Юлия Пятецкая о фильме "Сентенция" и рецензиях на него
По ссылке ayktm. Юлия Пятецкая - журналист, критик, постоянный автор журнала культурного сопротивления «ШО», автор и заместитель главного редактора «Бульвар Гордона» (Киев). Из фейсбук автора, запись от 6 января.
__________
Почитала рецензии про фильм «Сентенция» - о последних днях Варлама Шаламова. Шесть штук. Фильм, конечно, тоже посмотрела. Сперва ничего писать не собиралась. Но старая привычка - все доводить до конца. «Абстрактное кино» - пишут. В духе Беккета. Абстрактное кино о Шаламове. Теперь я видела все. «Не столько фрагмент биографии, сколько фильм-сон, предсмертное видение». Очень необычное, философское, и вообще дебютная работа, пишут, надо ж понимать. Там необычно, да. Немощный старик, которого два чувака, один постарше, другой моложе, полфильма моют в душе, чтобы подчеркнуть немощность. А потом идут по квартирам собирать рукописи. «Лариса Владимировна! Мы от Варлама Тихоновича. Это всемирно известный писатель. Его произведения запрещены, он прятал свои рукописи и, возможно, аудиозаписи у друзей и знакомых. Он дал нам адреса». А дочь Ларисы Владимировны сперва пускать не хотела, а потом нашла рукописи. С веточкой стланика. Я, говорит, его помню. А они понюхали стланик и пошли уже в дом престарелых к Шаламову: «Мы нашли вашу книгу». А потом уже передали ее на Запад. «Сюзанна, ты возьмешь?» А Сюзанна тоже сперва не хотела, но взяла. Сюзанна, девушка моей мечты. В духе Беккета.
Шаламов умер на руках у Елены Захаровой. Дочери Виктора Хинкиса, первого переводчика «Улисса» на русский язык (перевод закончил Сергей Хоружий, который наряду с другими занимался похоронами Шаламова, организовывал панихиду). К счастью, создатели «Сентенции» не в курсе [ в курсе]. А то бы сняли в духе Джойса. Создатели настолько не в курсе, что поленились уточнить, сколько Шаламов сидел. 20 - сообщают. Нет, 17. Три года в Вишере, после первого ареста в 1929-м. Потом - второй арест в 1937-м и пять лет Колымы. К концу этого срока Шаламова прямо в лагере вновь судили, за писателя Бунина, и в 1943-м добавили еще десять лет. Но он вышел не в 1953-м, а досрочно, в 1951-м. Он провел 14 лет на Колыме как зэк. И три в Вишерском лагере. 3 плюс 14 будет 17. Вы не понимаете, что лагерникам нельзя сроки накидывать? Вот так, по-вертухайски. Что «сидел на Колыме» и «провел на Колыме» (после лагеря Шаламов до 1953-го там жил и работал, потому что денег не было, в том числе на дорогу, а с полагающимся бесплатным проездом для освободившихся зэков произошли какие-то накладки) - не одно и то же. Что здесь нельзя округлять. На Колыме каждый миг - вечность. Он свои 17 лет домотал лишь чудом, потому что последние два года его, доходягу, взяли фельдшером. А вы ему еще три года сверху. Ну, 20 же больше 17-ти. Для людей, не понимающих, что такое два часа в полицейском околотке, чужие адские сроки - чем больше, тем лучше. Чтоб показать сложность времени. В духе Беккета. Один критик восемь лет набросил. Четверть века - пишет. Не мог съесть свой полдник после «Сентенции». Так был потрясен.
«Шаламов, проведший четверть века в сталинских лагерях, был легально известен в России лишь как автор нескольких поэтических сборников. Но в 1978 году в Англии вышли его «Колымские рассказы» на русском языке. Власти отомстили ему за это помещением в богадельню. Примерно на семидесятипятилетие у Шаламова проявился последний творческий зуд, а его результаты были переправлены во Францию. Тут советское государство поступило грубее: в январе 1982 Варлам Тихонович был переведен в интернат для психохроников, под карательную психиатрию. Как раз с этого момента и начинается кинокартина. Потом показываются события годом ранее - еще времен пребывания в доме престарелых. Но никаких лагерей и ужасов колымского ада в фильме нет. Тем не менее когда я пришел с фильма, то понял, что свой каждодневный полдник из трех авокадо я не смогу сегодня съесть даже на ужин. Да впрочем даже бананы не смогу употребить. До конца дня я находился под влиянием атмосферы фильма, так что кроме черного хлеба, чеснока, груздей и щей ничего не мог в рот взять (и не преувеличиваю)…»
Где, в каких институтах, изготовливают вот таких мастеров пера? Ну расскажите, просто любопытно. Даже бананы не мог. Последний творческий зуд проявился. И его результаты были переправлены во Францию. А фильм начинается, значит, с карательного интерната. Шаламов в интернате провел три дня и умер от пневмонии, потому что его простудили при перевозке. Он находился в таком состоянии, что его уже покарать ничем было нельзя. Вас в гугле забанили, критики, что вы не в состоянии поднять хотя бы минимум информации? Не хотите узнать, кто это вообще такой? Просто для общего развития?
Он не прятал свои рукописи у друзей и знакомых. Он не был под запретом, когда вернулся в Москву. Он был реабилитирован, состоял членом Союза писателей, являлся рецензентом «Нового мира» и «Москвы», получал повышенную пенсию, ему дали сперва третью, а потом вторую группу инвалидности, жилье. Формально - все было более-менее. Оттепель же. И свои рукописи он держал у себя дома. И предлагал их для публикаций. Но ему отвечали, что его рассказы слишком мрачные, пришлите нам что-нибудь оптимистическое про молодость и комсомол. А он не писал про комсомол. Его пасла гэбня, но в рукописи к нему не лезла. В этом не было особой необходимости. Никто не рвался его здесь публиковать. На Западе - да, это другой коленкор. А здесь он был всем как бельмо в глазу, как кость в горле. Как немой упрек. Он в советской литературе был такой один, вот с таким опытом. Полстраны таких было, а среди совписов - один. И это раздражало не только власть, но и совписов. Он вообще всех раздражал, за редким исключением. Его не принимали ни диссиденты, ни антисоветчики, ни коммунисты, ни партийные холуи, ни люди высокой культуры. Он всем мешал, потому что, помимо опыта, был еще злым и негибким. Два таких негибких было в русской литературе. Сильных, цельных, монолитных. Которые стояли ровно, даже по горло в земле. Аввакум Петров и Варлам Шаламов. Вот эта стойкость раздражала. Вот эта. Поэтому лагерная проза вошла в советскую литературу «Одним днем Ивана Денисовича», а не «Артистом лопаты». Лагерная проза вошла лагерем, от которого не страшно. Тяжело, неприятно, но не страшно. Там работа и монотонность дней. А вшей нет. Нет побоев, вертухаев, блатной шушеры, воров в законе, ежедневного ужаса расчеловечивания. Голода, изможденности, отчаяния, скотства. Там зэков не выводили на работы в буран. Поэтому они любили бураны. Там тебе не перережут горло ночью, потому что тебя проиграли в карты. Там Шухов доставал хлебушек из белой тряпочки. Из белой! Лагерная проза в жизнь советского человека вошла лагерем, в котором настоящие лагерники мечтали посидеть хотя бы пару деньков. И тему официально закрыли, назначив в литературе главного по лагерям, который в реальной зоне тяжелее папки с документами в руки не брал. А вот этого вот неприятного Варлама Тихоновича всем было не надо. Он раздражал и мешал. И любые попытки втянуть себя в какие-то полезные для него и приемлемые для других контакты обрывал тут же: «Я с ним срать не сяду». Ему рот пытались закрыть, даже когда он единственный раз читал на публике «Шерри-бренди». «Поэт умирал. Большие, вздутые голодом кисти рук с белыми бескровными пальцами и грязными, отросшими трубочкой ногтями лежали на груди, не прячась от холода». Тут же записка пришла - дескать, остановите. Но вечер Эренбург модерировал. Он положил записку в карман.
Шаламов после лагеря оборвал все, что мог. И Солженицына, и Пастернака. И самым близким, родным для него существом была его кошка Муха, которую застрелил какой-то ублюдок-генерал, и он ее несколько суток искал. Нашел, отрыл, помыл, похоронил и оплакал. Фильм-сон у них, вашу дивизию. Ну не из всего можно лепить Беккета и Белу Тарра. Ну не из всего.
После того как его квартиру обокрали, он завещал свой архив Ирине Сиротинской, работнице госархива. С которой у него были отношения, не только рабочие. А не Ларисе Владимировне. Его в приют поместили не для того, чтоб спрятать. От кого его было прятать? Кто его боялся? Он был почти слепым, глухим и с трудом доходил до туалета. И досматривать его было некому. Навещать было кому, а сидеть неотрывно у постели и водить в туалет за ручку - некому. Дочь-комсомолка его стеснялась, они не общались. Первые публикации «Колымских рассказов» в СССР вышли после смерти Шаламова в перестроечное время, а полный корпус рассказов в двух томах - в 1994-м под редакцией Сиротинской. Что это за чуваки бродят весь фильм? Одинокие посетители Шаламова, которые нашли его книгу. Это что вообще? Совсем уже мозги повылетали? За ним было кому ухаживать. Это очень разные люди, которым следует сказать спасибо за то, что не бросили. Что было кому держать за руку в последнюю минуту. Умирая, Шаламов узнал Захарову. Это важно, когда в последний час рядом с тобой человек, понимающий, кто ты. А не уставший медработник, уборщица, стукач. Персонала не хватало, и вот эти люди, у которых есть имена, люди, а не образы, кормили Шаламова с ложечки, переодевали, мыли его, стригли ему ногти. А досужих посетителей там паслись толпы. Особенно после очередной публикации на Западе. Сиротинская навещала его все годы в приюте, она записывала его с голоса, и последние его стихи «Юность» публиковала за год до его смерти. Стихи брали. Прозу - нет. Проза выходила на Западе, с завидной регулярностью, с 1966-го, а не с 1978-го, как сообщает авокадо. Это вызывало недовольство, в том числе самого Шаламова, который хотел, чтобы его читали здесь, а не там. Здесь, где полстраны сидело, полстраны стучало. Здесь, где очень русское счастье, когда невиновному дали пять лет. Здесь, где лошади не выдерживают, а человек мотает немыслимые сроки в вечной мерзлоте. Здесь, где не стоит село без праведника. Здесь, где приспособленец всегда на шаг впереди праведника. На сто шагов. Но мыслящая интеллигенция до сих пор не может простить ему письмо в «Литературную газету». А себе все давно простила. И продолжает прощать. И вот вам, значит, Беккет. С Ларисой Владимировной, тигром, вальсом, снегами и собирательным образом непростого времени. Его до сих пор пытаются объехать на кривой козе, замылить и размазать предсмертными видениями, дешевым артхаусом, голимой попсой, враньем и подтасовками. Деменцией и карательной психиатрией. Такое впечатление, что его до сих пор боятся. «А может, он такой мертвец,что не возьмет земля?» Любой внятный разговор о Шаламове тут же поднимает массу неудобных вопросов, обращенных не только в то время, но и в это. Так почему ж не печатали? Да по кочану. Сильно стойкий был и всем на нервы действовал. Так почему ж до сих пор в бескрайней России нет ни одной улицы Шаламова? Или есть? Я не нашла. Мне предложили улицу Шолохова. Да вот поэтому все до сих пор. Там, где нужен серьезный разговор, тебе покажут фильм-сон. С тигром. Не веришь, прими за сказку.
__________
Почитала рецензии про фильм «Сентенция» - о последних днях Варлама Шаламова. Шесть штук. Фильм, конечно, тоже посмотрела. Сперва ничего писать не собиралась. Но старая привычка - все доводить до конца. «Абстрактное кино» - пишут. В духе Беккета. Абстрактное кино о Шаламове. Теперь я видела все. «Не столько фрагмент биографии, сколько фильм-сон, предсмертное видение». Очень необычное, философское, и вообще дебютная работа, пишут, надо ж понимать. Там необычно, да. Немощный старик, которого два чувака, один постарше, другой моложе, полфильма моют в душе, чтобы подчеркнуть немощность. А потом идут по квартирам собирать рукописи. «Лариса Владимировна! Мы от Варлама Тихоновича. Это всемирно известный писатель. Его произведения запрещены, он прятал свои рукописи и, возможно, аудиозаписи у друзей и знакомых. Он дал нам адреса». А дочь Ларисы Владимировны сперва пускать не хотела, а потом нашла рукописи. С веточкой стланика. Я, говорит, его помню. А они понюхали стланик и пошли уже в дом престарелых к Шаламову: «Мы нашли вашу книгу». А потом уже передали ее на Запад. «Сюзанна, ты возьмешь?» А Сюзанна тоже сперва не хотела, но взяла. Сюзанна, девушка моей мечты. В духе Беккета.
Шаламов умер на руках у Елены Захаровой. Дочери Виктора Хинкиса, первого переводчика «Улисса» на русский язык (перевод закончил Сергей Хоружий, который наряду с другими занимался похоронами Шаламова, организовывал панихиду). К счастью, создатели «Сентенции» не в курсе [ в курсе]. А то бы сняли в духе Джойса. Создатели настолько не в курсе, что поленились уточнить, сколько Шаламов сидел. 20 - сообщают. Нет, 17. Три года в Вишере, после первого ареста в 1929-м. Потом - второй арест в 1937-м и пять лет Колымы. К концу этого срока Шаламова прямо в лагере вновь судили, за писателя Бунина, и в 1943-м добавили еще десять лет. Но он вышел не в 1953-м, а досрочно, в 1951-м. Он провел 14 лет на Колыме как зэк. И три в Вишерском лагере. 3 плюс 14 будет 17. Вы не понимаете, что лагерникам нельзя сроки накидывать? Вот так, по-вертухайски. Что «сидел на Колыме» и «провел на Колыме» (после лагеря Шаламов до 1953-го там жил и работал, потому что денег не было, в том числе на дорогу, а с полагающимся бесплатным проездом для освободившихся зэков произошли какие-то накладки) - не одно и то же. Что здесь нельзя округлять. На Колыме каждый миг - вечность. Он свои 17 лет домотал лишь чудом, потому что последние два года его, доходягу, взяли фельдшером. А вы ему еще три года сверху. Ну, 20 же больше 17-ти. Для людей, не понимающих, что такое два часа в полицейском околотке, чужие адские сроки - чем больше, тем лучше. Чтоб показать сложность времени. В духе Беккета. Один критик восемь лет набросил. Четверть века - пишет. Не мог съесть свой полдник после «Сентенции». Так был потрясен.
«Шаламов, проведший четверть века в сталинских лагерях, был легально известен в России лишь как автор нескольких поэтических сборников. Но в 1978 году в Англии вышли его «Колымские рассказы» на русском языке. Власти отомстили ему за это помещением в богадельню. Примерно на семидесятипятилетие у Шаламова проявился последний творческий зуд, а его результаты были переправлены во Францию. Тут советское государство поступило грубее: в январе 1982 Варлам Тихонович был переведен в интернат для психохроников, под карательную психиатрию. Как раз с этого момента и начинается кинокартина. Потом показываются события годом ранее - еще времен пребывания в доме престарелых. Но никаких лагерей и ужасов колымского ада в фильме нет. Тем не менее когда я пришел с фильма, то понял, что свой каждодневный полдник из трех авокадо я не смогу сегодня съесть даже на ужин. Да впрочем даже бананы не смогу употребить. До конца дня я находился под влиянием атмосферы фильма, так что кроме черного хлеба, чеснока, груздей и щей ничего не мог в рот взять (и не преувеличиваю)…»
Где, в каких институтах, изготовливают вот таких мастеров пера? Ну расскажите, просто любопытно. Даже бананы не мог. Последний творческий зуд проявился. И его результаты были переправлены во Францию. А фильм начинается, значит, с карательного интерната. Шаламов в интернате провел три дня и умер от пневмонии, потому что его простудили при перевозке. Он находился в таком состоянии, что его уже покарать ничем было нельзя. Вас в гугле забанили, критики, что вы не в состоянии поднять хотя бы минимум информации? Не хотите узнать, кто это вообще такой? Просто для общего развития?
Он не прятал свои рукописи у друзей и знакомых. Он не был под запретом, когда вернулся в Москву. Он был реабилитирован, состоял членом Союза писателей, являлся рецензентом «Нового мира» и «Москвы», получал повышенную пенсию, ему дали сперва третью, а потом вторую группу инвалидности, жилье. Формально - все было более-менее. Оттепель же. И свои рукописи он держал у себя дома. И предлагал их для публикаций. Но ему отвечали, что его рассказы слишком мрачные, пришлите нам что-нибудь оптимистическое про молодость и комсомол. А он не писал про комсомол. Его пасла гэбня, но в рукописи к нему не лезла. В этом не было особой необходимости. Никто не рвался его здесь публиковать. На Западе - да, это другой коленкор. А здесь он был всем как бельмо в глазу, как кость в горле. Как немой упрек. Он в советской литературе был такой один, вот с таким опытом. Полстраны таких было, а среди совписов - один. И это раздражало не только власть, но и совписов. Он вообще всех раздражал, за редким исключением. Его не принимали ни диссиденты, ни антисоветчики, ни коммунисты, ни партийные холуи, ни люди высокой культуры. Он всем мешал, потому что, помимо опыта, был еще злым и негибким. Два таких негибких было в русской литературе. Сильных, цельных, монолитных. Которые стояли ровно, даже по горло в земле. Аввакум Петров и Варлам Шаламов. Вот эта стойкость раздражала. Вот эта. Поэтому лагерная проза вошла в советскую литературу «Одним днем Ивана Денисовича», а не «Артистом лопаты». Лагерная проза вошла лагерем, от которого не страшно. Тяжело, неприятно, но не страшно. Там работа и монотонность дней. А вшей нет. Нет побоев, вертухаев, блатной шушеры, воров в законе, ежедневного ужаса расчеловечивания. Голода, изможденности, отчаяния, скотства. Там зэков не выводили на работы в буран. Поэтому они любили бураны. Там тебе не перережут горло ночью, потому что тебя проиграли в карты. Там Шухов доставал хлебушек из белой тряпочки. Из белой! Лагерная проза в жизнь советского человека вошла лагерем, в котором настоящие лагерники мечтали посидеть хотя бы пару деньков. И тему официально закрыли, назначив в литературе главного по лагерям, который в реальной зоне тяжелее папки с документами в руки не брал. А вот этого вот неприятного Варлама Тихоновича всем было не надо. Он раздражал и мешал. И любые попытки втянуть себя в какие-то полезные для него и приемлемые для других контакты обрывал тут же: «Я с ним срать не сяду». Ему рот пытались закрыть, даже когда он единственный раз читал на публике «Шерри-бренди». «Поэт умирал. Большие, вздутые голодом кисти рук с белыми бескровными пальцами и грязными, отросшими трубочкой ногтями лежали на груди, не прячась от холода». Тут же записка пришла - дескать, остановите. Но вечер Эренбург модерировал. Он положил записку в карман.
Шаламов после лагеря оборвал все, что мог. И Солженицына, и Пастернака. И самым близким, родным для него существом была его кошка Муха, которую застрелил какой-то ублюдок-генерал, и он ее несколько суток искал. Нашел, отрыл, помыл, похоронил и оплакал. Фильм-сон у них, вашу дивизию. Ну не из всего можно лепить Беккета и Белу Тарра. Ну не из всего.
После того как его квартиру обокрали, он завещал свой архив Ирине Сиротинской, работнице госархива. С которой у него были отношения, не только рабочие. А не Ларисе Владимировне. Его в приют поместили не для того, чтоб спрятать. От кого его было прятать? Кто его боялся? Он был почти слепым, глухим и с трудом доходил до туалета. И досматривать его было некому. Навещать было кому, а сидеть неотрывно у постели и водить в туалет за ручку - некому. Дочь-комсомолка его стеснялась, они не общались. Первые публикации «Колымских рассказов» в СССР вышли после смерти Шаламова в перестроечное время, а полный корпус рассказов в двух томах - в 1994-м под редакцией Сиротинской. Что это за чуваки бродят весь фильм? Одинокие посетители Шаламова, которые нашли его книгу. Это что вообще? Совсем уже мозги повылетали? За ним было кому ухаживать. Это очень разные люди, которым следует сказать спасибо за то, что не бросили. Что было кому держать за руку в последнюю минуту. Умирая, Шаламов узнал Захарову. Это важно, когда в последний час рядом с тобой человек, понимающий, кто ты. А не уставший медработник, уборщица, стукач. Персонала не хватало, и вот эти люди, у которых есть имена, люди, а не образы, кормили Шаламова с ложечки, переодевали, мыли его, стригли ему ногти. А досужих посетителей там паслись толпы. Особенно после очередной публикации на Западе. Сиротинская навещала его все годы в приюте, она записывала его с голоса, и последние его стихи «Юность» публиковала за год до его смерти. Стихи брали. Прозу - нет. Проза выходила на Западе, с завидной регулярностью, с 1966-го, а не с 1978-го, как сообщает авокадо. Это вызывало недовольство, в том числе самого Шаламова, который хотел, чтобы его читали здесь, а не там. Здесь, где полстраны сидело, полстраны стучало. Здесь, где очень русское счастье, когда невиновному дали пять лет. Здесь, где лошади не выдерживают, а человек мотает немыслимые сроки в вечной мерзлоте. Здесь, где не стоит село без праведника. Здесь, где приспособленец всегда на шаг впереди праведника. На сто шагов. Но мыслящая интеллигенция до сих пор не может простить ему письмо в «Литературную газету». А себе все давно простила. И продолжает прощать. И вот вам, значит, Беккет. С Ларисой Владимировной, тигром, вальсом, снегами и собирательным образом непростого времени. Его до сих пор пытаются объехать на кривой козе, замылить и размазать предсмертными видениями, дешевым артхаусом, голимой попсой, враньем и подтасовками. Деменцией и карательной психиатрией. Такое впечатление, что его до сих пор боятся. «А может, он такой мертвец,что не возьмет земля?» Любой внятный разговор о Шаламове тут же поднимает массу неудобных вопросов, обращенных не только в то время, но и в это. Так почему ж не печатали? Да по кочану. Сильно стойкий был и всем на нервы действовал. Так почему ж до сих пор в бескрайней России нет ни одной улицы Шаламова? Или есть? Я не нашла. Мне предложили улицу Шолохова. Да вот поэтому все до сих пор. Там, где нужен серьезный разговор, тебе покажут фильм-сон. С тигром. Не веришь, прими за сказку.