Чеслав Горбачевский. "Топосы невольничьего ада в мемуарах политкаторжан"
Статья опубликована в сборнике "Наука ЮУрГУ. Секции социально-гуманитарных наук: материалы 66-й науч. конференции"; Южно-Уральский гос. университет, Челябинск: Издательский центр ЮУрГУ, 2014. Электронная версия - на сайте профессиональной сети научного сообщества ZAPDOC.SITE.
__________
Топосы невольничьего ада в мемуарах политкаторжан
В статье на материале художественных и мемуарных текстов бывших политических заключённых рассматривается специфика отражения ряда «запроволочных» топосов (следственные тюрьмы, невольничьи пароходы, трудовой лагерь и т.п.) 30-50-х гг. XX в.
В культурной памяти советского, постсоветского и европейского человека традиционно сохраняется роль Сибири как гибельного каторжного топоса. И если «<...> Сибирь в российском культурном сознании обрела характеристики и свойства мифологической страны мёртвых» [4], то преддверие «страны мёртвых» (каторжная Колыма) обретает статус настоящего ада для подневольного человека, пригнанного на этот «край земли» под конвоем.
Одна из лейтмотивных тем в воспоминаниях бывших колымских (и не только колымских) заключённых - духота и смрад следственных и внутренних тюрем НКВД, предшествовавших, как правило, аду «тюрем плавучих» [вероятно, еще и цитата из стихотворения Артура Рембо «Пьяный корабль» - Д.Н.], которыми каторжан везли умирать на колымских «стройках социализма». Весьма трудно представить, как люди смогли пережить не только жесточайшие условия северных концлагерей, но и предварявшие их застенки НКВД и МГБ.
Мытарства в тюремных казематах детально описаны одним из очевидцев событий 1937 года Г.Г. Демидовым в неопубликованной в своё время повести «Фонэ квас» (1964). Повествователь «Фонэ кваса» акцентирует внимание на тех условиях содержания арестантов в подвалах внутренней тюрьмы (locus infernus), которые нельзя было обойти вниманием в правдивом документально-художественном тексте о трагедии 1937 года: «То газообразное вещество, которое наполняло теперь камеру, можно было назвать воздухом лишь условно. Спичка в нём горела только до тех пор, пока не выгорала головка, дерево и бумага могли только тлеть. Даже привычные ко многому дежурные по тюрьме, производя поверку, становились теперь не на порог камеры, как прежде, а поодаль и несколько в стороне от открытой двери. И всё же, читая список арестантов, они морщились от обдававшей их зловонной струи, вырывавшейся из мешка, до отказа набитого людьми. <...>. Сидя на полу, почти голые люди вытирали рубашками непрерывно струящийся пот. Когда рубашки намокали, их отжимали в миски, поставленные на пол по одной на четыре человека. Пот из наполненных мисок сливали в парашу. Почти у всех на коже появилась красная зудящая сыпь - потница. Её вызывала соль, накапливающаяся на поверхности тела по мере испарения кожных выделений. Только раз в сутки, на утренней оправке, удавалось провести по воспалённой коже рукой, смоченной водой под краном в уборной. Однако здешние уборные, по одной на каждый этаж, были рассчитаны на обслуживание одиночек и двоек. Теперь же в эти маленькие камеры набивали до тридцати человек, которых выводили на оправку только всех разом, постоянно понукая и поторапливая. Вечером воду в кранах перекрывали, вечернее умывание - излишняя роскошь. Разговоры в камерах почти прекратились. Не только произнесённое слово, но и каждый вдох стоил теперь отдельного мучительного усилия. Малейшее, не только физическое, но и нервное, напряжение сопровождалось целой рекой пота. После десяти утра наступало настоящее удушье, и многим казалось, что уж этот день пережить не удастся. Прикосновение горячего, распаренного тела соседа было мучительно и вызывало чувство гадливости и омерзения. Постепенно всё в этом человеке становилось ненавистным - его взгляд, голос, дыхание. Люди, ставшие здесь невольными и взаимными мучителями, орудием и предметом пытки одновременно, начинали ненавидеть друг друга животной ненавистью, подобной ненависти посаженных в тесную банку пауков. Однако выразить её они могли только при помощи слов, да и то в ранние утренние часы, когда ещё существовала возможность пользоваться речью. Позже из-за недостатка воздуха речь требовала почти неодолимых усилий» [2]. Конечно, первые ассоциации, возникающие по прочтении этих строк, отсылают к мифологическим образам и картинам с изображением пытки и умерщвления отверженных грешников. В повести Демидова такими грешниками становятся мнимые вредители, истязаемые не только невыносимыми камерными условиями, но и бесконечными ночными допросами-конвейерами. Персонажи, из которых выбиваются признания в самых страшных преступлениях, - это обычные люди самых разных профессий. Среди них главный инженер Рафаил Львович Белокриницкий; безымянный бывший железнодорожник; старенький доктор Хачатуров; пожилой революционер эсеровского толка Михайлов; старые большевики Коженко и Лаврентьев; специалист по конструированию электрических машин Пётр Михайлович Савин и др. Неудивительно, что место зэка у параши повествователем сравнивается с «гноищем библейского Иова» [2], «страдающего праведника, испытываемого сатаной с дозволения Яхве» [1]. В этом тюремном гноище воздух был такого свойства, что не только в текстах Демидова, но и в воспоминаниях других бывших лагерников он недвусмысленно сравнивался с душегубками газовых камер фашистских концлагерей с той лишь разницей, что в газовых камерах несчастные умирали быстрее. И без того пыточные условия арестантов усиливались не только активностью тюремной обслуги. Повествователь текста Демидова акцентирует внимание на ненависти и отвращении сокамерников друг к другу, которые невольно возникают при совместном нахождении в locus infemus душегубок разных видов.
После следственных и внутренних тюрем не замученных до смерти и не расстрелянных арестантов отправляли в дальние лагеря. Путь в невольничьих трюмах к «местам назначения» по своему качеству был близок к пыткам в тюремных камерах, после которых многие мечтали быстрее попасть на «свежий лагерный воздух», представление о котором было весьма далёким от того, что пришлось увидеть по прибытии.
О плавании в невольничьем трюме по Белому морю к Соловецкому лагерю П.А. Флоренский, расстрелянный в 1937 году, писал: «Свой переезд я до сих пор вспоминаю с содроганием: нас бросало головами от стены к стене, так что мы приехали в синяках и кровоподтёках, каюту на борту захлёстывало холодной водой, в которой беспорядочно плавали чемоданы и высыпающиеся вещи, всех тошнило и рвало, а кругом было ослепительно темно и ревели волны» [5]. Для арестованного в сентябре 1941 года и находившегося два года под следствием без предъявления обвинения П.В. Мелентьева шестисуточная транспортировка трёхтысячного «живого груза» в трюмах озёрной баржи («корабле мёртвых») стала незабываемой. Транспортировка велась по Ладожскому озеру до Волхова во время ленинградской блокады: «<...> В один ужасный момент нары не выдержали непомерной нагрузки, балки поломались, и всё обрушилось на тех несчастных, которые находились под ними. Это было уже вечером; в трюме было вновь темно, и баржа превратилась в подлинный ад. Крики, стоны и вопли задавленных и разбившихся неслись в продолжение нескольких часов» [3].
В литературе о ГУЛаге встречаются разные образы ада, среди них есть неожиданные, например, в стихотворении «Inferno» русского и эстонского поэта Вальмара Адамса, проведшего в казахстанских лагерях и ссылке пять лет.
Данные Данте об Аде не соответствуют истине.
Ад обладает весьма целесообразной структурой.
Он одноэтажный, о кругах нет и речи.
У каждого здесь своё место.
Перед воротами две цветочные клумбы.
Никто там не пьёт, не бузит.
Никто не вещает, не думает.
Ад отапливается тёплым дыханием его обитателей.
Курить там разрешается всем, поскольку и это повышает температуру.
Есть в Аду и кино, а по ночам у каждого свой театр, днём же никто ничего не смотрит из-за недостатка времени.
В Аду нет никаких проблем, ни мировых, ни материнских, ни прочих, и вообще ничего, один только бухгалтер.
Добро пожаловать! (Пер. с эст. С. Семенко) [3].
Первая же строка стихотворения В. Адамса как бы развенчивает миф об Inferno, изображённом Данте. Ад стихотворения не смердит, здесь нет привычных в описаниях итальянского классика огненных кругов и ледяного озера Коцит. В этом аду даже нет «никаких проблем». Внешний пейзаж с антуражем «обладают весьма целесообразной структурой». В описаниях этакой облегчённой модели ада многое кажется знакомым, здесь (невероятно!) даже есть цветы, кино и театр. Правда, последний используется автором в специфическом, иносказательном значении: театр арестанты посещают исключительно в своих снах или в воображении. Очевидно, что за умышленным редуцированием темы ада и страданий в запроволочном мире звучит авторская ирония, заставляющая читателя взглянуть по-новому на привычную действительность, соотнести её с лагерной реальностью и увидеть в повседневности «мироподобие» лагеря и «лагероподобие» жизни.
При этом едва ли по прочтении этого текста у читателя возникнет желание принять любезное предложение автора, высказанное в заключительном стихе.
Библиографический список
1. Мифы народов мира. Энциклопедия: в 2 т. / гл. ред. С.А. Токарев. - М.: Советская Энциклопедия, 1987. - Т. 1. А-К. - 671 с.
2. Демидов, Г.Г. Оранжевый абажур: повести / Г.Г. Демидов // Публ. В. Демидовой; предисл. М. Чудаковой. - М.: Возвращение, 2009. - 376 с.
3. Поэзия узников ГУЛага: антология / под общ. ред. акад. А.Н. Яковлева; сост. С.С. Виленский. - М.: МФД: Материк, 2005. - 992 с.
4. Тюпа, В.И. Анализ художественного текста / В.И. Тюпа. - М.: Академия, 2006. - 336 с.
5. Флоренский, П.А. Сочинения: в 4 т. / П.А. Флоренский. - М.: Мысль, 1998. - Т. 4. - 795 с.
Горбачевский Чеслав Антонович, доцент кафедры «Русский язык и литература», кандидат филологических наук, E-mail:
gorbachevskiica@susu.ru
__________
Топосы невольничьего ада в мемуарах политкаторжан
В статье на материале художественных и мемуарных текстов бывших политических заключённых рассматривается специфика отражения ряда «запроволочных» топосов (следственные тюрьмы, невольничьи пароходы, трудовой лагерь и т.п.) 30-50-х гг. XX в.
В культурной памяти советского, постсоветского и европейского человека традиционно сохраняется роль Сибири как гибельного каторжного топоса. И если «<...> Сибирь в российском культурном сознании обрела характеристики и свойства мифологической страны мёртвых» [4], то преддверие «страны мёртвых» (каторжная Колыма) обретает статус настоящего ада для подневольного человека, пригнанного на этот «край земли» под конвоем.
Одна из лейтмотивных тем в воспоминаниях бывших колымских (и не только колымских) заключённых - духота и смрад следственных и внутренних тюрем НКВД, предшествовавших, как правило, аду «тюрем плавучих» [вероятно, еще и цитата из стихотворения Артура Рембо «Пьяный корабль» - Д.Н.], которыми каторжан везли умирать на колымских «стройках социализма». Весьма трудно представить, как люди смогли пережить не только жесточайшие условия северных концлагерей, но и предварявшие их застенки НКВД и МГБ.
Мытарства в тюремных казематах детально описаны одним из очевидцев событий 1937 года Г.Г. Демидовым в неопубликованной в своё время повести «Фонэ квас» (1964). Повествователь «Фонэ кваса» акцентирует внимание на тех условиях содержания арестантов в подвалах внутренней тюрьмы (locus infernus), которые нельзя было обойти вниманием в правдивом документально-художественном тексте о трагедии 1937 года: «То газообразное вещество, которое наполняло теперь камеру, можно было назвать воздухом лишь условно. Спичка в нём горела только до тех пор, пока не выгорала головка, дерево и бумага могли только тлеть. Даже привычные ко многому дежурные по тюрьме, производя поверку, становились теперь не на порог камеры, как прежде, а поодаль и несколько в стороне от открытой двери. И всё же, читая список арестантов, они морщились от обдававшей их зловонной струи, вырывавшейся из мешка, до отказа набитого людьми. <...>. Сидя на полу, почти голые люди вытирали рубашками непрерывно струящийся пот. Когда рубашки намокали, их отжимали в миски, поставленные на пол по одной на четыре человека. Пот из наполненных мисок сливали в парашу. Почти у всех на коже появилась красная зудящая сыпь - потница. Её вызывала соль, накапливающаяся на поверхности тела по мере испарения кожных выделений. Только раз в сутки, на утренней оправке, удавалось провести по воспалённой коже рукой, смоченной водой под краном в уборной. Однако здешние уборные, по одной на каждый этаж, были рассчитаны на обслуживание одиночек и двоек. Теперь же в эти маленькие камеры набивали до тридцати человек, которых выводили на оправку только всех разом, постоянно понукая и поторапливая. Вечером воду в кранах перекрывали, вечернее умывание - излишняя роскошь. Разговоры в камерах почти прекратились. Не только произнесённое слово, но и каждый вдох стоил теперь отдельного мучительного усилия. Малейшее, не только физическое, но и нервное, напряжение сопровождалось целой рекой пота. После десяти утра наступало настоящее удушье, и многим казалось, что уж этот день пережить не удастся. Прикосновение горячего, распаренного тела соседа было мучительно и вызывало чувство гадливости и омерзения. Постепенно всё в этом человеке становилось ненавистным - его взгляд, голос, дыхание. Люди, ставшие здесь невольными и взаимными мучителями, орудием и предметом пытки одновременно, начинали ненавидеть друг друга животной ненавистью, подобной ненависти посаженных в тесную банку пауков. Однако выразить её они могли только при помощи слов, да и то в ранние утренние часы, когда ещё существовала возможность пользоваться речью. Позже из-за недостатка воздуха речь требовала почти неодолимых усилий» [2]. Конечно, первые ассоциации, возникающие по прочтении этих строк, отсылают к мифологическим образам и картинам с изображением пытки и умерщвления отверженных грешников. В повести Демидова такими грешниками становятся мнимые вредители, истязаемые не только невыносимыми камерными условиями, но и бесконечными ночными допросами-конвейерами. Персонажи, из которых выбиваются признания в самых страшных преступлениях, - это обычные люди самых разных профессий. Среди них главный инженер Рафаил Львович Белокриницкий; безымянный бывший железнодорожник; старенький доктор Хачатуров; пожилой революционер эсеровского толка Михайлов; старые большевики Коженко и Лаврентьев; специалист по конструированию электрических машин Пётр Михайлович Савин и др. Неудивительно, что место зэка у параши повествователем сравнивается с «гноищем библейского Иова» [2], «страдающего праведника, испытываемого сатаной с дозволения Яхве» [1]. В этом тюремном гноище воздух был такого свойства, что не только в текстах Демидова, но и в воспоминаниях других бывших лагерников он недвусмысленно сравнивался с душегубками газовых камер фашистских концлагерей с той лишь разницей, что в газовых камерах несчастные умирали быстрее. И без того пыточные условия арестантов усиливались не только активностью тюремной обслуги. Повествователь текста Демидова акцентирует внимание на ненависти и отвращении сокамерников друг к другу, которые невольно возникают при совместном нахождении в locus infemus душегубок разных видов.
После следственных и внутренних тюрем не замученных до смерти и не расстрелянных арестантов отправляли в дальние лагеря. Путь в невольничьих трюмах к «местам назначения» по своему качеству был близок к пыткам в тюремных камерах, после которых многие мечтали быстрее попасть на «свежий лагерный воздух», представление о котором было весьма далёким от того, что пришлось увидеть по прибытии.
О плавании в невольничьем трюме по Белому морю к Соловецкому лагерю П.А. Флоренский, расстрелянный в 1937 году, писал: «Свой переезд я до сих пор вспоминаю с содроганием: нас бросало головами от стены к стене, так что мы приехали в синяках и кровоподтёках, каюту на борту захлёстывало холодной водой, в которой беспорядочно плавали чемоданы и высыпающиеся вещи, всех тошнило и рвало, а кругом было ослепительно темно и ревели волны» [5]. Для арестованного в сентябре 1941 года и находившегося два года под следствием без предъявления обвинения П.В. Мелентьева шестисуточная транспортировка трёхтысячного «живого груза» в трюмах озёрной баржи («корабле мёртвых») стала незабываемой. Транспортировка велась по Ладожскому озеру до Волхова во время ленинградской блокады: «<...> В один ужасный момент нары не выдержали непомерной нагрузки, балки поломались, и всё обрушилось на тех несчастных, которые находились под ними. Это было уже вечером; в трюме было вновь темно, и баржа превратилась в подлинный ад. Крики, стоны и вопли задавленных и разбившихся неслись в продолжение нескольких часов» [3].
В литературе о ГУЛаге встречаются разные образы ада, среди них есть неожиданные, например, в стихотворении «Inferno» русского и эстонского поэта Вальмара Адамса, проведшего в казахстанских лагерях и ссылке пять лет.
Данные Данте об Аде не соответствуют истине.
Ад обладает весьма целесообразной структурой.
Он одноэтажный, о кругах нет и речи.
У каждого здесь своё место.
Перед воротами две цветочные клумбы.
Никто там не пьёт, не бузит.
Никто не вещает, не думает.
Ад отапливается тёплым дыханием его обитателей.
Курить там разрешается всем, поскольку и это повышает температуру.
Есть в Аду и кино, а по ночам у каждого свой театр, днём же никто ничего не смотрит из-за недостатка времени.
В Аду нет никаких проблем, ни мировых, ни материнских, ни прочих, и вообще ничего, один только бухгалтер.
Добро пожаловать! (Пер. с эст. С. Семенко) [3].
Первая же строка стихотворения В. Адамса как бы развенчивает миф об Inferno, изображённом Данте. Ад стихотворения не смердит, здесь нет привычных в описаниях итальянского классика огненных кругов и ледяного озера Коцит. В этом аду даже нет «никаких проблем». Внешний пейзаж с антуражем «обладают весьма целесообразной структурой». В описаниях этакой облегчённой модели ада многое кажется знакомым, здесь (невероятно!) даже есть цветы, кино и театр. Правда, последний используется автором в специфическом, иносказательном значении: театр арестанты посещают исключительно в своих снах или в воображении. Очевидно, что за умышленным редуцированием темы ада и страданий в запроволочном мире звучит авторская ирония, заставляющая читателя взглянуть по-новому на привычную действительность, соотнести её с лагерной реальностью и увидеть в повседневности «мироподобие» лагеря и «лагероподобие» жизни.
При этом едва ли по прочтении этого текста у читателя возникнет желание принять любезное предложение автора, высказанное в заключительном стихе.
Библиографический список
1. Мифы народов мира. Энциклопедия: в 2 т. / гл. ред. С.А. Токарев. - М.: Советская Энциклопедия, 1987. - Т. 1. А-К. - 671 с.
2. Демидов, Г.Г. Оранжевый абажур: повести / Г.Г. Демидов // Публ. В. Демидовой; предисл. М. Чудаковой. - М.: Возвращение, 2009. - 376 с.
3. Поэзия узников ГУЛага: антология / под общ. ред. акад. А.Н. Яковлева; сост. С.С. Виленский. - М.: МФД: Материк, 2005. - 992 с.
4. Тюпа, В.И. Анализ художественного текста / В.И. Тюпа. - М.: Академия, 2006. - 336 с.
5. Флоренский, П.А. Сочинения: в 4 т. / П.А. Флоренский. - М.: Мысль, 1998. - Т. 4. - 795 с.
Горбачевский Чеслав Антонович, доцент кафедры «Русский язык и литература», кандидат филологических наук, E-mail:
gorbachevskiica@susu.ru