Рубен Апресян. Лагерный опыт Шаламова в свете философии Гоббса
Статья опубликована в сборнике материалов конференции "Проблемы российского самосознания: судьба и мировоззрение В.Т. Шаламова (к 110-летию со дня рождения)", 2017, "Поезд Шаламова", М. Голос, 2017. Электронная версия - на сайте Институра философии РАН.
__________
Колымский опыт Варлама Шаламова: экспозиция «естественного состояния» (Заметки)
Предлагаемые заметки - результат моих попыток рационализировать те социально-философские и этические ассоциации, которые возникали у меня при чтении рассказов В.Т. Шаламова, представляющих его лагерный опыт. Это ассоциации с проблематикой «естественного состояния», как она нам известна по социально-философским концепциям раннего Нового времени. Не скрою, в развиваемой здесь исследовательской установке я хорошо чувствую некую нравственную двусмысленность, если не сказать, бестактность. Не по отношению к теме конференции, на которой был сделан доклад, лежащий в основе данной статьи - конференции, направленной, в частности, на понимание российского самосознания через творчество Шаламова, а по отношению к самому документально-художественному наследию Шаламова. Получается, оно оказывается для меня не тем, чем должно быть - представляющим интерес в силу того, ради чего оно создавалось: рассказать об увиденном и пережитом, а через это о случившейся в России, шире, СССР гуманитарной катастрофе. А ведь мы, я имею в виду российское общество, нуждаемся в этом в первую очередь. ГУЛАГ, а, стало быть, сталинщина, большевизм, коммунизм как реальная социально-политическая практика ХХ в. (а не грезы, возможно невинные, революционных романтиков XIX в.) российским обществом не осмыслены как катастрофа, как трагедия миллионов, как провал, из которого нации выбираться, исцеляясь, не одно поколение. Но чтобы выбраться, надо признать, что трагедия была, что этой трагедией травмировано все общество, и всему обществу необходимо излечение от травмы. Для этого недостаточно осмысления трагедии XX в. как исторического прошлого. Случившееся в ХХ в. необходимо понять как незавершенное, длящееся прошлое, отнестись к нему как к наличному опыту.
Подобно тому, как алкоголик, прошедший реабилитацию и покончивший с выпивкой, продолжает трезво называть себя «алкоголиком» и воздерживается даже от бокала легкого вина, зная, что представляет собой его организм, сохраняющий память об алкогольной зависимости, - так и российскому обществу, даже тогда, когда оно решится окончательно выдавить из себя повадки, фигуры мысли и обороты речи, присущие тоталитаризму, предстоит еще десятилетия держать себя под контролем и сохранять в себе актуальность трагического опыта XX в. во избежание его рецидивов.
Понимая все это, я, однако, пока обращаюсь к Шаламову с иной целью - для уяснения достаточно отвлеченной социально-философской идеи «естественного состояния». Мой исследовательский интерес - не в изучении колымского мира, представленного Шаламовым с помощью модели «естественного состояния», а прояснение самой этой модели посредством переосмысления колымского опыта Шаламова.
Соотношение индивидуально-локального и универсального в представлении лагерного опыта Шаламовым - это отдельный вопрос (возможно, очевидный для знатоков творчества Шаламова и для социальных теоретиков - исследователей ГУЛАГа); для меня пока еще не ясный. Так что в данных заметках я говорю о представленном колымском опыте Шаламова как если бы он был универсальным. Сам писатель дает немало поводов полагать, что он говорит о собственном, индивидуальном, обусловленным его особенным мироотношением и умонастроением опыте. Этот опыт описан через экзистенциально-предельные переживания, что и придает ему универсальный характер, позволяет отнестись к нему как к универсальному опыту.
При чтении лагерной прозы Шаламова образ «естественного состояния» возникает не случайно. Он возбуждается повторяющимися описаниями таких отношений между заключенными, за которыми просматривается модель «человек человеку волк», и такого поведения заключенных, за которым просматривается установка на приоритетное удовлетворение каждым собственных базовых жизненных потребностей, невзирая на интересы других, а то и вопреки им.
Названные поводы в шаламовских текстах ясно указывают на то, что я исхожу из определенного представления о «естественном состоянии». Это не «естественное состояние» Ж.Ж. Руссо, видевшего наиболее полное проявление естественности в состоянии, при котором люди менее всего злы и более всего счастливы1. Это и не «естественное состояние» Дж. Локка, для которого естественным было состояние полной свободы человека, проявляемой им как в действиях, так и в пользовании своим имуществом и самим собой, не подчиняясь кому-либо и не отчитываясь перед кем-либо. Естественное состояние, по Локку, это состояние равенства - каждый в своих притязаниях правомочен не более другого, а полномочия всех обоюдны. Вслед за Р. Гукером Локк готов признать, что в «естественном состоянии» формируются «великие принципы справедливости и милосердия», зафиксированные в Золотом правиле. В «естественном состоянии» человек свободен, но не своеволен, поскольку он находится под сенью универсального «закона природы» и обладает разумом, который в соответствии с законом природы подсказывает, как ему жить, а именно: соблюдая равенство и независимость каждого, не причинять никому вреда ни в чем, касается ли это жизни, здоровья, свободы или собственности2.
Мои ассоциации, возникающие у меня при чтении Шаламова - не с Руссо и не с Локком. В моем восприятии эти описания непосредственно соотносятся с идей «естественного состояния» Т. Гоббса, кого, как мне кажется, мы чаще всего и имеем в виду, вспоминая о «естественном состоянии».
«Естественное состояние» Гоббса - это не состояние до появления общества, тем более не исторически определенное состояние. Именно так Гоббс часто и трактуется (возможно, под впечатлением от более позднего представления о «естественном состоянии» Руссо). Между тем, «естественное состояние» Гоббса - это внеобщественное состояние. Примечательно, что если в «Левиафане» (1651) соответствующая глава названа: «О естественном состоянии человеческого рода в его отношении к счастью и бедствиям людей», то в трактате «О гражданине» (1642) «естественное состояние» разбирается в главе, которая называется «О положении человека вне гражданского общества». «Естественное состояние» в концепции Гоббса имеет два аспекта: индивидуальный и, скажем так, коммуникативно-коммунальный. С одной стороны, это состояние индивида, следующего в своих решениях и действиях естественным склонностям, или непосредственным жизненным потребностям, которые, в конечном счете, сводятся к одной - к потребности самосохранения и выживания. А с другой - это состояние агрегации индивидов (воздерживаюсь от слова «сообщество»), руководствующихся в своих решениях и действиях потребностью к самосохранению.
Впрочем, нельзя не отметить, что в противовес возникающей ассоциации описанных Шаламовым лагерных нравов с Гоббсовым «естественным состоянием» неизбежно возникает образ Левиафана с офорта французского гравера XVII в. А. Босса, хорошо известный по репродукциям, которые помещаются практически во всех изданиях «Левиафана»:
Заслуживает внимания, что то, что из-за нечетких изображений репродукции воспринимается как «кольчуга», на самом деле есть «тело» Левиафана, составленное из фигурок людей разного звания, преданно обращенных в сторону головы Левиафана
ГУЛАГ может обоснованно восприниматься как именно системный элемент советского Левиафана в его худшем - брутально-репрессивном - воплощении. Это-то и интересно: обнаружить элементы «естественного состояния» в недрах ГУЛАГа, точнее, в недрах лагерной зоны - наряду с формальным порядком лагеря как такового и наряду с неформальными порядками и понятиями «блатарей». Здесь начальство и охранники лагеря, с одной стороны, а блатари, с другой, чинят произвол, перед которым «политические» бесправны, бессильны и, стало быть, не защищены ни в чем. И как таковые политические актуально находятся в «естественном состоянии».
Обнаружив там элементы «естественного состояния», мы начинаем понимать, что «естественное состояние» может иметь разные проявления и воплощения. Это понимание вырастает в процессе освоения литературного материала Шаламова, чем, в частности, он и интересен для нас.
Посмотрим, какие черты в лагерном поведении заключенного, в отношениях между заключенными, в характере их коллективности (внутренне глубоко разобщенной и антагонистичной) рождают ассоциации с «естественным состоянием».
1) Каждый заботится лишь о самом себе. У Гоббса «бесспорные требования человеческой природы» заключаются в том, что каждый стремится в силу естественной склонности к приватизации общих ресурсов, а в силу своей разумности - «избежать насильственной смерти» 3. Такова общая схема поведения в естественном состоянии: желать для себя блага и отвращаться от зла. Отсюда первое основание естественного права: каждый, насколько это в его силах, стремится обезопасить свою жизнь и тело. Право на достижение цели дает право на соответствующие средства, поэтому каждый для обеспечения своего самосохранения вправе пользоваться любыми необходимыми для этого средствами.
2) В этом каждый предоставлен самому себе.
3) За редким исключением никто не доверяет никому.
4) За редким исключением, каждый видит в каждом недруга. Поэтому положение в естественном состоянии воспринимается как война всех против всех, в условиях которой у каждого есть право на все и каждый в заботе о личной пользе готов напасть на каждого.
5) В то же время никто, обладая чем-то, не может быть уверен, что его собственность и он сам не станут предметом чьих-либо насильственных притязаний.
6) В естественном состоянии никто не может чувствовать себя в безопасности. Опасность же исходит отовсюду. В лагере - от начальства и охранников, не в меньше степени от блатарей, но также и от «своих», в смысле «товарищей» по несчастью, т.е. как будто бы равных. Отсутствие солидарности между заключенными в лагере, по-видимому, общераспространенная черта. П. Леви, итальянский писатель еврейского происхождения, переживший ужас нацистского лагеря, рассказывал о том, что одним из первых потрясений попадавших в лагерь было понимание того, что от собратьев по несчастью чаще всего не то что не было помощи, но от них исходила опасность не меньшая, чем от охранников4. Заключенные равны - по своему положению заключенных, т.е. при взгляде извне, из положения в общественном состоянии. Между собой они равны только в отношении к охранникам и начальству (и то, лишь по логике вещей, в действительности они постоянно стремятся трансформировать эти отношения, так или иначе изменив характер этих отношений). Во всем остальном они неравны, и это неравенство - результат действия того самого первого, по Гоббсу, принципа естественного права, указанного выше.
7) Это состояние - «естественно» в том смысле, что он не «гражданское состояние». В естественном состоянии люди тоже так или иначе объединены, но это, говоря словами Гоббса «простые объединения»5. Это объединения по потребности, но не по договору, который предполагает соглашения и верность принятым на себя обязательствам. Без этого не может быть внутренне организованных объединений. Гоббс говорит, что одним из мотивов для гражданского объединения является нужда (наряду с жаждой славы). Даже такой мотив, как нужда, не срабатывает в условиях скудости ресурсов, истощенности физических сил и, главное, тотального недоверия. Так, персонаж рассказа «Тифозный карантин» из цикла «Колымские рассказы»6 Андреев, приняв решение избежать посылки на прииск после тифозного карантина, «не сказал никому ни слова. ... Ибо он знал: каждый, кому он расскажет свой план, выдаст его начальству - за похвалу, за махорочный окурок, просто так Он знал, что такое тяжесть тайны, секрет, и мог его сберечь. Только в этом случае он не боялся. Одному было легче, вдвое, втрое, вчетверо легче проскочить сквозь зубья машины».
8) На «естественность» состояния указывает и косвенная аналогия заключенного, жаждущего жизни, со зверем (См. «Тифозный карантин», «Потомок декабриста», цикл «Левый берег»).
9) Условия постоянного соперничества и борьбы порождают отношения «негативной реактивности», предполагающих от каждого непременную реакцию злом на причиненное зло для предотвращения возможного нового зла: «Его обманывали. И он обманет»; «Сегодня они меня, завтра я их» («Тифозный карантин»).
Следует учитывать, что колымский мир Шаламова - не мир всего ГУЛАГа. Это его «дальние углы» - золотые прииски, каменоломни и рудники, где невыносимой работой, голодом, холодом, скудостью бытовых условий, непрестанными побоями людей превращают в доходяг, стирают в пыль. По сравнению с прииском карантинный барак, больничка - уже другое (как видно по рассказу «Тифозный карантин»). Совсем другое - тюрьма (как видно по рассказу «Комбеды» из цикла «Левый берег»). Показательна в этом плане перемена, произошедшая со Шнайдером, бывшим капитаном дальнего плавания, деятелем Коминтерна, знатоком Гете и марксистской теории: в Бутырке он - один из участников бесед «высокого давления», в карантинном бараке он уже низко шестерит у блатняшки («Тифозный карантин»). Даже на Соловках, в лагере особого назначения, приспособление, самосохранение - еще пока только одна из тактик, отнюдь не доминирующая и тем более не всепоглощающая, в поведении заключенных (см.: цикл «Вишера»).
О двойственности поведения на Соловках рассказывает Д.С. Лихачев на примере Николая Николаевича Виноградова - историка, фольклориста, коллекционера: «Он жил в двух измерениях: первое определялось внутренней потребностью делать добро, и он спасал интеллигентов и меня спасал от общих работ. Другое определялось потребностью приспособиться, выжить»7. Шаламов (в свой первый лагерный срок) и Лихачев были в одно время в разных отделениях Соловецкого лагеря. В цикле рассказов «Вишера» можно найти много материала, свидетельствующего о возможности совмещения различных поведенческих тактик, среди которых выживание было непременной компонентой, но как правило наряду с другими.
Однако далеко не все характеристики «естественного состояния», известного нам по Гоббсу, прослеживаются в колымском мире Шаламова. Чего именно нет?
1) Нет равенства. Гоббс (как и Локк, как и Руссо) говорит об изначальном и принципиальном равенстве людей в естественном состоянии, считая, что неравенство - результат гражданских законов. По Гоббсу, равенство нарушается ситуативно, в условиях, когда один случайно оказывается более сильным, чем другой. На Колыме неравенство не случайно, оно повсеместно. В первую очередь и главным образом это неравенство между политическими и блатарями, и у политических нет никаких шансов оказаться сильнее блатарей.
2) Нет неограниченного естественного правомочия. По Гоббсу это означает, что в «естественном состоянии» каждый, имея право на самосохранение, стремится к тому, что считает для себя благом и, вместе с тем, имеет право на совершение любых действий, которые обеспечивают ему самосохранение. Возможности невольников колымского лагеря крайне ограничены и эта ограниченность только усугубляется царящим в лагере неравенством.
3) Нет союзничества, дружбы. Гоббс допускал, что в «естественном состоянии» взаимный страх заставляет искать и приобретать себе друзей, чтобы, поскольку война неизбежна, не быть в одиночестве против всех. Это невозможно в лагере, в условиях холода и скудных ресурсов. Шаламов как раз указывает на то, что «...при голоде, холоде и бессоннице никакая дружба не завязывается. Для того чтобы дружба была дружбой, нужно, чтобы крепкое основание ее было заложено тогда, когда условия, быт еще не дошли до последней границы, за которой уже ничего человеческого нет в человеке, а есть только недоверие, злоба и ложь» («Одиночный замер», цикл «Колымские рассказы»). Или еще: «Все человеческие чувства - любовь, дружба, зависть, человеколюбие, милосердие, жажда славы, честность - ушли от нас с тем мясом, которого мы лишились за время своего продолжительного голодания» («Сухим пайком», цикл «Колымские рассказы»).
То ли Гоббс описал «естественное состояние» деликатно, то ли в самом деле он представлял его радужнее, чем оно может быть8. Радужность - в предположении, что в «естественном состоянии» возможна устойчивая ситуация реального равенства возможностей. Между тем, при отсутствии нормативных или административных гарантий равенство возможностей тут же оборачивается неравенством, продуцируемым «правом» сильного. Наоборот, при наличии доверия, признания взаимности, чувства взаимозависимости, складываются договоренности и восстанавливается равенство («Сухим пайком»), а одновременно и моральные отношения, цивилизованные отношения.
В заключение отмечу следующее. Во-первых, сказанное об экспозиции «естественного состояния» у Шаламова предстоит проверить через сопоставление с другими его «константами», в особенности, лично-исповедального характера. Прежде всего, с его кредо, его личной этикой, заявленной в цикле «Вишера», или с не раз высказывавшимся им подчеркнутым признанием ценности одиночества, отразившим глубокую, на мой взгляд, интравертированность его характера. Шаламов - глубинный индивидуалист (ср. эпизод с заступничеством за Петра Зайцева, как он рассказывается в очерках «Вишера» и «В лагере нет виноватых», цикл «Вишера»), старающийся быть последовательно независимым во всем. Стоит принять во внимание, что в истории мысли идея «естественного состояния» в отдельных своих выражениях, например, у Локка и Руссо, в каких-то моментах коррелирует с идеей моральной автономии. Как знать, не была ли репрезентация Шаламовым своего лагерного опыта в категориях, ассоциирующихся с «естественным состоянием», выражением его особенного характера?
Во-вторых, в свете шаламовского опыта идея «естественного состояния» нуждается и в реконцептуализации, и в реноминации (переименовании). У Г Гроция есть интересная мысль, которую он высказывает, обсуждая условия естественного права, но которая относится и к «естественному состоянию». Гроций высказывает ее, характеризуя правило Талиона (око за око, зуб за зуб): «естественное состояние» актуализируется «среди тех, кто не имеет общих судей»9. Развивая эту мысль, можно сказать, что «естественное состояние» - такое, в котором индивид предоставлен самому себе при отсутствии этически упорядоченного взаимодействия с другими.
В-третьих, обнаруженная экспозиция «естественного состояния» в произведениях Шаламова подтверждает и иллюстрирует мысль Гоббса о том, что граница между «естественным» и «общественным» состояниями прозрачна и трансформации одного состояния в другое возможны в обе стороны. Поэтому принцип «человек человеку - волк» встречается не только в «естественном», но и в общественном состоянии - в той мере, в какой недоверие и злоба оказываются доминирующими мотивами человеческих поступков. Угроза выпадения человека из гражданского состояния и его попадание в «естественное состояние» постоянна, в особенности в условиях, когда само общество целенаправленно и комплексно проводит политику по де-цивилизации10 и десоциализации человека.
1 См.: Руссо Ж.Ж. О естественном состоянии // Руссо Ж.Ж. Трактаты. М., 1969. С. 417.
2 См. Локк Дж. Два трактата о правлении // Локк Дж. Соч. в 3 т. Т. 3. М., 1988. С. 263-265.
3 Гоббс Т. Левиафан // Гоббс Т. Соч. в 2 т. Т. 2. М., 1991. С. 274.
4 См.: Леви П. Канувшие и спасенные [II. Серая зона]. М., 2010.
5 Гоббс Т. Левиафан // Гоббс Т. Соч. в 2 т. Т. 2. М., 1991. С. 285.
6 Цитаты приводятся по изданию: Шаламов В.Т. Собр. соч. в 4 т. М., 1998.
7 Лихачев Д.С. «Я живу с ощущением расставания.» (беседовал Д. Шеваров) // Комсомольская правда. 1996. 5 марта.
8 Говоря «может быть», я имею в виду, что Гоббс в аллегории «естественного состояния» представил вполне реальные черты человеческого существования в определенных условиях.
9 Гроций Г. О праве войны и мира / Пер. с лат. А.Л. Саккетти. М., 1956. С. 460.
10 Говоря о де-цивилизации, я сознательно перекликаюсь с латинским названием трактата Гоббса «О гражданине» («De Cive»).
Апресян Рубен Грантович - доктор философских наук, главный научный сотрудник, руководитель сектора этики, Институт философии РАН, г. Москва; apressyan@iph.ras.ru
__________
Колымский опыт Варлама Шаламова: экспозиция «естественного состояния» (Заметки)
Предлагаемые заметки - результат моих попыток рационализировать те социально-философские и этические ассоциации, которые возникали у меня при чтении рассказов В.Т. Шаламова, представляющих его лагерный опыт. Это ассоциации с проблематикой «естественного состояния», как она нам известна по социально-философским концепциям раннего Нового времени. Не скрою, в развиваемой здесь исследовательской установке я хорошо чувствую некую нравственную двусмысленность, если не сказать, бестактность. Не по отношению к теме конференции, на которой был сделан доклад, лежащий в основе данной статьи - конференции, направленной, в частности, на понимание российского самосознания через творчество Шаламова, а по отношению к самому документально-художественному наследию Шаламова. Получается, оно оказывается для меня не тем, чем должно быть - представляющим интерес в силу того, ради чего оно создавалось: рассказать об увиденном и пережитом, а через это о случившейся в России, шире, СССР гуманитарной катастрофе. А ведь мы, я имею в виду российское общество, нуждаемся в этом в первую очередь. ГУЛАГ, а, стало быть, сталинщина, большевизм, коммунизм как реальная социально-политическая практика ХХ в. (а не грезы, возможно невинные, революционных романтиков XIX в.) российским обществом не осмыслены как катастрофа, как трагедия миллионов, как провал, из которого нации выбираться, исцеляясь, не одно поколение. Но чтобы выбраться, надо признать, что трагедия была, что этой трагедией травмировано все общество, и всему обществу необходимо излечение от травмы. Для этого недостаточно осмысления трагедии XX в. как исторического прошлого. Случившееся в ХХ в. необходимо понять как незавершенное, длящееся прошлое, отнестись к нему как к наличному опыту.
Подобно тому, как алкоголик, прошедший реабилитацию и покончивший с выпивкой, продолжает трезво называть себя «алкоголиком» и воздерживается даже от бокала легкого вина, зная, что представляет собой его организм, сохраняющий память об алкогольной зависимости, - так и российскому обществу, даже тогда, когда оно решится окончательно выдавить из себя повадки, фигуры мысли и обороты речи, присущие тоталитаризму, предстоит еще десятилетия держать себя под контролем и сохранять в себе актуальность трагического опыта XX в. во избежание его рецидивов.
Понимая все это, я, однако, пока обращаюсь к Шаламову с иной целью - для уяснения достаточно отвлеченной социально-философской идеи «естественного состояния». Мой исследовательский интерес - не в изучении колымского мира, представленного Шаламовым с помощью модели «естественного состояния», а прояснение самой этой модели посредством переосмысления колымского опыта Шаламова.
Соотношение индивидуально-локального и универсального в представлении лагерного опыта Шаламовым - это отдельный вопрос (возможно, очевидный для знатоков творчества Шаламова и для социальных теоретиков - исследователей ГУЛАГа); для меня пока еще не ясный. Так что в данных заметках я говорю о представленном колымском опыте Шаламова как если бы он был универсальным. Сам писатель дает немало поводов полагать, что он говорит о собственном, индивидуальном, обусловленным его особенным мироотношением и умонастроением опыте. Этот опыт описан через экзистенциально-предельные переживания, что и придает ему универсальный характер, позволяет отнестись к нему как к универсальному опыту.
При чтении лагерной прозы Шаламова образ «естественного состояния» возникает не случайно. Он возбуждается повторяющимися описаниями таких отношений между заключенными, за которыми просматривается модель «человек человеку волк», и такого поведения заключенных, за которым просматривается установка на приоритетное удовлетворение каждым собственных базовых жизненных потребностей, невзирая на интересы других, а то и вопреки им.
Названные поводы в шаламовских текстах ясно указывают на то, что я исхожу из определенного представления о «естественном состоянии». Это не «естественное состояние» Ж.Ж. Руссо, видевшего наиболее полное проявление естественности в состоянии, при котором люди менее всего злы и более всего счастливы1. Это и не «естественное состояние» Дж. Локка, для которого естественным было состояние полной свободы человека, проявляемой им как в действиях, так и в пользовании своим имуществом и самим собой, не подчиняясь кому-либо и не отчитываясь перед кем-либо. Естественное состояние, по Локку, это состояние равенства - каждый в своих притязаниях правомочен не более другого, а полномочия всех обоюдны. Вслед за Р. Гукером Локк готов признать, что в «естественном состоянии» формируются «великие принципы справедливости и милосердия», зафиксированные в Золотом правиле. В «естественном состоянии» человек свободен, но не своеволен, поскольку он находится под сенью универсального «закона природы» и обладает разумом, который в соответствии с законом природы подсказывает, как ему жить, а именно: соблюдая равенство и независимость каждого, не причинять никому вреда ни в чем, касается ли это жизни, здоровья, свободы или собственности2.
Мои ассоциации, возникающие у меня при чтении Шаламова - не с Руссо и не с Локком. В моем восприятии эти описания непосредственно соотносятся с идей «естественного состояния» Т. Гоббса, кого, как мне кажется, мы чаще всего и имеем в виду, вспоминая о «естественном состоянии».
«Естественное состояние» Гоббса - это не состояние до появления общества, тем более не исторически определенное состояние. Именно так Гоббс часто и трактуется (возможно, под впечатлением от более позднего представления о «естественном состоянии» Руссо). Между тем, «естественное состояние» Гоббса - это внеобщественное состояние. Примечательно, что если в «Левиафане» (1651) соответствующая глава названа: «О естественном состоянии человеческого рода в его отношении к счастью и бедствиям людей», то в трактате «О гражданине» (1642) «естественное состояние» разбирается в главе, которая называется «О положении человека вне гражданского общества». «Естественное состояние» в концепции Гоббса имеет два аспекта: индивидуальный и, скажем так, коммуникативно-коммунальный. С одной стороны, это состояние индивида, следующего в своих решениях и действиях естественным склонностям, или непосредственным жизненным потребностям, которые, в конечном счете, сводятся к одной - к потребности самосохранения и выживания. А с другой - это состояние агрегации индивидов (воздерживаюсь от слова «сообщество»), руководствующихся в своих решениях и действиях потребностью к самосохранению.
Впрочем, нельзя не отметить, что в противовес возникающей ассоциации описанных Шаламовым лагерных нравов с Гоббсовым «естественным состоянием» неизбежно возникает образ Левиафана с офорта французского гравера XVII в. А. Босса, хорошо известный по репродукциям, которые помещаются практически во всех изданиях «Левиафана»:
Заслуживает внимания, что то, что из-за нечетких изображений репродукции воспринимается как «кольчуга», на самом деле есть «тело» Левиафана, составленное из фигурок людей разного звания, преданно обращенных в сторону головы Левиафана
ГУЛАГ может обоснованно восприниматься как именно системный элемент советского Левиафана в его худшем - брутально-репрессивном - воплощении. Это-то и интересно: обнаружить элементы «естественного состояния» в недрах ГУЛАГа, точнее, в недрах лагерной зоны - наряду с формальным порядком лагеря как такового и наряду с неформальными порядками и понятиями «блатарей». Здесь начальство и охранники лагеря, с одной стороны, а блатари, с другой, чинят произвол, перед которым «политические» бесправны, бессильны и, стало быть, не защищены ни в чем. И как таковые политические актуально находятся в «естественном состоянии».
Обнаружив там элементы «естественного состояния», мы начинаем понимать, что «естественное состояние» может иметь разные проявления и воплощения. Это понимание вырастает в процессе освоения литературного материала Шаламова, чем, в частности, он и интересен для нас.
Посмотрим, какие черты в лагерном поведении заключенного, в отношениях между заключенными, в характере их коллективности (внутренне глубоко разобщенной и антагонистичной) рождают ассоциации с «естественным состоянием».
1) Каждый заботится лишь о самом себе. У Гоббса «бесспорные требования человеческой природы» заключаются в том, что каждый стремится в силу естественной склонности к приватизации общих ресурсов, а в силу своей разумности - «избежать насильственной смерти» 3. Такова общая схема поведения в естественном состоянии: желать для себя блага и отвращаться от зла. Отсюда первое основание естественного права: каждый, насколько это в его силах, стремится обезопасить свою жизнь и тело. Право на достижение цели дает право на соответствующие средства, поэтому каждый для обеспечения своего самосохранения вправе пользоваться любыми необходимыми для этого средствами.
2) В этом каждый предоставлен самому себе.
3) За редким исключением никто не доверяет никому.
4) За редким исключением, каждый видит в каждом недруга. Поэтому положение в естественном состоянии воспринимается как война всех против всех, в условиях которой у каждого есть право на все и каждый в заботе о личной пользе готов напасть на каждого.
5) В то же время никто, обладая чем-то, не может быть уверен, что его собственность и он сам не станут предметом чьих-либо насильственных притязаний.
6) В естественном состоянии никто не может чувствовать себя в безопасности. Опасность же исходит отовсюду. В лагере - от начальства и охранников, не в меньше степени от блатарей, но также и от «своих», в смысле «товарищей» по несчастью, т.е. как будто бы равных. Отсутствие солидарности между заключенными в лагере, по-видимому, общераспространенная черта. П. Леви, итальянский писатель еврейского происхождения, переживший ужас нацистского лагеря, рассказывал о том, что одним из первых потрясений попадавших в лагерь было понимание того, что от собратьев по несчастью чаще всего не то что не было помощи, но от них исходила опасность не меньшая, чем от охранников4. Заключенные равны - по своему положению заключенных, т.е. при взгляде извне, из положения в общественном состоянии. Между собой они равны только в отношении к охранникам и начальству (и то, лишь по логике вещей, в действительности они постоянно стремятся трансформировать эти отношения, так или иначе изменив характер этих отношений). Во всем остальном они неравны, и это неравенство - результат действия того самого первого, по Гоббсу, принципа естественного права, указанного выше.
7) Это состояние - «естественно» в том смысле, что он не «гражданское состояние». В естественном состоянии люди тоже так или иначе объединены, но это, говоря словами Гоббса «простые объединения»5. Это объединения по потребности, но не по договору, который предполагает соглашения и верность принятым на себя обязательствам. Без этого не может быть внутренне организованных объединений. Гоббс говорит, что одним из мотивов для гражданского объединения является нужда (наряду с жаждой славы). Даже такой мотив, как нужда, не срабатывает в условиях скудости ресурсов, истощенности физических сил и, главное, тотального недоверия. Так, персонаж рассказа «Тифозный карантин» из цикла «Колымские рассказы»6 Андреев, приняв решение избежать посылки на прииск после тифозного карантина, «не сказал никому ни слова. ... Ибо он знал: каждый, кому он расскажет свой план, выдаст его начальству - за похвалу, за махорочный окурок, просто так Он знал, что такое тяжесть тайны, секрет, и мог его сберечь. Только в этом случае он не боялся. Одному было легче, вдвое, втрое, вчетверо легче проскочить сквозь зубья машины».
8) На «естественность» состояния указывает и косвенная аналогия заключенного, жаждущего жизни, со зверем (См. «Тифозный карантин», «Потомок декабриста», цикл «Левый берег»).
9) Условия постоянного соперничества и борьбы порождают отношения «негативной реактивности», предполагающих от каждого непременную реакцию злом на причиненное зло для предотвращения возможного нового зла: «Его обманывали. И он обманет»; «Сегодня они меня, завтра я их» («Тифозный карантин»).
Следует учитывать, что колымский мир Шаламова - не мир всего ГУЛАГа. Это его «дальние углы» - золотые прииски, каменоломни и рудники, где невыносимой работой, голодом, холодом, скудостью бытовых условий, непрестанными побоями людей превращают в доходяг, стирают в пыль. По сравнению с прииском карантинный барак, больничка - уже другое (как видно по рассказу «Тифозный карантин»). Совсем другое - тюрьма (как видно по рассказу «Комбеды» из цикла «Левый берег»). Показательна в этом плане перемена, произошедшая со Шнайдером, бывшим капитаном дальнего плавания, деятелем Коминтерна, знатоком Гете и марксистской теории: в Бутырке он - один из участников бесед «высокого давления», в карантинном бараке он уже низко шестерит у блатняшки («Тифозный карантин»). Даже на Соловках, в лагере особого назначения, приспособление, самосохранение - еще пока только одна из тактик, отнюдь не доминирующая и тем более не всепоглощающая, в поведении заключенных (см.: цикл «Вишера»).
О двойственности поведения на Соловках рассказывает Д.С. Лихачев на примере Николая Николаевича Виноградова - историка, фольклориста, коллекционера: «Он жил в двух измерениях: первое определялось внутренней потребностью делать добро, и он спасал интеллигентов и меня спасал от общих работ. Другое определялось потребностью приспособиться, выжить»7. Шаламов (в свой первый лагерный срок) и Лихачев были в одно время в разных отделениях Соловецкого лагеря. В цикле рассказов «Вишера» можно найти много материала, свидетельствующего о возможности совмещения различных поведенческих тактик, среди которых выживание было непременной компонентой, но как правило наряду с другими.
Однако далеко не все характеристики «естественного состояния», известного нам по Гоббсу, прослеживаются в колымском мире Шаламова. Чего именно нет?
1) Нет равенства. Гоббс (как и Локк, как и Руссо) говорит об изначальном и принципиальном равенстве людей в естественном состоянии, считая, что неравенство - результат гражданских законов. По Гоббсу, равенство нарушается ситуативно, в условиях, когда один случайно оказывается более сильным, чем другой. На Колыме неравенство не случайно, оно повсеместно. В первую очередь и главным образом это неравенство между политическими и блатарями, и у политических нет никаких шансов оказаться сильнее блатарей.
2) Нет неограниченного естественного правомочия. По Гоббсу это означает, что в «естественном состоянии» каждый, имея право на самосохранение, стремится к тому, что считает для себя благом и, вместе с тем, имеет право на совершение любых действий, которые обеспечивают ему самосохранение. Возможности невольников колымского лагеря крайне ограничены и эта ограниченность только усугубляется царящим в лагере неравенством.
3) Нет союзничества, дружбы. Гоббс допускал, что в «естественном состоянии» взаимный страх заставляет искать и приобретать себе друзей, чтобы, поскольку война неизбежна, не быть в одиночестве против всех. Это невозможно в лагере, в условиях холода и скудных ресурсов. Шаламов как раз указывает на то, что «...при голоде, холоде и бессоннице никакая дружба не завязывается. Для того чтобы дружба была дружбой, нужно, чтобы крепкое основание ее было заложено тогда, когда условия, быт еще не дошли до последней границы, за которой уже ничего человеческого нет в человеке, а есть только недоверие, злоба и ложь» («Одиночный замер», цикл «Колымские рассказы»). Или еще: «Все человеческие чувства - любовь, дружба, зависть, человеколюбие, милосердие, жажда славы, честность - ушли от нас с тем мясом, которого мы лишились за время своего продолжительного голодания» («Сухим пайком», цикл «Колымские рассказы»).
То ли Гоббс описал «естественное состояние» деликатно, то ли в самом деле он представлял его радужнее, чем оно может быть8. Радужность - в предположении, что в «естественном состоянии» возможна устойчивая ситуация реального равенства возможностей. Между тем, при отсутствии нормативных или административных гарантий равенство возможностей тут же оборачивается неравенством, продуцируемым «правом» сильного. Наоборот, при наличии доверия, признания взаимности, чувства взаимозависимости, складываются договоренности и восстанавливается равенство («Сухим пайком»), а одновременно и моральные отношения, цивилизованные отношения.
В заключение отмечу следующее. Во-первых, сказанное об экспозиции «естественного состояния» у Шаламова предстоит проверить через сопоставление с другими его «константами», в особенности, лично-исповедального характера. Прежде всего, с его кредо, его личной этикой, заявленной в цикле «Вишера», или с не раз высказывавшимся им подчеркнутым признанием ценности одиночества, отразившим глубокую, на мой взгляд, интравертированность его характера. Шаламов - глубинный индивидуалист (ср. эпизод с заступничеством за Петра Зайцева, как он рассказывается в очерках «Вишера» и «В лагере нет виноватых», цикл «Вишера»), старающийся быть последовательно независимым во всем. Стоит принять во внимание, что в истории мысли идея «естественного состояния» в отдельных своих выражениях, например, у Локка и Руссо, в каких-то моментах коррелирует с идеей моральной автономии. Как знать, не была ли репрезентация Шаламовым своего лагерного опыта в категориях, ассоциирующихся с «естественным состоянием», выражением его особенного характера?
Во-вторых, в свете шаламовского опыта идея «естественного состояния» нуждается и в реконцептуализации, и в реноминации (переименовании). У Г Гроция есть интересная мысль, которую он высказывает, обсуждая условия естественного права, но которая относится и к «естественному состоянию». Гроций высказывает ее, характеризуя правило Талиона (око за око, зуб за зуб): «естественное состояние» актуализируется «среди тех, кто не имеет общих судей»9. Развивая эту мысль, можно сказать, что «естественное состояние» - такое, в котором индивид предоставлен самому себе при отсутствии этически упорядоченного взаимодействия с другими.
В-третьих, обнаруженная экспозиция «естественного состояния» в произведениях Шаламова подтверждает и иллюстрирует мысль Гоббса о том, что граница между «естественным» и «общественным» состояниями прозрачна и трансформации одного состояния в другое возможны в обе стороны. Поэтому принцип «человек человеку - волк» встречается не только в «естественном», но и в общественном состоянии - в той мере, в какой недоверие и злоба оказываются доминирующими мотивами человеческих поступков. Угроза выпадения человека из гражданского состояния и его попадание в «естественное состояние» постоянна, в особенности в условиях, когда само общество целенаправленно и комплексно проводит политику по де-цивилизации10 и десоциализации человека.
1 См.: Руссо Ж.Ж. О естественном состоянии // Руссо Ж.Ж. Трактаты. М., 1969. С. 417.
2 См. Локк Дж. Два трактата о правлении // Локк Дж. Соч. в 3 т. Т. 3. М., 1988. С. 263-265.
3 Гоббс Т. Левиафан // Гоббс Т. Соч. в 2 т. Т. 2. М., 1991. С. 274.
4 См.: Леви П. Канувшие и спасенные [II. Серая зона]. М., 2010.
5 Гоббс Т. Левиафан // Гоббс Т. Соч. в 2 т. Т. 2. М., 1991. С. 285.
6 Цитаты приводятся по изданию: Шаламов В.Т. Собр. соч. в 4 т. М., 1998.
7 Лихачев Д.С. «Я живу с ощущением расставания.» (беседовал Д. Шеваров) // Комсомольская правда. 1996. 5 марта.
8 Говоря «может быть», я имею в виду, что Гоббс в аллегории «естественного состояния» представил вполне реальные черты человеческого существования в определенных условиях.
9 Гроций Г. О праве войны и мира / Пер. с лат. А.Л. Саккетти. М., 1956. С. 460.
10 Говоря о де-цивилизации, я сознательно перекликаюсь с латинским названием трактата Гоббса «О гражданине» («De Cive»).
Апресян Рубен Грантович - доктор философских наук, главный научный сотрудник, руководитель сектора этики, Институт философии РАН, г. Москва; apressyan@iph.ras.ru