Николай Ганущак. Особенности лирического мира Варлама Шаламова
Статья опубликована в журнале «International independent scientific journal», vol. 2 №1, 2019 , Краков, Польша. Электронная версия - на сайте журнала.
__________
Особенности лирического мира Варлама Шаламова
Творчеству Варлама Тихоновича Шаламова выпала участь, определённая особенностями переходного времени: поверхностное прочтение, спешные выводы и зачисление в «лагерную тему», имеющую теперь, как многие считают, лишь историческую ценность. Для многих не только рядовых читателей, но и литературоведов Шаламов так и остался создателем «Колымских рассказов».
Между тем творческое наследие Варлама Шаламова разнообразно. Оно включает в себя «Колымские рассказы», написанные в 1954-1973 гг., состоящие из шести сборников: «Колымские рассказы», «Левый берег», «Артист лопаты», «Очерки преступного мира», «Воскрешение лиственницы», «Перчатка или КР-2»; стихотворения, написанные в 1937-1956 гг., собранные в книгу «Колымские тетради», состоящую из шести тетрадей: «Синяя тетрадь», «Сумка почтальона», «Лично и доверительно», «Златые горы», «Кипрей», «Высокие широты»; стихотворения 1973-1982 гг., автобиографическую повесть «Четвертая Вологда» (1968-1971 гг.), «Вишера. Антироман» 1970 г.), многогранное эссеистическое наследие («Заметки о стихах» (конец 1950-х - начало 1960-х гг.), «Кое-что о моих стихах» (1969 г.), «О прозе» (1965г.), «О моей прозе» (1971 г.) и другие), пьесу «Анна Ивановна» (1965 г.), переписку с Б.Л. Пастернаком, А.И. Солженицыным, Ю.А. Шрейдером, Н.Я. Мандельштам и другими, книгу «Воспоминания», дневники.
Стихи Шаламов писал с детства, но показывать их кому-либо не решался. Позднее он вспоминал, как в 1914 году показал написанное антивоенное стихотворение классному наставнику, преподавателю русской литературы - и удостоился первого в жизни публичного разгрома и уничтожения. Но публичная, несправедливая, по мнению Шаламова, критика вызвала только новый прилив поэтических сил. Детские стихи печатались в школьном рукописном журнале «Набат». Увлечение поэзией не было случайным. В студенческие годы Шаламов пишет стихи, а в 1927 году отправляет некоторые из них в журнал «Новый ЛЕФ», чья программа вызывала у него в то время симпатию. Стихи не были напечатаны, но Шаламов неожиданно получил большое личное письмо от Н.Н. Асеева, который первым всерьез оценил пробы пера будущего писателя. Дальнейшее становление Шаламова-поэта проходило в рядах лефовцев. Многое было неприемлемо для начинающего автора. Но были и иные влияния. «В это же время столкнулся я со стихами Пастернака» - как о чем-то чрезвычайно важном вспоминал Шаламов. Впечатление подлинной новизны, открытия нового мира, вызванные первыми сборниками Б. Пастернака, настолько увлекли Шаламова, что всё, написанное им в тридцатые годы, испытало сильное влияние Пастернака. Стихи не сохранились. Но на Дальний Север после ареста Шаламов уехал «... с любовью к...Пастернаку». Поэтому две тетради своих колымских стихов поэт впервые отправил в Москву именно Б.Л. Пастернаку. Произошло это 22 марта 1952 года. В то время Шаламов освободился из заключения, но жил в маленьком поселке Дебин в Якутии около Оймякона. Жена Шаламова, Г.И. Гудзь, передала Пастернаку тетради с сопроводительной запиской: «Борис Леонидович! Примите эти две книжки, которые никогда не будут напечатаны и изданы. Эго лишь скромное свидетельство моего бесконечного уважения и любви к поэту, стихами которого я жил в течение двадцати лет. В. Шаламов».
Поэтический мир В. Шаламова более классичен, чем его прозаическая новеллистика. В поэзии при всём её трагизме, парадоксальности, когда «молиться богу истово безбожники идут», при «переживании катастрофичности в состоянии мира и человека, нестерпимой горечи от одолевающего «волчьего воя», ледяной пустыни, каменистого дна, создают этико-эстетический противовес земному аду и нестерпимой боли «высокие широты», сила земли, растущего и живущего на ней, притяжение «неземной благодати», свой «Арарат», к которому идёт лирический герой, Ариаднова нить, протянутая в, казалось бы, безнадёжно запутанный лабиринт...».1 В отличие от прозы на алтарь поэтического катарсиса в лирике Шаламова возлагается «эстетическое самоутешение». Эффект эстетического самоутешения даёт, согласно М. Бахтину, переживание, которое «скорбит предметно (этически) и воспевает себя одновременно, и плачет и воспевает свой плач».2 Е.В. Волкова отмечает ведущую мелодическую интонацию стихотворного высказывания В. Шаламова, которая «синтезирует интонацию говорную и ораторскую, риторическую, оставаясь при этом организующей доминантой»3.
В. Шаламов - поэт и прозаик - целостная творческая личность: недаром он говорил о том, что хотел бы читать работу о связи своих стихов с прозой.
В одном из «программных» стихотворений «Лиловый мёд» (1954) эстетический принцип создания и воздействия шаламовского искусства выражен лаконично и точно:
Упадёт моя тоска,
Как шиповник спелый,
С тонкой веточки стиха,
Чуть заледенелой
И, мешая грязный пот
С чистотой слезинки,
Осторожно соберёт
Крашеные льдинки.
Он сосёт лиловый мёд
Этой терпкой сласти,
И кривит иссохший рот
Судорога счастья4.
Живое страдание, созревшая человеческая тоска неизбежно становятся в искусстве предметом созерцания, «заледенелой» веточкой стиха, подобно подмороженному шиповнику, подобно льдинкам лилового цвета (цвет не только сизоватого шиповника, но и кровоподтеков), которые, растаяв при соприкосновении с человеческим теплом, рождают почти болезненное преодоление болевого синдрома, радость в неизбывном горе, запечатленную в трагико-катарсической маске-судороге счастья. Стихи не рождаются от других стихов. И поэзия всегда «жертва, а не завоевание», «судьба, а не ремесло»5.
Шаламов работал в разных поэтических жанрах: баллада («Рыцарская баллада»), поэма («Гомер», «Атомная поэма»), легенда («Рассказ о Данте»), стансы. Однако основной его жанр - лирическое «высказывание» (определение Шаламова), в котором постоянно диалогизируют «я» («Я разорву кустов кольцо», «Я, как мольеровский герой»), «ты» - как человек, природа, предмет, как собственное другое «я» («Ты душу вывернешь до дна», «Ты витанье в небе чёрном», «Ты слишком клейкая, бумага»), «он» («Он сменит без людей, без книг», «Он пальцы замерзшие греет»), «мы» («Ведь мы не просто дети», «Мы ночи боимся напрасно»).
Лирический герой Шаламова стремится «сбить в один тяжёлый ком всё, что жизнь разъединила», он чувствует своё «я» как воплощаемую в стихах, недосказанную чужую жизнь, чужие мечты и страхи: «Я - чей-то сон, я чья-то жизнь чужая, прожитая запалом, второпях». Шаламовский герой ощущает груз смертей тех, кто брошен в вечную мерзлоту:
Где руки мне, прощаясь, жали
Мои умершие друзья,
Г де кровью налиты скрижали
Старинной книги бытия6.
За всеми этими судьбами встаёт история страны, судьба России: «Эго скатана в трубку повесть лет временных».
Все поэтические циклы Шаламова пронизаны чувством катастрофичности века для себя, для искусства и для мира в целом:
Одно неверное движенье -
Мир разобьётся на куски,
И долгим стоном пораженья
Ему откликнутся стихи7.
В остроте переживания этого чувства поэзию Шаламова можно соотнести с тютчевским творчеством (такие попытки предпринимались в шаламоведении Волковой Е.В., Красухиным Г.). Однако нельзя не заметить и различия. Чувство катастрофичности у Тютчева и у Шаламова вызваны совершенно разными причинами. Тютчев создавал свои стихотворения не как рационалистические философские конструкции, а как вдохновенные импровизации. Поэтому искать постоянного взаимооднозначного соответствия определенных временных и пространственных понятий и понятий философских или политических у Тютчева невозможно. У Шаламова же стихи - это прежде всего опыт, об этом он говорил постоянно. И за его стихами стоит прежде всего страшный колымский мир, действительность, пережитая поэтом.
Какой же выход из этой шаламовской катастрофичности? Если в его прозе таким выходом является глубоко трагические ирония и парадокс, то в поэзии иная доминанта, иной выход: попытаться понять бытие, постичь глубинную связь с ним, ощутить родство с природой. Этот мотив имеет основополагающий смысл именно в поэзии Шаламова:
И в опустевшую квартиру
По тропке горной я вхожу.
И в первый раз согласье мира
С моей душою нахожу8.
Рассуждая о роли природы в своем творчестве, Шаламов признавал: «Местом своим в русской поэзии, в русской жизни XX века я считаю своё отношение к природе, своё понимание природы.
Длительность многолетнего общения с природой один на один - и не в качестве ботаника - даёт мою формулу о поэзии» 9.
По стихам Шаламова мы чувствуем, что поэт не просто накоротке с природой. Он относится к ней как к одушевлённому разумному существу, и в этом нет кокетства или чудачества. Природа в произведениях Шаламова вызвана к разумной жизни редким умением поэта вдохнуть душу в предмет, причём душу, точно распознанную, свойственную только данному предмету.
Общение с природой привело Шаламова к выводу, что в человеческих делах нет ничего, что не могла бы повторить природа, чего не имелось бы в природе. Большинство его произведений пронизано глубинной убеждённостью поэта, что «нет природы, равнодушной к людской борьбе»10. Шаламов всматривается в природу, изучает её закономерности не для того, чтобы покорно, послушно-копиистски воспроизвести её и её закономерности. Он пытается перевести голос природы - ветра, камня, реки - для самого себя: «Мне давно было ясно, что у камня свой язык - и не в тютчевском понимании этого вопроса, что никакой пушкинской «равнодушной природы» нет, что природа в вечности Бога или против человека, или за человека - или сама за себя...»11.
Шаламов открывает в человеческой душе такие запасы стойкости, нравственной прочности и мужества, которые предвещают его безусловное, конечное торжество над всяческим злом на земле.
Одушевляя тот или иной предмет, Шаламов тотчас же вводит его в круг человеческих отношений, соотносит логику и судьбу этого предмета с логикой и судьбой человека. Иными словами - делает природу неравнодушной к людской борьбе. Так, воспевая северную сосну («Я откровенней, чем с женой, с лесной красавицей одной»), поэт не преминет заметить: «Конечно, средь её ветвей не появлялся соловей, ей пели песни лишь клесты, поэты вечной мерзлоты, зато любой полярный клёст тянулся голосом до звёзд»12, и мы без труда распознаём в этом штрихи личной судьбы человека, конкретное выражение его жизненного опыта.
С одной стороны, в стихах поэта заметно стремление предоставить слово природе, максимально устраниться самому. С другой стороны - далеко не всё в самой природе устраивает Варлама Шаламова. Наделённый от жизни умением различать любую разновидность несправедливости, он не покорствует природе, когда замечает творимую ею несправедливость.
По убеждению поэта, нет природы, равнодушной к людской борьбе. И человек не должен быть равнодушен к тому, что делается в природе. Варлам Шаламов обнаружил сходство мира человеческого с миром природы. Одушевление природы есть своеобразный метод её изучения. А пристрастие поэта к изучению природы легко объясняют следующие строки:
Нетрудно изучать игру лица актёра,
На ней лежит печать зубрёжки и повтора...
Сложней во много раз лицом любой прохожий,
He передать рассказ его подвижной кожи13.
Поэта интересуют естественные побуждения, неподдельные чувства. А что может быть естественней самой природы?
Природа, по Шаламову, обладает способностью катарсиса. Соприкасаясь с ней, человек нравственно очищается, учится отличать большое и вечное от мелкого и суетного. Такова нравственная задача поэтической натурфилософии Шаламова.
Вопросу взаимоотношений человека и природы были посвящены первые рецензии на поэтические сборники Шаламова, появившиеся в 60-е годы. Сборники эти составлялись им самостоятельно. И. Сиротинская вспоминает: «Каждый публикуемый сборник составлялся очень тщательно, стихи правились, многое затем шло в «отсев» и не востребовалось еще годы, но продолжало жить в сознании автора, появлялись новые варианты стихов»14. Шаламовым было составлено 5 поэтических сборников, которые широкому читателю открыли Шаламова - поэта. Это «Огниво» (1961), «Шелест листьев» (1964), «Дорога и судьба» (1967), «Московские облака», «Точка кипения» (1977). В указанные сборники включались произведения, созданные на Колыме, но многие из них восстанавливались автором по памяти. (Необходимо указать, что первоначально колымские тексты (до 1953 г.) были уничтожены Шаламовым перед отъездом с Колымы)15.
В.Т. Шаламов в 1972 году так писал О. Н. Михайлову по поводу анализа его поэтических сборников: «На все мои стихотворные сборники было много рецензий и откликов. Наиболее мне дороги рецензия Слуцкого на «Огниво» - «Огниво высекает огонь» («Литературная газета» № 5. X. 1961г.), Ваш разбор «По самой сути бытия» в «Литературной газете». Были рецензии Г. Краснухина в «Сибирских огнях» (№ 1 за 1969г.) и Е. Калмановского в «Звезде» (№ 2 1965г.), где были попытки угадать кое-что в моих стихах»16.
Что же было угадано в рецензиях? В сборниках были собраны преимущественно стихи о природе. Но Г. Красухин17 справедливо отмечал, что «и стихи не о природе зачастую воспринимаются как продолжение «природных» стихов. Создается впечатление, что все сущее интересует поэта постольку, поскольку природа оставила на нем свой отпечаток. А в том, что на всем лежит отпечаток природы,
В. Шаламов не сомневается. Было бы желание рассмотреть! Сам поэт следы природы, ее отпечатки различает без напряжения. Ему и вглядываться не надо: так уж устроено его поэтическое зрение, так сфокусировано его поэтическое видение. В. Шаламов не декларирует, когда обращается к поэзии: «Ты ведешь мою душу через море и сушу, средь растений, и птиц, и зверей». Е. Калмановскому удалось угадать больше - то, что понравилось автору. Жизнь оказалась сурова, но человек, о котором рассказывают стихи, не превратился в кустик перекати-поля, бессильно гонимого житейскими ветрами. Он дошел до прочного, сильного, истинного, не предающего.
Калмановский заметил: «Шаламов много и хорошо говорит о природе:
Вечер. Яблоки литые
Освещают черный сад,
Точно серьги золотые,
На ветвях они висят18.
Радуясь подобным строкам, все-таки неверно было бы числить Шаламова лишь по ведомству певцов родной природы. То прочное, истинное, что он открывает, найдено вовсе не в природе как таковой, а в человеческой органичности, натуральности, в жизни несуетливой и глубокой, в разумном деле - даже сборщик лекарственных трав у Шаламова «исполнен ликования», как исполнен его и сам поэт, в верности своему творческому назначению:
Жизнь - значит в талую землю успеть
Бросить свои семена,
Песню свою хоть негромко пропеть,
Но до конца, до дна»19.
Калмановский отмечает «высоту» шаламовского сборника - не высоту слога или стиля, а высокий строй души поэта.
И Б. Слуцкий, и О. Михайлов - рецензенты первых шаламовских сборников - отмечали, что поэт наследует пастернаковскую традицию, порой повторяя Пастернака. Согласимся лишь с тем, что пантеизм Пастернака угадывается в некоторых стихах В. Шаламова. Хотя здесь уместнее говорить об антропоморфизме. Тем более, что и сам Шаламов считал, что антропоморфист - каждый поэт: «Это - элемент поэтического творчества»20. По словам Шаламова, хорошо чувствовать природу - это значит ее очеловечивать. Автор заставляет самовыражаться саму природу:
Осенний воздух чист,
Шумна грачей ночевка,
Любой летящий лист
Тревожен, как листовка
С печатного станка.
Станка самой природы.
Падение листка
Чуть-чуть не с небосвода.
Прохожий без труда
Прочтет в одно мгновенье,
Запомнит навсегда
Такое сообщенье...21.
Антропоморфизм Шаламова своеобразный. Он объединяет понимание природы и судьбу. В его стихах как бы присутствуют две души - поэта и объекта, который вызвал его ответное чувство. Очеловеченная, живая природа является этим объектом. Событие, в котором участвует тот или иной предмет, предстает перед нами как бы изложенное с двух точек зрения, которые чаще всего совпадают и дополняют друг друга в частностях. Отпечаток антропоморфизма лежит на многих стихах Шаламова, в том числе и на «Стланике» - одном из лучших шаламовских стихотворений.
Земля еще в замети снежной,
Сияет и лоснится лед.
А стланик зеленый и свежий
Уже из-под снега встает.
И черные, грязные руки
Он к небу протянет - туда,
Г де не было горя и муки,
Мертвящего грозного льда...22.
Горечь от обмана испытывает не один стланик, но и человек, и к небу вместе с черными грязными ветвями стланика простираются человеческие руки. Предчувствие стлаником близкой весны передается человеку: недаром стихотворение заключают строки: «И крепнут людские надежды на скорую встречу с весной»23.
«Стланик» был написан в 1949 г. на ключе Дусканья на Колыме. Сам В.Т. Шаламов в комментариях к стихам говорил о том, что «Стланик», как и все его стихи, «имеет сто вариантов. В 1956 году отправлен в журнальное плавание последний вариант, последний текст»24. Поэт вспоминал, что в то время московские журналы принимали у него очень много стихов - более сотни должно было быть опубликовано. Но к концу 1956 года Шаламов стал получать отказы, задержки. И только журнал «Знамя» в 1957 году опубликовал шесть стихотворений под названием «Стихи о Севере». Публикация открывалась именно «Стлаником». Поэт отметил и оценил это обстоятельство: «Это значит, что «Стланик» - мое первое печатное стихотворение...
Стихов я не печатал раньше. И первое стихотворение напечатали, когда мне было ровно пятьдесят лет. Эго стихотворение и есть «Стланик»25.
Стихотворение было напечатано без одной строфы. Эго строфа - «И черные, грязные руки...», которую мы цитировали выше. Если учесть тот факт, что сам Шаламов считал «Стланик» одним из главных своих стихотворений как по «техническим достоинствам», так и по новизне темы, по выражению сущности своего понимания взаимоотношений человека, природы и искусства, то следует констатировать, что уже с первых публикаций в поэзию В. Шаламова вносились «цензурные правки».
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ:
1. Волкова Е.В. «Лиловый мёд» Варлама Шаламова//Человек. 1997. №1. С.132.
2. Бахтин М.М. Автор и герой в эстетической деятельности (фрагмент) // Философия и социология науки и техники. Ежегодник. 1984-1985. М., 1986. С.151.
3. Волкова Е.В. «Лиловый мёд» Варлама Шаламова // Человек. 1997. №1. С.136.
4. Шаламов В. Собрание сочинений в 4-х томах. М., «Художественная литература», 1998. т. З, с.144.
5. Волкова Е.В. «Лиловый мёд» Варлама Шаламова // Человек. 1997. №1. С.140.
6. Шаламов В. Колымские тетради. М., «Вёрсты», 1994. С. 132.
7. Там же. С. 134.
8. Там же.
9. Шаламов В. Собрание сочинений в 4-х томах. М., «Художественная литература», 1998. т. 4, с.354.
10. Там же. С.330.
11. Калмановский Е. Варлам Шаламов. Шелест листьев. Стихи // Звезда. 1965. №2.С.217.
12. Шаламов В. Воспоминания. М., «Олимп», 2001. С.37.
13. Шаламов В. Собрание сочинений в 4-х томах. М., «Художественная литература», 1998. т. 4, с.355.
14. Шаламов В. Колымские тетради. М., «Вёрсты», 1994. С. 132.
15. Там же. С.217.
16. Там же.
17. Шаламов В. Из записных книжек // Знамя. 1995. №6. С. 164.
18. Там же.
19. Там же. С.355.
20. Шаламов В. Колымские тетради. М., «Вёрсты», 1994. С.73.
21. Шаламов В. Собрание сочинений в 4-х томах. М., «Художественная литература», 1998. т. З, с.371.
22. Сиротинская И.П. К вопросам текстологии поэтических произведений В. Шаламова // IV Международные Шаламовские чтения. Тез. докл. и сообщ., М., 1997. С.195.
23. Сиротинская И. О Варламе Шаламове // Литературное обозрение. 1990. №10. С. 109.
24. Михайлов О. В круге десятом. Варлам Шаламов //Новая Россия. 2000. №5. С.84.
25. Красухин Г. Человек и природа // Сибирские огни. 1969. №1. С. 182.
Николай Ганущак, Сургутский государственный педагогический университет, Россия
__________
Особенности лирического мира Варлама Шаламова
Творчеству Варлама Тихоновича Шаламова выпала участь, определённая особенностями переходного времени: поверхностное прочтение, спешные выводы и зачисление в «лагерную тему», имеющую теперь, как многие считают, лишь историческую ценность. Для многих не только рядовых читателей, но и литературоведов Шаламов так и остался создателем «Колымских рассказов».
Между тем творческое наследие Варлама Шаламова разнообразно. Оно включает в себя «Колымские рассказы», написанные в 1954-1973 гг., состоящие из шести сборников: «Колымские рассказы», «Левый берег», «Артист лопаты», «Очерки преступного мира», «Воскрешение лиственницы», «Перчатка или КР-2»; стихотворения, написанные в 1937-1956 гг., собранные в книгу «Колымские тетради», состоящую из шести тетрадей: «Синяя тетрадь», «Сумка почтальона», «Лично и доверительно», «Златые горы», «Кипрей», «Высокие широты»; стихотворения 1973-1982 гг., автобиографическую повесть «Четвертая Вологда» (1968-1971 гг.), «Вишера. Антироман» 1970 г.), многогранное эссеистическое наследие («Заметки о стихах» (конец 1950-х - начало 1960-х гг.), «Кое-что о моих стихах» (1969 г.), «О прозе» (1965г.), «О моей прозе» (1971 г.) и другие), пьесу «Анна Ивановна» (1965 г.), переписку с Б.Л. Пастернаком, А.И. Солженицыным, Ю.А. Шрейдером, Н.Я. Мандельштам и другими, книгу «Воспоминания», дневники.
Стихи Шаламов писал с детства, но показывать их кому-либо не решался. Позднее он вспоминал, как в 1914 году показал написанное антивоенное стихотворение классному наставнику, преподавателю русской литературы - и удостоился первого в жизни публичного разгрома и уничтожения. Но публичная, несправедливая, по мнению Шаламова, критика вызвала только новый прилив поэтических сил. Детские стихи печатались в школьном рукописном журнале «Набат». Увлечение поэзией не было случайным. В студенческие годы Шаламов пишет стихи, а в 1927 году отправляет некоторые из них в журнал «Новый ЛЕФ», чья программа вызывала у него в то время симпатию. Стихи не были напечатаны, но Шаламов неожиданно получил большое личное письмо от Н.Н. Асеева, который первым всерьез оценил пробы пера будущего писателя. Дальнейшее становление Шаламова-поэта проходило в рядах лефовцев. Многое было неприемлемо для начинающего автора. Но были и иные влияния. «В это же время столкнулся я со стихами Пастернака» - как о чем-то чрезвычайно важном вспоминал Шаламов. Впечатление подлинной новизны, открытия нового мира, вызванные первыми сборниками Б. Пастернака, настолько увлекли Шаламова, что всё, написанное им в тридцатые годы, испытало сильное влияние Пастернака. Стихи не сохранились. Но на Дальний Север после ареста Шаламов уехал «... с любовью к...Пастернаку». Поэтому две тетради своих колымских стихов поэт впервые отправил в Москву именно Б.Л. Пастернаку. Произошло это 22 марта 1952 года. В то время Шаламов освободился из заключения, но жил в маленьком поселке Дебин в Якутии около Оймякона. Жена Шаламова, Г.И. Гудзь, передала Пастернаку тетради с сопроводительной запиской: «Борис Леонидович! Примите эти две книжки, которые никогда не будут напечатаны и изданы. Эго лишь скромное свидетельство моего бесконечного уважения и любви к поэту, стихами которого я жил в течение двадцати лет. В. Шаламов».
Поэтический мир В. Шаламова более классичен, чем его прозаическая новеллистика. В поэзии при всём её трагизме, парадоксальности, когда «молиться богу истово безбожники идут», при «переживании катастрофичности в состоянии мира и человека, нестерпимой горечи от одолевающего «волчьего воя», ледяной пустыни, каменистого дна, создают этико-эстетический противовес земному аду и нестерпимой боли «высокие широты», сила земли, растущего и живущего на ней, притяжение «неземной благодати», свой «Арарат», к которому идёт лирический герой, Ариаднова нить, протянутая в, казалось бы, безнадёжно запутанный лабиринт...».1 В отличие от прозы на алтарь поэтического катарсиса в лирике Шаламова возлагается «эстетическое самоутешение». Эффект эстетического самоутешения даёт, согласно М. Бахтину, переживание, которое «скорбит предметно (этически) и воспевает себя одновременно, и плачет и воспевает свой плач».2 Е.В. Волкова отмечает ведущую мелодическую интонацию стихотворного высказывания В. Шаламова, которая «синтезирует интонацию говорную и ораторскую, риторическую, оставаясь при этом организующей доминантой»3.
В. Шаламов - поэт и прозаик - целостная творческая личность: недаром он говорил о том, что хотел бы читать работу о связи своих стихов с прозой.
В одном из «программных» стихотворений «Лиловый мёд» (1954) эстетический принцип создания и воздействия шаламовского искусства выражен лаконично и точно:
Упадёт моя тоска,
Как шиповник спелый,
С тонкой веточки стиха,
Чуть заледенелой
И, мешая грязный пот
С чистотой слезинки,
Осторожно соберёт
Крашеные льдинки.
Он сосёт лиловый мёд
Этой терпкой сласти,
И кривит иссохший рот
Судорога счастья4.
Живое страдание, созревшая человеческая тоска неизбежно становятся в искусстве предметом созерцания, «заледенелой» веточкой стиха, подобно подмороженному шиповнику, подобно льдинкам лилового цвета (цвет не только сизоватого шиповника, но и кровоподтеков), которые, растаяв при соприкосновении с человеческим теплом, рождают почти болезненное преодоление болевого синдрома, радость в неизбывном горе, запечатленную в трагико-катарсической маске-судороге счастья. Стихи не рождаются от других стихов. И поэзия всегда «жертва, а не завоевание», «судьба, а не ремесло»5.
Шаламов работал в разных поэтических жанрах: баллада («Рыцарская баллада»), поэма («Гомер», «Атомная поэма»), легенда («Рассказ о Данте»), стансы. Однако основной его жанр - лирическое «высказывание» (определение Шаламова), в котором постоянно диалогизируют «я» («Я разорву кустов кольцо», «Я, как мольеровский герой»), «ты» - как человек, природа, предмет, как собственное другое «я» («Ты душу вывернешь до дна», «Ты витанье в небе чёрном», «Ты слишком клейкая, бумага»), «он» («Он сменит без людей, без книг», «Он пальцы замерзшие греет»), «мы» («Ведь мы не просто дети», «Мы ночи боимся напрасно»).
Лирический герой Шаламова стремится «сбить в один тяжёлый ком всё, что жизнь разъединила», он чувствует своё «я» как воплощаемую в стихах, недосказанную чужую жизнь, чужие мечты и страхи: «Я - чей-то сон, я чья-то жизнь чужая, прожитая запалом, второпях». Шаламовский герой ощущает груз смертей тех, кто брошен в вечную мерзлоту:
Где руки мне, прощаясь, жали
Мои умершие друзья,
Г де кровью налиты скрижали
Старинной книги бытия6.
За всеми этими судьбами встаёт история страны, судьба России: «Эго скатана в трубку повесть лет временных».
Все поэтические циклы Шаламова пронизаны чувством катастрофичности века для себя, для искусства и для мира в целом:
Одно неверное движенье -
Мир разобьётся на куски,
И долгим стоном пораженья
Ему откликнутся стихи7.
В остроте переживания этого чувства поэзию Шаламова можно соотнести с тютчевским творчеством (такие попытки предпринимались в шаламоведении Волковой Е.В., Красухиным Г.). Однако нельзя не заметить и различия. Чувство катастрофичности у Тютчева и у Шаламова вызваны совершенно разными причинами. Тютчев создавал свои стихотворения не как рационалистические философские конструкции, а как вдохновенные импровизации. Поэтому искать постоянного взаимооднозначного соответствия определенных временных и пространственных понятий и понятий философских или политических у Тютчева невозможно. У Шаламова же стихи - это прежде всего опыт, об этом он говорил постоянно. И за его стихами стоит прежде всего страшный колымский мир, действительность, пережитая поэтом.
Какой же выход из этой шаламовской катастрофичности? Если в его прозе таким выходом является глубоко трагические ирония и парадокс, то в поэзии иная доминанта, иной выход: попытаться понять бытие, постичь глубинную связь с ним, ощутить родство с природой. Этот мотив имеет основополагающий смысл именно в поэзии Шаламова:
И в опустевшую квартиру
По тропке горной я вхожу.
И в первый раз согласье мира
С моей душою нахожу8.
Рассуждая о роли природы в своем творчестве, Шаламов признавал: «Местом своим в русской поэзии, в русской жизни XX века я считаю своё отношение к природе, своё понимание природы.
Длительность многолетнего общения с природой один на один - и не в качестве ботаника - даёт мою формулу о поэзии» 9.
По стихам Шаламова мы чувствуем, что поэт не просто накоротке с природой. Он относится к ней как к одушевлённому разумному существу, и в этом нет кокетства или чудачества. Природа в произведениях Шаламова вызвана к разумной жизни редким умением поэта вдохнуть душу в предмет, причём душу, точно распознанную, свойственную только данному предмету.
Общение с природой привело Шаламова к выводу, что в человеческих делах нет ничего, что не могла бы повторить природа, чего не имелось бы в природе. Большинство его произведений пронизано глубинной убеждённостью поэта, что «нет природы, равнодушной к людской борьбе»10. Шаламов всматривается в природу, изучает её закономерности не для того, чтобы покорно, послушно-копиистски воспроизвести её и её закономерности. Он пытается перевести голос природы - ветра, камня, реки - для самого себя: «Мне давно было ясно, что у камня свой язык - и не в тютчевском понимании этого вопроса, что никакой пушкинской «равнодушной природы» нет, что природа в вечности Бога или против человека, или за человека - или сама за себя...»11.
Шаламов открывает в человеческой душе такие запасы стойкости, нравственной прочности и мужества, которые предвещают его безусловное, конечное торжество над всяческим злом на земле.
Одушевляя тот или иной предмет, Шаламов тотчас же вводит его в круг человеческих отношений, соотносит логику и судьбу этого предмета с логикой и судьбой человека. Иными словами - делает природу неравнодушной к людской борьбе. Так, воспевая северную сосну («Я откровенней, чем с женой, с лесной красавицей одной»), поэт не преминет заметить: «Конечно, средь её ветвей не появлялся соловей, ей пели песни лишь клесты, поэты вечной мерзлоты, зато любой полярный клёст тянулся голосом до звёзд»12, и мы без труда распознаём в этом штрихи личной судьбы человека, конкретное выражение его жизненного опыта.
С одной стороны, в стихах поэта заметно стремление предоставить слово природе, максимально устраниться самому. С другой стороны - далеко не всё в самой природе устраивает Варлама Шаламова. Наделённый от жизни умением различать любую разновидность несправедливости, он не покорствует природе, когда замечает творимую ею несправедливость.
По убеждению поэта, нет природы, равнодушной к людской борьбе. И человек не должен быть равнодушен к тому, что делается в природе. Варлам Шаламов обнаружил сходство мира человеческого с миром природы. Одушевление природы есть своеобразный метод её изучения. А пристрастие поэта к изучению природы легко объясняют следующие строки:
Нетрудно изучать игру лица актёра,
На ней лежит печать зубрёжки и повтора...
Сложней во много раз лицом любой прохожий,
He передать рассказ его подвижной кожи13.
Поэта интересуют естественные побуждения, неподдельные чувства. А что может быть естественней самой природы?
Природа, по Шаламову, обладает способностью катарсиса. Соприкасаясь с ней, человек нравственно очищается, учится отличать большое и вечное от мелкого и суетного. Такова нравственная задача поэтической натурфилософии Шаламова.
Вопросу взаимоотношений человека и природы были посвящены первые рецензии на поэтические сборники Шаламова, появившиеся в 60-е годы. Сборники эти составлялись им самостоятельно. И. Сиротинская вспоминает: «Каждый публикуемый сборник составлялся очень тщательно, стихи правились, многое затем шло в «отсев» и не востребовалось еще годы, но продолжало жить в сознании автора, появлялись новые варианты стихов»14. Шаламовым было составлено 5 поэтических сборников, которые широкому читателю открыли Шаламова - поэта. Это «Огниво» (1961), «Шелест листьев» (1964), «Дорога и судьба» (1967), «Московские облака», «Точка кипения» (1977). В указанные сборники включались произведения, созданные на Колыме, но многие из них восстанавливались автором по памяти. (Необходимо указать, что первоначально колымские тексты (до 1953 г.) были уничтожены Шаламовым перед отъездом с Колымы)15.
В.Т. Шаламов в 1972 году так писал О. Н. Михайлову по поводу анализа его поэтических сборников: «На все мои стихотворные сборники было много рецензий и откликов. Наиболее мне дороги рецензия Слуцкого на «Огниво» - «Огниво высекает огонь» («Литературная газета» № 5. X. 1961г.), Ваш разбор «По самой сути бытия» в «Литературной газете». Были рецензии Г. Краснухина в «Сибирских огнях» (№ 1 за 1969г.) и Е. Калмановского в «Звезде» (№ 2 1965г.), где были попытки угадать кое-что в моих стихах»16.
Что же было угадано в рецензиях? В сборниках были собраны преимущественно стихи о природе. Но Г. Красухин17 справедливо отмечал, что «и стихи не о природе зачастую воспринимаются как продолжение «природных» стихов. Создается впечатление, что все сущее интересует поэта постольку, поскольку природа оставила на нем свой отпечаток. А в том, что на всем лежит отпечаток природы,
В. Шаламов не сомневается. Было бы желание рассмотреть! Сам поэт следы природы, ее отпечатки различает без напряжения. Ему и вглядываться не надо: так уж устроено его поэтическое зрение, так сфокусировано его поэтическое видение. В. Шаламов не декларирует, когда обращается к поэзии: «Ты ведешь мою душу через море и сушу, средь растений, и птиц, и зверей». Е. Калмановскому удалось угадать больше - то, что понравилось автору. Жизнь оказалась сурова, но человек, о котором рассказывают стихи, не превратился в кустик перекати-поля, бессильно гонимого житейскими ветрами. Он дошел до прочного, сильного, истинного, не предающего.
Калмановский заметил: «Шаламов много и хорошо говорит о природе:
Вечер. Яблоки литые
Освещают черный сад,
Точно серьги золотые,
На ветвях они висят18.
Радуясь подобным строкам, все-таки неверно было бы числить Шаламова лишь по ведомству певцов родной природы. То прочное, истинное, что он открывает, найдено вовсе не в природе как таковой, а в человеческой органичности, натуральности, в жизни несуетливой и глубокой, в разумном деле - даже сборщик лекарственных трав у Шаламова «исполнен ликования», как исполнен его и сам поэт, в верности своему творческому назначению:
Жизнь - значит в талую землю успеть
Бросить свои семена,
Песню свою хоть негромко пропеть,
Но до конца, до дна»19.
Калмановский отмечает «высоту» шаламовского сборника - не высоту слога или стиля, а высокий строй души поэта.
И Б. Слуцкий, и О. Михайлов - рецензенты первых шаламовских сборников - отмечали, что поэт наследует пастернаковскую традицию, порой повторяя Пастернака. Согласимся лишь с тем, что пантеизм Пастернака угадывается в некоторых стихах В. Шаламова. Хотя здесь уместнее говорить об антропоморфизме. Тем более, что и сам Шаламов считал, что антропоморфист - каждый поэт: «Это - элемент поэтического творчества»20. По словам Шаламова, хорошо чувствовать природу - это значит ее очеловечивать. Автор заставляет самовыражаться саму природу:
Осенний воздух чист,
Шумна грачей ночевка,
Любой летящий лист
Тревожен, как листовка
С печатного станка.
Станка самой природы.
Падение листка
Чуть-чуть не с небосвода.
Прохожий без труда
Прочтет в одно мгновенье,
Запомнит навсегда
Такое сообщенье...21.
Антропоморфизм Шаламова своеобразный. Он объединяет понимание природы и судьбу. В его стихах как бы присутствуют две души - поэта и объекта, который вызвал его ответное чувство. Очеловеченная, живая природа является этим объектом. Событие, в котором участвует тот или иной предмет, предстает перед нами как бы изложенное с двух точек зрения, которые чаще всего совпадают и дополняют друг друга в частностях. Отпечаток антропоморфизма лежит на многих стихах Шаламова, в том числе и на «Стланике» - одном из лучших шаламовских стихотворений.
Земля еще в замети снежной,
Сияет и лоснится лед.
А стланик зеленый и свежий
Уже из-под снега встает.
И черные, грязные руки
Он к небу протянет - туда,
Г де не было горя и муки,
Мертвящего грозного льда...22.
Горечь от обмана испытывает не один стланик, но и человек, и к небу вместе с черными грязными ветвями стланика простираются человеческие руки. Предчувствие стлаником близкой весны передается человеку: недаром стихотворение заключают строки: «И крепнут людские надежды на скорую встречу с весной»23.
«Стланик» был написан в 1949 г. на ключе Дусканья на Колыме. Сам В.Т. Шаламов в комментариях к стихам говорил о том, что «Стланик», как и все его стихи, «имеет сто вариантов. В 1956 году отправлен в журнальное плавание последний вариант, последний текст»24. Поэт вспоминал, что в то время московские журналы принимали у него очень много стихов - более сотни должно было быть опубликовано. Но к концу 1956 года Шаламов стал получать отказы, задержки. И только журнал «Знамя» в 1957 году опубликовал шесть стихотворений под названием «Стихи о Севере». Публикация открывалась именно «Стлаником». Поэт отметил и оценил это обстоятельство: «Это значит, что «Стланик» - мое первое печатное стихотворение...
Стихов я не печатал раньше. И первое стихотворение напечатали, когда мне было ровно пятьдесят лет. Эго стихотворение и есть «Стланик»25.
Стихотворение было напечатано без одной строфы. Эго строфа - «И черные, грязные руки...», которую мы цитировали выше. Если учесть тот факт, что сам Шаламов считал «Стланик» одним из главных своих стихотворений как по «техническим достоинствам», так и по новизне темы, по выражению сущности своего понимания взаимоотношений человека, природы и искусства, то следует констатировать, что уже с первых публикаций в поэзию В. Шаламова вносились «цензурные правки».
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ:
1. Волкова Е.В. «Лиловый мёд» Варлама Шаламова//Человек. 1997. №1. С.132.
2. Бахтин М.М. Автор и герой в эстетической деятельности (фрагмент) // Философия и социология науки и техники. Ежегодник. 1984-1985. М., 1986. С.151.
3. Волкова Е.В. «Лиловый мёд» Варлама Шаламова // Человек. 1997. №1. С.136.
4. Шаламов В. Собрание сочинений в 4-х томах. М., «Художественная литература», 1998. т. З, с.144.
5. Волкова Е.В. «Лиловый мёд» Варлама Шаламова // Человек. 1997. №1. С.140.
6. Шаламов В. Колымские тетради. М., «Вёрсты», 1994. С. 132.
7. Там же. С. 134.
8. Там же.
9. Шаламов В. Собрание сочинений в 4-х томах. М., «Художественная литература», 1998. т. 4, с.354.
10. Там же. С.330.
11. Калмановский Е. Варлам Шаламов. Шелест листьев. Стихи // Звезда. 1965. №2.С.217.
12. Шаламов В. Воспоминания. М., «Олимп», 2001. С.37.
13. Шаламов В. Собрание сочинений в 4-х томах. М., «Художественная литература», 1998. т. 4, с.355.
14. Шаламов В. Колымские тетради. М., «Вёрсты», 1994. С. 132.
15. Там же. С.217.
16. Там же.
17. Шаламов В. Из записных книжек // Знамя. 1995. №6. С. 164.
18. Там же.
19. Там же. С.355.
20. Шаламов В. Колымские тетради. М., «Вёрсты», 1994. С.73.
21. Шаламов В. Собрание сочинений в 4-х томах. М., «Художественная литература», 1998. т. З, с.371.
22. Сиротинская И.П. К вопросам текстологии поэтических произведений В. Шаламова // IV Международные Шаламовские чтения. Тез. докл. и сообщ., М., 1997. С.195.
23. Сиротинская И. О Варламе Шаламове // Литературное обозрение. 1990. №10. С. 109.
24. Михайлов О. В круге десятом. Варлам Шаламов //Новая Россия. 2000. №5. С.84.
25. Красухин Г. Человек и природа // Сибирские огни. 1969. №1. С. 182.
Николай Ганущак, Сургутский государственный педагогический университет, Россия