Виктор Некрасов. "Варлам Шаламов", Радио Свобода, декабрь 1981
Текст передачи для Радио Свобода, написанный 10 декабря 1981 года. Публикация Виктора Кондырева на сайте, посвященном Виктору Некрасову.
В начале 1982-го звучало уже как некролог.
__________
Варлам Шаламов
Недавно на одной конференции, посвященной русской литературе, шёл, как у нас любят говорить, «большой разговор» о том, как надо писать. О стиле, манере, построении, композиции, языке, о допустимости или недопустимости нецензурных выражений. Я сидел, слушал, но почему-то было мне скучно. Что и говорить - и композиция, и язык для человека пишущего дело, конечно, важное и в том, что люди специально собрались, чтоб поговорить об этом, ничего предосудительного нет - и все же, мне казалось, что собравшимся на эту конференцию со всех концов света писателям, в первую очередь, пристало говорить о самом существенном - о чем, собственно говоря, писать.
На только что закончившимся в Москве съезде писателей ясно и точно было сказано - писать надо о советском человеке - строителе коммунизма, о героических буднях и свершениях его, о его стойкости и преданности идеям партии, той самой, которую поэт Рождественский назвал, на каком-то другом съезде, «самой поэтичной» в мире. Но это там, в Москве, ну, а нам, здесь?
Один из участников конференции, на которой я присутствовал, молодой писатель, признался, что ему надоело читать про лагеря. «Ну - сколько можно?»
Вот так - надоело. А ведь лучшее, что вышло за последние годы на русском языке, это как раз о лагерях. «И возвращается ветер…» Вл. Буковского, вторая часть «Крутого маршрута» Е. С. Гинзбург и, конечно же, «Колымские рассказы» Варлама Шаламова. Я никогда не буду сравнивать, что лучше, что хуже - это бессмысленное занятие - просто я только сейчас прочел вышедшую еще в прошлом году книгу шаламовских рассказов. До этого они печатались разрозненно, в разных журналах, в разное время. Сейчас, благодаря стараниям и упорству знатока и литературы, и лагерей Михаила Геллера они все собраны в один увесистый - в 900 страниц - том. Впервые на русском языке 103 рассказа. До этого тридцать из них переведены и изданы были на французском языке издательством François Maspero. Кстати, вышел уже второй тираж - всего девять тысяч экземпляров - по-французским понятиям, да еще для перевода, успех большой.
С самим Шаламовым я не знаком, нигде не встречались и вряд ли уже встретимся, но помню, какое впечатление произвели на меня его рассказы, когда они впервые попали мне в руки в виде тонких листов папиросной бумаги с еле видимыми буквами - какой-нибудь шестой или седьмой экземпляр. Читал не отрываясь и не только потому, что к утру надо было кончить, вернуть хозяину - дали, конечно, на одну ночь…
В предисловии к сборнику Михаил Геллер пишет: «Трагическая судьба русских писателей не удивляет уже давно. Она как бы стала их предназначением. Но даже в русской литературе трудно найти судьбу страшнее».
Впервые Шаламов сел в 1929 г. двадцатитрехлетним студентом. За троцкизм. Отсидел в Соловках. Пять лет. В 1937 году посажен был вторично. Опять на пять лет. В 43-м рок продлили. На этот раз на десять лет - за «антисоветскую агитацию» - утверждал, мол, что Бунин классик русской литературы.
Конец срока совпал со смертью Сталина, но вернуться с Колымы на «материк» Шаламову удалось только в 57 году.
Полжизни в лагере - 25 лет из пятидесяти. Да в каком еще лагере. «Лагерный опыт Шаламова, - пишет Солженицын, - был горше и дольше моего, и я с уважением признаю, что именно ему, а не мне досталось коснуться того дна озверения и отчаяния, к которому тянул нас весь лагерный быт».
Тема Колымы в русской литературе далеко не обойдена. О ней - об этом зимнем аде на полюсе холода писали многие. И Евгения Гинзбург, и тот же Солженицын, Адамова-Слиозберг, Суровцева, Гранкина, писали и иностранцы - книга «О Колыме» поляка Анатоля Краковецкого, немки Элинор Липпер «Одиннадцать лет в советских тюрьмах и лагерях», румына Мишеля Соломона «Магадан». Вот и Шаламов написал…
И читая их, вдруг с особой остротой начинаешь понимать, что слово «ад» не применимо к Колыме. В аду плохо, очень даже, но отличается от Колымы тем, что там сидят грешники, мучаются по заслугам, так же как в других вариантах ада - в Освенциме, в Майданеке - сидели враги режима - евреи, коммунисты, русские военнопленные. На Колыме же люди невинные. «Аресты тридцатых годов, - пишет Шаламов, - были арестами людей случайных. У профессоров, партработников, военных, крестьян, рабочих, наполнивших тюрьмы того времени до предела, не было за душой ничего, кроме, может быть, личной порядочности. Они не были ни врагами власти, ни государственными преступниками и, умирая, они так и не поняли, почему им надо было умереть…»
Короткие рассказы Шаламова страшны. Это рассказы - написанные кратко, сжато, без выводов и сентенций - рассказы о жертвах системы. И о их палачах. И о жертвах, ставших палачами. «Лагерь был великой пробой нравственных сил человека, - пишет Шаламов, - и 99 процентов людей этой пробы не выдержали».
Сам Шаламов выдержал. И чудом остался жив. И вернулся к жизни. И написал о том, что видел, что пережил, не скрывая ничего. Всю правду.
Фрида Вигдорова, человек большого сердца и доброты, которой многие чем-то обязаны, писала Шаламову: «Я прочитала Ваши рассказы. Они самые жестокие из всех, которые я читала. Самые горькие и беспощадные. Там люди без прошлого, без биографии, без воспоминаний. Там говорится, что беда не объединяет людей, человек думает только о том, чтоб выжить. Но почему же закрываешь рукопись с верой в честь, добро, человеческое достоинство? Я этого объяснить не могу, но это - так.»
В этом и есть магия шаламовского искусства. «Промыв сотни человеческих судеб, Шаламов бережно добывает из вечной мерзлоты злобы, ненависти, жестокости, равнодушия золотые крупицы доброты, человеческой любви». Это не мое определение, это из предисловия Михаила Геллера к «Колымским рассказам». Как точно, как верно сказано…
Недавно рассказы эти удостоены были специальной премии французского Пен-клуба. Известие об этом радостном событии дошло и до самого автора, так же как и обе его книги - и русская, и французская. Но куда все это дошло? До приюта, до богадельни, где одиноко, всеми покинутый живет оглохший, ослепший семидесятисемилетний писатель - какой писатель. Жены покинули его, бывшие друзья забыли, и только один человек из 260 миллионов - не буду называть его фамилии - приходит помыть, побрить, поговорить, принести книжки, только один…
Какая страшная судьба, какая страшная страна…
Рукопись хранится в отделе рукописей
Российской Национальной Библиотеки (Санкт-Петербург), фонд № 1505, ед. хр. № 334, 10 л.
В начале 1982-го звучало уже как некролог.
__________
Варлам Шаламов
Недавно на одной конференции, посвященной русской литературе, шёл, как у нас любят говорить, «большой разговор» о том, как надо писать. О стиле, манере, построении, композиции, языке, о допустимости или недопустимости нецензурных выражений. Я сидел, слушал, но почему-то было мне скучно. Что и говорить - и композиция, и язык для человека пишущего дело, конечно, важное и в том, что люди специально собрались, чтоб поговорить об этом, ничего предосудительного нет - и все же, мне казалось, что собравшимся на эту конференцию со всех концов света писателям, в первую очередь, пристало говорить о самом существенном - о чем, собственно говоря, писать.
На только что закончившимся в Москве съезде писателей ясно и точно было сказано - писать надо о советском человеке - строителе коммунизма, о героических буднях и свершениях его, о его стойкости и преданности идеям партии, той самой, которую поэт Рождественский назвал, на каком-то другом съезде, «самой поэтичной» в мире. Но это там, в Москве, ну, а нам, здесь?
Один из участников конференции, на которой я присутствовал, молодой писатель, признался, что ему надоело читать про лагеря. «Ну - сколько можно?»
Вот так - надоело. А ведь лучшее, что вышло за последние годы на русском языке, это как раз о лагерях. «И возвращается ветер…» Вл. Буковского, вторая часть «Крутого маршрута» Е. С. Гинзбург и, конечно же, «Колымские рассказы» Варлама Шаламова. Я никогда не буду сравнивать, что лучше, что хуже - это бессмысленное занятие - просто я только сейчас прочел вышедшую еще в прошлом году книгу шаламовских рассказов. До этого они печатались разрозненно, в разных журналах, в разное время. Сейчас, благодаря стараниям и упорству знатока и литературы, и лагерей Михаила Геллера они все собраны в один увесистый - в 900 страниц - том. Впервые на русском языке 103 рассказа. До этого тридцать из них переведены и изданы были на французском языке издательством François Maspero. Кстати, вышел уже второй тираж - всего девять тысяч экземпляров - по-французским понятиям, да еще для перевода, успех большой.
С самим Шаламовым я не знаком, нигде не встречались и вряд ли уже встретимся, но помню, какое впечатление произвели на меня его рассказы, когда они впервые попали мне в руки в виде тонких листов папиросной бумаги с еле видимыми буквами - какой-нибудь шестой или седьмой экземпляр. Читал не отрываясь и не только потому, что к утру надо было кончить, вернуть хозяину - дали, конечно, на одну ночь…
В предисловии к сборнику Михаил Геллер пишет: «Трагическая судьба русских писателей не удивляет уже давно. Она как бы стала их предназначением. Но даже в русской литературе трудно найти судьбу страшнее».
Впервые Шаламов сел в 1929 г. двадцатитрехлетним студентом. За троцкизм. Отсидел в Соловках. Пять лет. В 1937 году посажен был вторично. Опять на пять лет. В 43-м рок продлили. На этот раз на десять лет - за «антисоветскую агитацию» - утверждал, мол, что Бунин классик русской литературы.
Конец срока совпал со смертью Сталина, но вернуться с Колымы на «материк» Шаламову удалось только в 57 году.
Полжизни в лагере - 25 лет из пятидесяти. Да в каком еще лагере. «Лагерный опыт Шаламова, - пишет Солженицын, - был горше и дольше моего, и я с уважением признаю, что именно ему, а не мне досталось коснуться того дна озверения и отчаяния, к которому тянул нас весь лагерный быт».
Тема Колымы в русской литературе далеко не обойдена. О ней - об этом зимнем аде на полюсе холода писали многие. И Евгения Гинзбург, и тот же Солженицын, Адамова-Слиозберг, Суровцева, Гранкина, писали и иностранцы - книга «О Колыме» поляка Анатоля Краковецкого, немки Элинор Липпер «Одиннадцать лет в советских тюрьмах и лагерях», румына Мишеля Соломона «Магадан». Вот и Шаламов написал…
И читая их, вдруг с особой остротой начинаешь понимать, что слово «ад» не применимо к Колыме. В аду плохо, очень даже, но отличается от Колымы тем, что там сидят грешники, мучаются по заслугам, так же как в других вариантах ада - в Освенциме, в Майданеке - сидели враги режима - евреи, коммунисты, русские военнопленные. На Колыме же люди невинные. «Аресты тридцатых годов, - пишет Шаламов, - были арестами людей случайных. У профессоров, партработников, военных, крестьян, рабочих, наполнивших тюрьмы того времени до предела, не было за душой ничего, кроме, может быть, личной порядочности. Они не были ни врагами власти, ни государственными преступниками и, умирая, они так и не поняли, почему им надо было умереть…»
Короткие рассказы Шаламова страшны. Это рассказы - написанные кратко, сжато, без выводов и сентенций - рассказы о жертвах системы. И о их палачах. И о жертвах, ставших палачами. «Лагерь был великой пробой нравственных сил человека, - пишет Шаламов, - и 99 процентов людей этой пробы не выдержали».
Сам Шаламов выдержал. И чудом остался жив. И вернулся к жизни. И написал о том, что видел, что пережил, не скрывая ничего. Всю правду.
Фрида Вигдорова, человек большого сердца и доброты, которой многие чем-то обязаны, писала Шаламову: «Я прочитала Ваши рассказы. Они самые жестокие из всех, которые я читала. Самые горькие и беспощадные. Там люди без прошлого, без биографии, без воспоминаний. Там говорится, что беда не объединяет людей, человек думает только о том, чтоб выжить. Но почему же закрываешь рукопись с верой в честь, добро, человеческое достоинство? Я этого объяснить не могу, но это - так.»
В этом и есть магия шаламовского искусства. «Промыв сотни человеческих судеб, Шаламов бережно добывает из вечной мерзлоты злобы, ненависти, жестокости, равнодушия золотые крупицы доброты, человеческой любви». Это не мое определение, это из предисловия Михаила Геллера к «Колымским рассказам». Как точно, как верно сказано…
Недавно рассказы эти удостоены были специальной премии французского Пен-клуба. Известие об этом радостном событии дошло и до самого автора, так же как и обе его книги - и русская, и французская. Но куда все это дошло? До приюта, до богадельни, где одиноко, всеми покинутый живет оглохший, ослепший семидесятисемилетний писатель - какой писатель. Жены покинули его, бывшие друзья забыли, и только один человек из 260 миллионов - не буду называть его фамилии - приходит помыть, побрить, поговорить, принести книжки, только один…
Какая страшная судьба, какая страшная страна…
Рукопись хранится в отделе рукописей
Российской Национальной Библиотеки (Санкт-Петербург), фонд № 1505, ед. хр. № 334, 10 л.