау мог бы попросить Клюкваса передать ему стакан воды. - До встречи!
Он развернулся, не дожидаясь ответного прощания, и пошел прочь, прихрамывая. Клюквас подождал и пошел для верности в противоположную сторону. Его обуревало множество мыслей, и поэтому, когда кто-то спросил его, как он провел вечер, он ответил для пущей безопасности, что слушал неплохого пианиста.
Клюквас познакомился с Пекарем на каком-то вечере у Минина. Сам он попал туда по совершенной случайности: некий друг (Румянцев, кажется?) обещал свести его, наконец, с Рюкенау после продолжительного перерыва, но тот, конечно, не явился. «Слишком это было бы предсказуемо!» - говорили с раздраженными усмешками званные «на Дж. М.» гости, пожимая плечами; никто из них не знал, что барон еще совсем недавно на другом конце света под обстрелом затаскивал полумертвого солдата в траншею. Зато Клюквасу посчастливилось познакомиться с Мининым, и им суждено было весьма плотно общаться в течение следующего года.
- Антон, - сказал тогда Минин, взяв Клюкваса под руку и нежно развернув к окну (а квартировал он в огромных апартаментах на последнем этаже высотного здания с видом на край города и простирающийся за ним лес с рекою; жилище его было столь просторно, что даже рояль выглядел предметом обихода, а не полузабытым языческим мегалитом, как это часто бывает в небольших помещениях), - взгляните. Видите того здоровенного человека с глуповатой ухмылкой? У него и фамилия глупая: Пекарь.
Клюквас, немного шокированный такой прямотой, молча кивнул, про себя решив списать пугающую откровенность хозяина на хмельное воодушевление.
- Этот человек, - сказал Минин с серьезностью, подобающей больше налоговому инспектору, - гений.
От неожиданности Клюквас засмеялся.
- Что вы имеете в виду? - спросил он. Характеристика эта показалась ему слишком могущественной и всеобъемлющей, чтоб можно было так запросто применить её к кому-то стоящему у окна и несерьезно скалящемуся.
- Как бы вам объяснить? - задумался его собеседник. - Попробую… - он отвлекся и долил себе в бокал чего-то темного. - Уж не обессудьте, парадоксального изящества не обещаю: время позднее, нейроны заплетаются. Так вот… любого человека можно определить либо инструментами, либо задачей. Дослушайте, дослушайте! - Минин поднял палец, видя, что Клюквас собирается вклиниться с вопросительными уточнениями. - Большинство людей обращается лишь к тем задачам, которые можно решить с помощью данных им инструментов, и старается по мере сил эти инструменты совершенствовать. Меньшинство ищет задачи, которые ему по нутру, и под эти задачи набирает инструменты, а затем по мере надобности оттачивает мастерство их использования. Однако и в том, и в другом случае людям необходима как минимум одна точка отсчета. Гении же лишены такой потребности - они сами создают себе и задачи, и инструменты; они произвольно комбинируют их, рождая на свет удивительные сочетания небывалых сущностей. Гениев никогда не бывает много: конечно, в необычайных ситуациях хтоническая причуда рождает их по нескольку штук за раз, но вообще-то гений является раз в два-три поколения, а иногда и раз в несколько столетий.
Клюквас почувствовал смущение, какое охватывало его всякий раз, когда не совсем трезвые люди при нём начинали чрезмерно серьезно говорить на какую-нибудь важную для них тему, и, чтобы скрыть это, промычал что-то уважительное про Пекаря. Минин заметил эту реакцию и улыбнулся:
- Не переживайте, я не собираюсь изливать вам душу или докучать слишком уж душераздирающими тривиальностями. Я просто хочу, чтоб вы помнили, что Пекарь - гений.
- А Рюкенау? - почему-то спросил Клюквас. Странная ревность охватила его при мысли о старом знакомом, которого он одновременно считал безнадежным позером и самым интересным из известных ему людей. - Он что же?
Минин, собравшийся уже расслабленно перевести тему, при этих словах почему-то напрягся:
- При чем здесь Джерард?
- Просто я… - начал Клюквас.
- Послушайте, Антон, - сказал Минин с явным неудовольствием, - в вашем возрасте полезно бывает не забивать голову вещами, о которых не имеется ни малейшего представления. Рюкенау не гений, а просто… хороший человек. - Впрочем, лицо Минина в этот момент иллюстрировало что угодно, только не озвученную им характеристику. - И вообще эта история не о нём. Простите, мне, кажется, машут…
Клюквас вздохнул: каким-то непонятным образом ему удалось обидеть хозяина дома, хотя ничего подобного у него в мыслях не было. Он схватил со столика свой бокал и приблизился к «гению», высившемуся над группой смеющихся людей. Вначале могло показаться, будто эта группа сформировалась именно вокруг сутулого гиганта Пекаря, но при ближайшем рассмотрении становилось ясно, что всех их веселил какой-то коротышка: он стоял в центре и перемежал небывалые истории о своих романтических приключениях с анекдотами сомнительной свежести. Всё это производило на стеснительного Клюкваса немного гнетущее впечатление, а вот Пекарь плыл по волнам всеобщего настроения: улыбался, хохотал, отпускал не очень смешные комментарии не совсем к месту и в целом, кажется, одновременно старался получать удовольствие от происходящего и понравиться окружающим. Ему это удавалось. Клюквасу показалось, что люди, столпившиеся вокруг рассказчика, не имели ни малейшего представления о величии Пекаря (исключая разве что физическую его составляющую), и он ужасно пожалел, что их разговор с Мининым прервался так внезапно, что не удалось даже поинтересоваться: в какой же области гениален Пекарь, что Минин говорил о нем так вдохновенно?
Внезапно группа раздалась в стороны. Разрумянившийся Пекарь, склонившись к рассказчику, втолковывал ему что-то. Шум в зале, как это иногда бывает, приутих, и Клюквас расслышал:
- У тебя, Карп, так гладко все слова ложатся на воздух, как у иного художника мазки на холст не лягут. И вот через твое словоплетение мне открылся комплекс о хитрой любви, лишенной несчастья: давайте-ка я попробую.
Пекарь весьма странно произнес слово «комплекс», как будто вложив в него ясный ему одному и вместе с тем абсолютно очевидный смысл. Голос у него был неожиданно высокий, но не лишенный приятности, и так странно сочетался с его массивным присутствием, что невозможно было не обратить на Пекаря внимание, когда он говорил.
То, что произошло следом, выглядело для Клюкваса неожиданно, но большинство присутствующих, видимо, было к этому привычно: повинуясь указаниям Пекаря, гости Минина разошлись по сторонам залы, оставив у окна лишь весельчака-рассказчика да молодую женщину с каштановыми волосами до пояса. Затем Пекарь, послушный одному ему внятным голосам, расставил на рояле в определенном порядке бокалы с вином и шампанским, сел за клавиатуру и заиграл нечто легкомысленное, ни к чему не обязывающее. Его грузная сутулая фигура смотрелась за роялем странно: более естественным показалось бы, если бы он подхватил своими лапищами инструмент и поволок его прочь, как гигантский паук.
Солнце садилось, но лампы в зале не зажигали, так как было еще вполне светло, и поначалу Клюквасу происходящее показалось довольно скучным. Коротышку (которого Пекарь назвал Карпом) у окна, похоже, убаюкала мелодия, и он смотрел на разбегающиеся волны медового солнечного света на листьях далекого леса со столь умильным выражением умиротворения на лице, что Клюквасу захотелось смеяться. Оглянувшись вокруг, он понял, что смешно не ему одному: многие, включая Минина, улыбались и переглядывались. Уютная мелодия разрасталась, не достигая, однако же, никакого крещендо, а как будто еще больше веселя и дразня слушателей. Вокруг уже в открытую слышался смех; солнце всё садилось, Пекарь всё играл свою бесконечную музыку, теперь широкую и щедрую, как бывает широк и щедр карнавал; зала веселилась - хотя спроси Клюкваса, и в трезвом рассудке он не нашел бы этому веселью особенной причины… как вдруг солнце огненным кулаком врезалось в реку и, с беспощадной точностью прокладывая пламенеющий путь прямо в окно квартиры Минина, горячими бликами легло на расставленные на рояле бокалы. И в этой-то просеке света Клюквас увидел, что улыбка умиления, игравшая на лице Карпа всё это время, направлена была не наружу, в безликий и прекрасный лес: он смотрел на женщину, стоявшую напротив него, с такой нежностью, какую Клюквас никогда не смог бы сам представить на лице человека, рассказывавшего столь пошлые истории.
Знал ли Пекарь о чувстве коротышки? Догадывался ли? Да имело ли это чувство хоть какое-нибудь значение в сакральном ритуале, свидетелями которого стали в тот вечер гости Минина? Как бы то ни было, впечатление от этой мизансцены - от выражения чистого счастья, окруженного смехом и всеобъемлющей музыкой Пекаря - было столь сильным, что Антон почувствовал, как холодная молния прошибает его позвоночник. Он тайком оглянулся и увидел, что глаза некоторых женщин полны слез, а лица некоторых мужчин искажены как будто мукой. «Бедные! - подумал Клюквас. - Им это не дано, они этого не испытывали; а может быть, и самому Карпу невдомек, что с ним сделали: вот она, неизвестная ранее задача, достигнутая инструментами, с которыми рядом мы живем бок о бок».
Вечер обрел свою кульминацию, и Антон не стал задерживаться, чтоб не испортить ее. Сердечно поблагодарив Минина, он оделся и, попрощавшись со всеми, с кем успел познакомиться (Пекарю он руку жать не стал, так как до сих пор был подавлен осознанием того, в насколько необыкновенных отношениях тот находился с реальностью), ушел.
Перед подъездом стоял Дж. М. Рюкенау и курил. Он был одет чисто, но очень просто, а одна рука у него висела на перевязи. При виде Антона он улыбнулся и, поприветствовав его издали, спросил неожиданно севшим голосом:
- Что, Тициан звал вас на праздник света и любви?
- Тициан? - удивился Клюквас.
- Ах, он же представляется Титом, я и забыл, - пробормотал Рюкенау, явно очень довольный тем, что раскрыл Клюквасу чью-то тщательно охраняемую тайну. - Постойте! - воскликнул он, вглядываясь в Антона с притворной внимательностью, - он и Титом ныне не представляется? А как же его надо называть?
- Он говорит просто: Минин, - отвечал Клюквас через силу. Ему не хотелось сейчас видеть Рюкенау или разговаривать с ним: он предчувствовал неприятное.
- А-а-а, - сказал Рюкенау неопределенно и, бросив сигарету на землю, небрежно растер ее ботинком. Жест этот был для него нехарактерен. - Ну и как вам Пекарь? Гениален? Тициан его очень любит.
- Да, - помолчав, сказал Клюквас, - он производит очень большое впечатление: он если и не лепит жизнь наново, то уж точно извлекает её из застывших и привычных форм так уверенно, как будто видит сквозь них.
- А для нас, - продолжал Рюкенау, как будто читал с того же листа, что и Антон, - мир состоит из этих привычных форм, и только из них, да?
- Да, - немного раздраженно сказал Клюквас. - Вы что, экзаменуете меня?
- Да нет, боже упаси, - как-то по-простецки ответил Рюкенау.
- И да, - горячо воскликнул Клюквас, - мне понравился вот этот его солнечный памятник любви, вырубленный из подручных материалов вернее, чем иная мраморная статуя! А вы что, ревнуете?
- Не без этого, пожалуй. И что же, вы думаете, - спросил Рюкенау с неожиданной серьезностью и как будто защищаясь, - будто любовь - это, м-м-м-м… солнце? Свет и радость?
- Д-да! - уверенно заявил Клюквас, носивший, заметим, в сердце достаточно материала, чтобы пытаться обобщать и делать выводы. Рюкенау продолжал смотреть на него. - Да, да, чёрт побери! - пробормотал Антон ещё раз. Рюкенау не сводил с него холодного взгляда; тогда Клюквас стушевался и стал смотреть в сторону.
- Что же, - ровно сказал безжалостный Рюкенау и растянул губы в узкой улыбке, - тогда я рад, что ваша уверенность получила сегодня столь яркое подтверждение. Мне было, как обычно, приятно увидеть вас, Антон. Кстати, берегитесь слушать советы Минина: его срок годности скоро истекает! - сказано это было абсолютно буднично, тем же тоном Рюкенау мог бы попросить Клюкваса передать ему стакан воды. - До встречи!
Он развернулся, не дожидаясь ответного прощания, и пошел прочь, прихрамывая. Клюквас подождал и пошел для верности в противоположную сторону. Его обуревало множество мыслей, и поэтому, когда кто-то спросил его, как он провел вечер, он ответил для пущей безопасности, что слушал неплохого пианиста.