Победа
Предыдущий - http://rukenau.livejournal.com/155221.html
Петушки
Немец был совсем маленький - Калачеву, он, пожалуй, и до плеча бы не достал, а уж огромному Васильеву и тем более. И лежал он как-то странно, не драматически, а так... как будто извиняясь. На лице у него было смущение, что так получилось, а под головой кулак, как будто он свернулся, чтобы поспать. "Ну, вот и поспит теперь," - подумал Калачев. Смертоносный пулемет стоял тут же. Блестящий, новенький, он бессмысленно таращился на товарищей, как злобная тупая собака, которая, если б не сидела на цепи, всех бы перегрызла. Васильев отер кровь с лица, плюнул куда-то в направлении немца и попал ему на живот. Тогда Калачев, недолго думая, двинул товарища кулаком в челюсть: она у Васильева всё равно была квадратная, чугунная. Но всё-таки здоровяк качнулся, как деревянный истукан, и даже отошел на шаг.
- Озверел ты, что ли? - спросил он без особенной злобы. - Я ж тебя, блоху, в землю заколочу, как гвоздик.
- Озверел или нет, не тебе решать, - хмуро отвечал Калачев, - а плеваться вон тебе, вся Россия вокруг - непременно надо в него?
- Так меня ж не Россия хотела из пулемета застрелить, - резонно возмутился Васильев, - а этот твой дружок.
- Он мне не дружок, кабанья ты рожа. А плеваться в мертвых все-таки нехорошо.
- Что это вдруг нехорошо?
Калачев помолчал. Он и сам был не уверен, почему нехорошо было так делать. Конечно, в книжках он читал об уважении к мертвым. Но одно дело в книжках, а совсем другое - когда этот мертвый еще полчаса назад посёк из пулемета твоих друзей, как косой секут одуванчики. По правде говоря, Калачев не уверен был даже, что косой секут одуванчики, а не еще что-нибудь: он был парень городской, и на фронт пошел тоже из города, а в деревне был только в глубоком детстве, и запомнил только, что молоко из-под коровы было вонючее. Может, это было козье молоко? Мысли у Калачева как будто только и ждали какого-то сигнала: они тут же побежали во все стороны, как стайка октябрят, играющих в салочки. А уж про октябрят Калачев знал хорошо: сам он был ровесником Революции.
И все-таки вот так плевать на немца было неправильно. Хотя, подумал Калачев с какой-то странной ленцой, как будто голова у него была полна болотной жижи, ведь это они на нас напали. Мы от них ничего не хотели, а они, вон, сколько наших положили, чуть не взяли Москву... Давят людей танками, деревни жгут, пленных уводят. Видано ли? Он вздохнул и присел рядом с пулеметом, а Васильев тут же опустился рядом, как будто шкаф упал. Он вообще-то был незлой, только глуповатый - видно, пудовых кулаков ему всегда хватало. Калачев достал папиросу, сунул Васильеву, а еще одну закурил сам.
- Вот ты, Васильев, здоровый, - проговорил он задумчиво, - и силищи тебе хоть отбавляй. А ума в тебе мало.
- Ничего, - добродушно залыбился Васильев, посасывая папироску, - небось не одним умом русский человек крепок.
- А вот ты послушай, - продолжал Калачев. Мысли его как будто внезапно выстроились в стройную шеренгу, чтоб идти звонким маршем. - Вот победим мы...
- А ну как не победим? - перебил Васильев.
Сердце у Калачева ёкнуло, и он тут же рассердился.
- Да помолчи! - прикрикнул он. - Как это не победим, когда любому ясно, что победим, на нашей стороне ведь правда.
- Вот татаровей-то не победили, - бормотал Васильев, который, на беду Калачева, видно, когда-то видел где-то учебник по истории, - хоть правда и тогда наша была. А все ж топтались под ними тыщу лет. Может, и с этими так же будет.
- Дурак ты, товарищ Васильев, - туманно возразил Калачев, - с тебя и спрос небольшой. Дай мне сказать.
- Говори, - милостиво разрешил Васильев. Он, поразмыслив, не стал курить папиросу, а сунул её в нагрудный карман, чтоб сохранить до лучших времен, а вместо того выдрал с корнем травинку и, откинувшись, принялся её жевать.
- Вот ты представь. Этот немец, может, пришел сюда не по своей воле, а потому что его послал какой-нибудь бритый офицер, от которого одеколоном пахло. А теперь он тут валяется... Кто его найдет? Кто узнает, что он тут, если мы и сами-то едва это место на карте покажем? А у этого немца, может, и имя было. Может, он был... Отто. И мама у него была, и жена, и, может, ребятенок какой-нибудь. Белобрысый, с прозрачными глазами. Какой-нибудь Ганс.
- У меня тоже ребятенок есть, - кивнул Васильев. - Сашкой зовут. Здоровый, хоть и малой совсем. Хотя я дочку хотел. Может, и будет еще дочка-то?
- Вот и я о том, - отвечал Калачев. - Пускай и дочка будет... - мысли Калачева топтались, все ждали команды. - Но ты гляди шире. Вот мы победим, и годы пройдут. Вырастет твой Сашка, и своих детей заведет.
- А может, и дочка своих заведет? - спросил Васильев.
- Может, и заведет, - согласился Калачев устало. - И вот пройдет лет шестьдесят, семьдесят. Будут они идти по Красной площади. Будут везде висеть портреты товарища Сталина. Чисто будет везде, зелено. Огромные самолеты будут летать медленно, люди ездить будут в гости друг к другу. На земле что будет?
- Что? - гигант подозрительно перевалился на бок и уставился на Калачева, как будто перед ним вдруг возник какой-нибудь седобородый прорицатель и стал назидательно качать пальцем.
- Мир! - воскликнул Калачев. - Мир будет, дубина! Не будет войны, а будет только покой везде и воля, - откуда это вдруг вылезло?.. - пироги будут везде давать, квас бесплатно, сигареты. Работы мало будет совсем, и если ты, скажем, захочешь посреди дня пойти с товарищем водки выпить - никто тебя останавливать не станет.
- Ну, допустим... - с сомнением протянул Васильев. - Хоть и непонятно, мне-то ведь уже будет восемьдесят. Это что ж я в восемьдесят водку-то квасить буду?
- А что тебе ещё делать? А у этого Ганса... - Калачев было настроился продолжать, но Васильев его опять перебил:
- Кто это - Ганс?
Калачев оторопел.
- Как это кто? Сын вот этого, - он показал пальцем на немца. Немец лежал тихо, как будто слушал.
- А-а-а.
- Так вот у этого Ганса тоже дети будут. И вот... - Калачев немного смутился, - я не знаю, конечно, может, все совсем иначе получится - но вдруг эти внуки приедут к нам на Красную площадь, она ведь у нас красивая, необычайная.
- С чего это всякий фриц поедет к нам на Красную площадь топтаться? - злобно и недоверчиво спросил Васильев.
- Ну а что бы ему и не поехать? - в ответ разозлился Калачев. - Или ты хочешь всех немцев в стойло загнать? Чем ты тогда лучше Гитлера? Здоровый лоб, соками земли русской напитался, вон, вымахал, небось меня можешь под мышкой тащить отсюда до тыла, а туда же - рассуждает, как вредитель.
Васильев молчал. Потом сказал неохотно:
- Ну положим.
- И вот встретятся они посреди Красной площади. И, скажем, познакомятся. Вдруг, знаешь, твоему внуку понравится дочка Ганса. Она наверняка белокурая будет, кровь с молоком.
- Вот ещё! - Васильев вскочил на ноги. Лицо его перекосилось. - Ты, знаешь, ври, да не завирайся!
- Ладно, ладно, - примирительно помахал рукой Калачев. - Твоего деда как звали?
- Чего?
- Деда, говорю, как звали твоего!
- Ильясом, - гордо ответил Васильев, - он, между прочим, дворник был в Петербурге, почетная профессия.
Калачев молчал, только смотрел на товарища. Васильев нахмурился:
- Чего вытаращился?
Но Калачев все-таки не отвечал. Тут до Васильева дошло. Он смирно сел рядом с Калачевым, выдернул ещё одну травинку и стал её жевать.
- Ну положим.
- Так вот я и говорю, - продолжал философствовать Калачев, - твой внук, скажем, Лёва, познакомится с дочкой Ганса, ну... пускай Гретхен. И они поженятся. Не сразу, а потом когда-нибудь.
- Ты мне, Калачев, никогда не нравился, - пробурчал Васильев. Но продолжал слушать.
- И что же тогда, - спросил Калачев (мысли его шли теперь по Красной площади, маршировали ровным победным строем, и в такт ударам начищенных сапог гордо содрогались стены бессмертного красного коммунистического Кремля), - Лёва скажет этой Гретхен: "А знаешь, мой дед на труп твоего деда плевал"?
Внезапно Калачев замолчал. Что-то сдавило ему горло и не отпускало, как будто будущее - всей своей огромной прекрасностью, свободой, светом и неизбежностью победы - душило его неотступно. Васильев тоже молчал. Ветер неслышно ходил в березняке, аккуратно расправлял ветви и листья деревьев, выметал пыль и страдание войны, уносил прочь, в далекие моря. Солнце смотрело на Калачева ласково, а на Васильева - укоризненно.
- Нет, - сказал Васильев медленно, - я... так не хочу.
Вдруг он подскочил и побежал.
- Э, - заорал Калачев. - Эй, ты! Куда? Куда без меня?
Но Васильев только издали помахал ему рукой и скрылся в лесу. Калачев вздохнул, откинулся на спину и стал смотреть в небо. В какой-то момент мерное течение облаков, безучастных ко всему земному мельтешению, сморило его, и он заснул, а когда проснулся, увидел, что у головы съежившегося немца Васильев приладил крест - два грубо перемотанных куска березы. На поперечной перекладине Васильев нацарапал ножом длинную надпись (не поленился ведь!):
"ЗДЕС НА ЗАЩИТЕ ОГНИВОЙ ТОЧКИ ПОГИБ ОТТО ФОН ФРИЦ"
Калачев посмотрел на Васильева с нежностью и изумлением.
- Черт его разберет, что у тебя в голове делается, - сказал он. А Васильев хмыкнул. Деда своего он помнил не очень хорошо, но одно ему врезалось в память накрепко: у Ильяса всегда были для внука сахарные петушки. Васильев с самого детства был здоровый, как теленок, так что одного петушка ему было мало, он хватал двух и совал за обе щеки.
Где-то дед брал этих петушков?
Петушки
Немец был совсем маленький - Калачеву, он, пожалуй, и до плеча бы не достал, а уж огромному Васильеву и тем более. И лежал он как-то странно, не драматически, а так... как будто извиняясь. На лице у него было смущение, что так получилось, а под головой кулак, как будто он свернулся, чтобы поспать. "Ну, вот и поспит теперь," - подумал Калачев. Смертоносный пулемет стоял тут же. Блестящий, новенький, он бессмысленно таращился на товарищей, как злобная тупая собака, которая, если б не сидела на цепи, всех бы перегрызла. Васильев отер кровь с лица, плюнул куда-то в направлении немца и попал ему на живот. Тогда Калачев, недолго думая, двинул товарища кулаком в челюсть: она у Васильева всё равно была квадратная, чугунная. Но всё-таки здоровяк качнулся, как деревянный истукан, и даже отошел на шаг.
- Озверел ты, что ли? - спросил он без особенной злобы. - Я ж тебя, блоху, в землю заколочу, как гвоздик.
- Озверел или нет, не тебе решать, - хмуро отвечал Калачев, - а плеваться вон тебе, вся Россия вокруг - непременно надо в него?
- Так меня ж не Россия хотела из пулемета застрелить, - резонно возмутился Васильев, - а этот твой дружок.
- Он мне не дружок, кабанья ты рожа. А плеваться в мертвых все-таки нехорошо.
- Что это вдруг нехорошо?
Калачев помолчал. Он и сам был не уверен, почему нехорошо было так делать. Конечно, в книжках он читал об уважении к мертвым. Но одно дело в книжках, а совсем другое - когда этот мертвый еще полчаса назад посёк из пулемета твоих друзей, как косой секут одуванчики. По правде говоря, Калачев не уверен был даже, что косой секут одуванчики, а не еще что-нибудь: он был парень городской, и на фронт пошел тоже из города, а в деревне был только в глубоком детстве, и запомнил только, что молоко из-под коровы было вонючее. Может, это было козье молоко? Мысли у Калачева как будто только и ждали какого-то сигнала: они тут же побежали во все стороны, как стайка октябрят, играющих в салочки. А уж про октябрят Калачев знал хорошо: сам он был ровесником Революции.
И все-таки вот так плевать на немца было неправильно. Хотя, подумал Калачев с какой-то странной ленцой, как будто голова у него была полна болотной жижи, ведь это они на нас напали. Мы от них ничего не хотели, а они, вон, сколько наших положили, чуть не взяли Москву... Давят людей танками, деревни жгут, пленных уводят. Видано ли? Он вздохнул и присел рядом с пулеметом, а Васильев тут же опустился рядом, как будто шкаф упал. Он вообще-то был незлой, только глуповатый - видно, пудовых кулаков ему всегда хватало. Калачев достал папиросу, сунул Васильеву, а еще одну закурил сам.
- Вот ты, Васильев, здоровый, - проговорил он задумчиво, - и силищи тебе хоть отбавляй. А ума в тебе мало.
- Ничего, - добродушно залыбился Васильев, посасывая папироску, - небось не одним умом русский человек крепок.
- А вот ты послушай, - продолжал Калачев. Мысли его как будто внезапно выстроились в стройную шеренгу, чтоб идти звонким маршем. - Вот победим мы...
- А ну как не победим? - перебил Васильев.
Сердце у Калачева ёкнуло, и он тут же рассердился.
- Да помолчи! - прикрикнул он. - Как это не победим, когда любому ясно, что победим, на нашей стороне ведь правда.
- Вот татаровей-то не победили, - бормотал Васильев, который, на беду Калачева, видно, когда-то видел где-то учебник по истории, - хоть правда и тогда наша была. А все ж топтались под ними тыщу лет. Может, и с этими так же будет.
- Дурак ты, товарищ Васильев, - туманно возразил Калачев, - с тебя и спрос небольшой. Дай мне сказать.
- Говори, - милостиво разрешил Васильев. Он, поразмыслив, не стал курить папиросу, а сунул её в нагрудный карман, чтоб сохранить до лучших времен, а вместо того выдрал с корнем травинку и, откинувшись, принялся её жевать.
- Вот ты представь. Этот немец, может, пришел сюда не по своей воле, а потому что его послал какой-нибудь бритый офицер, от которого одеколоном пахло. А теперь он тут валяется... Кто его найдет? Кто узнает, что он тут, если мы и сами-то едва это место на карте покажем? А у этого немца, может, и имя было. Может, он был... Отто. И мама у него была, и жена, и, может, ребятенок какой-нибудь. Белобрысый, с прозрачными глазами. Какой-нибудь Ганс.
- У меня тоже ребятенок есть, - кивнул Васильев. - Сашкой зовут. Здоровый, хоть и малой совсем. Хотя я дочку хотел. Может, и будет еще дочка-то?
- Вот и я о том, - отвечал Калачев. - Пускай и дочка будет... - мысли Калачева топтались, все ждали команды. - Но ты гляди шире. Вот мы победим, и годы пройдут. Вырастет твой Сашка, и своих детей заведет.
- А может, и дочка своих заведет? - спросил Васильев.
- Может, и заведет, - согласился Калачев устало. - И вот пройдет лет шестьдесят, семьдесят. Будут они идти по Красной площади. Будут везде висеть портреты товарища Сталина. Чисто будет везде, зелено. Огромные самолеты будут летать медленно, люди ездить будут в гости друг к другу. На земле что будет?
- Что? - гигант подозрительно перевалился на бок и уставился на Калачева, как будто перед ним вдруг возник какой-нибудь седобородый прорицатель и стал назидательно качать пальцем.
- Мир! - воскликнул Калачев. - Мир будет, дубина! Не будет войны, а будет только покой везде и воля, - откуда это вдруг вылезло?.. - пироги будут везде давать, квас бесплатно, сигареты. Работы мало будет совсем, и если ты, скажем, захочешь посреди дня пойти с товарищем водки выпить - никто тебя останавливать не станет.
- Ну, допустим... - с сомнением протянул Васильев. - Хоть и непонятно, мне-то ведь уже будет восемьдесят. Это что ж я в восемьдесят водку-то квасить буду?
- А что тебе ещё делать? А у этого Ганса... - Калачев было настроился продолжать, но Васильев его опять перебил:
- Кто это - Ганс?
Калачев оторопел.
- Как это кто? Сын вот этого, - он показал пальцем на немца. Немец лежал тихо, как будто слушал.
- А-а-а.
- Так вот у этого Ганса тоже дети будут. И вот... - Калачев немного смутился, - я не знаю, конечно, может, все совсем иначе получится - но вдруг эти внуки приедут к нам на Красную площадь, она ведь у нас красивая, необычайная.
- С чего это всякий фриц поедет к нам на Красную площадь топтаться? - злобно и недоверчиво спросил Васильев.
- Ну а что бы ему и не поехать? - в ответ разозлился Калачев. - Или ты хочешь всех немцев в стойло загнать? Чем ты тогда лучше Гитлера? Здоровый лоб, соками земли русской напитался, вон, вымахал, небось меня можешь под мышкой тащить отсюда до тыла, а туда же - рассуждает, как вредитель.
Васильев молчал. Потом сказал неохотно:
- Ну положим.
- И вот встретятся они посреди Красной площади. И, скажем, познакомятся. Вдруг, знаешь, твоему внуку понравится дочка Ганса. Она наверняка белокурая будет, кровь с молоком.
- Вот ещё! - Васильев вскочил на ноги. Лицо его перекосилось. - Ты, знаешь, ври, да не завирайся!
- Ладно, ладно, - примирительно помахал рукой Калачев. - Твоего деда как звали?
- Чего?
- Деда, говорю, как звали твоего!
- Ильясом, - гордо ответил Васильев, - он, между прочим, дворник был в Петербурге, почетная профессия.
Калачев молчал, только смотрел на товарища. Васильев нахмурился:
- Чего вытаращился?
Но Калачев все-таки не отвечал. Тут до Васильева дошло. Он смирно сел рядом с Калачевым, выдернул ещё одну травинку и стал её жевать.
- Ну положим.
- Так вот я и говорю, - продолжал философствовать Калачев, - твой внук, скажем, Лёва, познакомится с дочкой Ганса, ну... пускай Гретхен. И они поженятся. Не сразу, а потом когда-нибудь.
- Ты мне, Калачев, никогда не нравился, - пробурчал Васильев. Но продолжал слушать.
- И что же тогда, - спросил Калачев (мысли его шли теперь по Красной площади, маршировали ровным победным строем, и в такт ударам начищенных сапог гордо содрогались стены бессмертного красного коммунистического Кремля), - Лёва скажет этой Гретхен: "А знаешь, мой дед на труп твоего деда плевал"?
Внезапно Калачев замолчал. Что-то сдавило ему горло и не отпускало, как будто будущее - всей своей огромной прекрасностью, свободой, светом и неизбежностью победы - душило его неотступно. Васильев тоже молчал. Ветер неслышно ходил в березняке, аккуратно расправлял ветви и листья деревьев, выметал пыль и страдание войны, уносил прочь, в далекие моря. Солнце смотрело на Калачева ласково, а на Васильева - укоризненно.
- Нет, - сказал Васильев медленно, - я... так не хочу.
Вдруг он подскочил и побежал.
- Э, - заорал Калачев. - Эй, ты! Куда? Куда без меня?
Но Васильев только издали помахал ему рукой и скрылся в лесу. Калачев вздохнул, откинулся на спину и стал смотреть в небо. В какой-то момент мерное течение облаков, безучастных ко всему земному мельтешению, сморило его, и он заснул, а когда проснулся, увидел, что у головы съежившегося немца Васильев приладил крест - два грубо перемотанных куска березы. На поперечной перекладине Васильев нацарапал ножом длинную надпись (не поленился ведь!):
"ЗДЕС НА ЗАЩИТЕ ОГНИВОЙ ТОЧКИ ПОГИБ ОТТО ФОН ФРИЦ"
Калачев посмотрел на Васильева с нежностью и изумлением.
- Черт его разберет, что у тебя в голове делается, - сказал он. А Васильев хмыкнул. Деда своего он помнил не очень хорошо, но одно ему врезалось в память накрепко: у Ильяса всегда были для внука сахарные петушки. Васильев с самого детства был здоровый, как теленок, так что одного петушка ему было мало, он хватал двух и совал за обе щеки.
Где-то дед брал этих петушков?