Алла Ефимова. Лагерная тема в поэзии Шаламова и Жигулина
Статья опубликована в журнале "Culture and Civilization" 2017, Vol. 7, Is. 3А ("Культура и цивилизация", 2017. Том 7. No 3А), издательство АНАЛИТИКА РОДИС, Москва, 2017. Электронная версия - на сайте издательства.
_________
Лагерная тема в поэзии В.Т. Шаламова и А.В. Жигулина
Статья посвящена сопоставительному анализу лагерной темы в лирике В. Шаламова и А. Жигулина. Поэты доверили стихам то, что невозможно было передать в автобиографической прозе. Образ лирического героя в стихах каждого поэта является художественным двойником автора, а сходство судеб поэтов позволяет говорить о родстве их лирических героев. Поэты достигают максимальной убедительности и исповедальности при передаче своих мыслей и чувств. Мотивы страдания при раскрытии лагерной темы не являются доминирующими. Им сопутствуют пейзажные мотивы, описания тяжелого труда, размышления о выпавших испытаниях, религиозные мотивы. В процессе анализа акцент сделан на сходстве и различиях поэтических мотивов. Лирика поэтов афористична, образна, а поэтическую речь сближают лингвистическая точность и эмоциональная сдержанность. Обоих авторов роднит пребывание на Колыме, нашедшее отражение не только в автобиографической прозе, но и в поэзии. Не всякое стихотворство о пребывании в лагере удостаивается статуса высокой поэзии. Лагерная поэзия Жигулина и Шаламова - это искусство слова.
Введение
Ю.Н. Тынянов, вводя в статье «Блок» понятие «лирический герой», указывал на его антропоморфный и персонифицированный характер: «Когда говорят о его поэзии, почти всегда за поэзией невольно подставляют человеческое лицо - и все полюбили лицо, а не искусство» [Тынянов, 1979, 119]. Последующие исследователи указывали на важность изучения образа лирического героя в его соотнесенности с биографией поэта.
И.Б. Роднянская писала о том, что лирического героя можно считать «прототипом» поэта: «Лирический герой - художественный «двойник» автора-поэта, вырастающий из текста лирической композиции <...> как четко очерченная фигура или жизненная роль, как лицо, наделенное определенностью индивидуальной судьбы, психологической отчетливостью внутреннего мира, а подчас и чертами пластического облика.» [Роднянская, 1987, 185].
Сила влияния поэзии в неволе
Находясь на Колыме, В.Т. Шаламов (1907-1982) и А.В. Жигулин (1930-2000) ощутили огромную силу влиянии поэзии на людей в неволе. Шаламов в письме к О.В. Ивинской, близкому другу и музе Б.Л. Пастернака, пишет: «Колыма заставила меня окончательно и бесповоротно поверить в великую, ни с чем на свете не сравнимую удивительную реальную силу поэзии» [Шаламов, 2004, 581]. «Я помню ледяные камеры лагерных карцеров, выдолбленных в вулканических скалах, где раздетые до белья люди согревались в объятиях друг друга, сплетаясь в грязный клубок около остывшей железной печки, безнадежно упрямо трогая ее острые ребра, уже утратившие тепло, и читали „Лейтенанта Шмидта“...» [там же, 590]. И позднее в своей записной книжке: «Колыма научила меня понимать, что такое стихи для человека» [там же, 275]. Об этом же пишет А. Жигулин в стихотворении «Стихи» (1962): «Когда мне было // Очень-очень трудно, // Стихи читал я // В карцере холодном» [Жигулин, 1989, 213].
Обоих авторов роднит пребывание на Колыме, у обоих есть автобиографическая проза об этом периоде, но одновременно они обратились и к поэзии. Еще до Колымы Жигулин был потрясен поэзией С. Есенина и выучил 30-40 его стихотворений и поэму «Анна Снегина», и это впоследствии сыграло для него важную роль на Колыме. Сначала он часто читал их про себя, что поддерживало его дух, а потом и для других заключенных: «Когда же случайно узналось, что я помню так много стихов Есенина, я стал в бригаде и в бараке человеком важным, нужным и уважаемым. Я стал как бы живым, говорящим сборником Есенина» [там же, 141]. «Как кроткие ангелы, сидели вокруг меня и смотрели в мои глаза и закоренелые преступники, и люди, так и сяк попавшие в Академию, так сказать, обнаженной жизни. Стихи Есенина не надоедали, люди готовы были их слушать по многу раз - как слушают любимые песни» [там же, 142]. По-видимому, поэзия Есенина была отдушиной для людей, напоминанием об их человеческой сущности. Его стихи пробуждали в них светлые чувства, воспоминания, наводили на размышления. Шаламов так написал в записной книжке: «Любовь Есенина к России - русская любовь - жалость» [Шаламов, 2004, 275].
Поэзия в тяжелых условиях Колымы
Оба автора писали стихи на Колыме. Жигулин сочинял, но не записывал и не собирался печатать их после заключения, считая их в художественном отношении слабыми. Но Б. Слуцкий, поэт-фронтовик, ему возразил: «У меня другое мнение: эти стихи зрелые и сильные! И не только как документ они интересны. Они <...> несут в себе тяжкий груз исторической драмы - и лично Вашей, и общей для всей страны.» [Жигулин, 1989, 89] И действительно, многие читатели, особенно колымчане, откликнулись на стихи Жигулина, полюбили их, писали автору письма.
В. Шаламову же было настолько тяжело, что он и думать о чем-либо не мог: «Никогда я не задумался ни одной длительной мыслью. Попытки это сделать причиняли прямо физическую боль» [Шаламов, 2004, 149]. Это объясняет, почему он не мог записывать стихи: «Мне приходилось выбирать - жизнь или стихи и делать выбор (всегда!) в пользу жизни» [там же, 13]. Он начал писать стихи только во время работы фельдшером.
О стихах колымского периода Шаламов пишет, что они рождались в крайне тяжелых условиях: «Где люди, стиснутые льдами, // В осатанелом вое вьюг // Окоченевшими руками // Хватались за Полярный круг. // <.> И где текли мужские слезы, // Мутны, покорны и тихи, // Где из кусков житейской прозы // Сложил я первые стихи» [Шаламов, 2011, 137]. Предназначение поэзии он видит в оживотворяющей жертвенности, дающей силу ближнему: «Поэт - не врач, он только донор, // Живую жертвующий кровь. // И в этом долг его и гонор, // И к человечеству любовь» [там же, 174].
У Жигулина восприятие поэзии как страдания перекликается с шаламовским: «Но стихи - работа разве? // Не работа - боль души» [Жигулин, 1980, 33]. «Он всегда был поэтом боли», - пишет о нем Л. Аннинский [там же, 11]. И в то же время от своего страдания он избавляется через стихи: «Идя вперед, // За счастье споря, // Мы были к трудностям глухи. // Всю нашу боль, // Все наше горе // Мы переплавили в стихи» [там же, 98].
Шаламов возненавидел физический труд в лагере, тем более в условиях голода, холода, побоев, запредельных норм выработки. В записной книжке он приходит к такому выводу: «Физический труд не гордость и не слава, а проклятие людей. Нигде не прививается так ненависть к физическому труду, как в трудовом лагере» [Шаламов, 2004, 273]. И в письме к Солженицыну он описывает свое состояние агрессивного неприятия лагерного труда, несмотря на свою терпеливость: «я ненавидел этот труд всеми порами тела, всеми фибрами души, каждую минуту. В лизанье лагерной палки ничего кроме глубочайшего унижения для человека нет» [там же, 671]. Могильным ужасом веет от следующих строк о работе: «В закрытой выработке, в шахте, // Горю остатками угля. // Здесь смертный дух, здесь смертью пахнет // И задыхается земля» [Шаламов, 2011, 67]. Жигулин в стихотворении «Рельсы» передает и тяготы труда, и атмосферу в лагере, но в то же время у него нет угнетенности, а появляется еще и гордость от того, что он все преодолел.
Благотворное влияние природы
Контраст тяжелой работы и встречи с красотой природы описывает Жигулин в стихотворении «Рассвет в Бутугычаге». Речь идет о работе в ночную смену, когда из глубины горной штольни заключенные вывозили на поверхность вагонетки с грузом и ожидали восход солнца. Эта же тема звучит в известном его стихотворении «Полярные цветы», где описывается, как в условиях вечной мерзлоты заключенные неожиданно увидели поле цветов, что вызвало восторг: «Сползла машина с перевала. // И в падях, // Что всегда пусты, // Нас будто всех околдовало - // Мы вдруг увидели // Цветы!» [Жигулин, 1980, 71]
Литературовед А. Истогина замечает, как поэт ласково и внимательно относится к природе: «Здесь и „огненно-рыжий дубок“, и дрозд-рябинник, и трогательный бурундук „с мерзлой кисточкой брусники“, и „ширококрылый соколок“, и бересклет, и терн, и болиголов, словом, многое множество трав, деревьев, зверушек и птиц, живущих своей милой незатейливой жизнью» [Истогина, 1986, 58]. Л. Аннинский, высказывает мысль о том, что в волчьих условиях Жигулин «не волчеет» в ответ, и лейтмотив его лирики - жалость к живому. Однако это вовсе не сентиментальность, так как «классическая сентиментальность вырастает на почве гарантированной безопасности, жигулинский же герой сочувствует живому в ситуации, когда „жизнь всегда на волоске», когда он сам - на грани“» [Жигулин, 1980, 7].
Шаламов был доведен до такого физического и душевного изнеможения, что был не в состоянии воспринимать красоту природы: «Ни разу я в эти годы не восхитился пейзажем - если что-либо запомнилось, то запомнилось позднее» [Шаламов, 2004, 149]. Именно позднее, в период работы в больнице, когда он ездил по лесным командировкам, к нему вернулось чувство восприятия прекрасного, и природа стала его утешением: «В природы грубом красноречье // Я утешение найду. // У ней душа-то человечья // И распахнется на ходу» [Шаламов, 2011, 209]. О неожиданной встрече с цветами у Шаламова есть стихотворение «Букет», созвучное «Полярным цветам» Жигулина.
Образ колымского стланика
Колымский стланик - один из любимых образов, которому Шаламов посвятил рассказ и стихотворение. Образ этого растения символизирует душу Шаламова-художника, которая замерла в тяжелый период, но как только повеяло теплом, т. е. условия стали легче, сразу стала оживать, возобновилась способность замечать красоту природы, и душа потянулась вверх: «Земля еще в замети снежной, // Сияет и лоснится лед, // А стланик зеленый и свежий // Уже из-под снега встает. // И черные, грязные руки // Он к небу протянет - туда, // Где не было горя и муки, // Мертвящего грозного льда» [там же, 328]. У Жигулина тоже есть стихотворение «Колымский стланик». Как к старому другу, свидетелю горестей, лирический герой относится к нему с любовью, вспоминая прошлое при встрече: «Привет тебе, // Колымский колкий стланик,// Сибирских кедров самый младший брат! // Давно я не был // В этих сопках дальних // И, словно друга, // Видеть тебя рад. //Как ты живешь? // По-прежнему ли четко // Тебе видны отсюда свысока // Отвалы штолен, // Узкая речонка // И ветхая постройка рудника?.. <...> // Совсем застыла // В тишине округа. // Недвижны сопки // В розовом дыму.// Густую ветку, // Словно руку друга, // Я прижимаю к сердцу своему» [Жигулин, 1980, 116].
Дружба на Колыме
Для Жигулина очень значима в заключении была дружба: вместе с друзьями они могли противостоять блатарям, делились последним, поддерживали друг друга. В стихотворении «У костра» (1960) лирический герой возглашает об этом: «О Колыма! // Край жестоких вьюг! // Здесь легче шагать, // Если рядом друг» [Там же, 102]. В отличие от Жигулина Шаламов считает, что в крайне тяжелых условиях дружба невозможна: «Понял, что дружба, товарищество никогда не зарождается в трудных, по-настоящему трудных - со ставкой жизни - условиях. Дружба зарождается в условиях трудных, но возможных (в больнице, а не в забое)» [Шаламов, 2004, 263]. Но он очень нуждался в теплом человеческом отношении: «Мне надоело любить животных, // Рук человеческих надо мне, // Прикосновений горячих, потных, // Рукопожатий наедине» [Шаламов, 2011, 258].
Отношение к Богу
Что касается отношения к Богу, то в автобиографической повести «Черные камни» Жигулин рассказывает, что его мама (из дворянского рода Раевских) учила его молитвам, а под следствием (период избиений и допросов) он сидел со священником, который очень многое дал ему в утверждении веры в его душе. Постепенно его вера укреплялась, и в дальнейшем эта тема присутствует в его поэзии, например, в стихотворении «Крещение. Солнце играет» (1976).
В воспоминаниях, записных книжках, письмах В. Шаламов противоречив в своих высказываниях о вере в Бога. Л.В. Жаравина в монографии «„У времени на дне“: эстетика и поэтика Варлама Шаламова» объясняет это: «Богословы и философы (еп. Феофан Затворник, И.А. Ильин, М. Элиаде и др.), описывая различные аспекты религиозного опыта, подчеркивают, что личность, развивающаяся по религиозному типу, не только приобретает духовные сокровища, но и теряет их в периоды сомнений, скепсиса, горькой безысходности» [Жаравина, 2010, 14]. Библейские образы и церковные символы пронизывают всю поэзию В. Шаламова. Стихотворение «Аввакум в Пустозерске» он считал одним из главных и так писал о нем в комментариях: «Стихотворение мне особенно дорогое, ибо исторический образ соединен и с пейзажем и с особенностями авторской биографии» [Шаламов, 2011, 450]. Поэтому можно полагать, что слова Аввакума о понимании и принятии Божьего промысла в своей судьбе соответствуют и думам самого автора: «Но к Богу дорога // Извечно одна: // По дальним острогам // Проходит она. // И вытерпеть Бога // Пронзительный взор // Немногие могут // С Иисусовых пор» [там же, 2011, 214].
Итоги скорбного пути
Обобщая опыт скорбного пути, пройденного Шаламовым и другими заключенными, поэт пишет о том, что они сохранили в себе человеческие качества, не превратились в соглядатаев ради хлеба насущного, не пошли на сделку с совестью: «Мы не гнались в тайге за модами, // Всю жизнь шагая узкой тропкой, // И первородство мы не продали // За чечевичную похлебку. // И вот, пройдя пути голгофские, // Чуть не утратив дара речи, // Вернулись в улицы московские // Ученики или предтечи» [там же, 80].
В поэзии А. Жигулина звучит примирение со всем, что было горестного в его жизни, включая несправедливое наказание: «Магадан, Магадан, Магадан! // Давний символ беды и ненастья. // Может быть, не на горе - // На счастье // Ты однажды судьбою мне дан?..» [Жигулин, 1980, 143]. Литературовед А. Истогина пишет: «Лирика Жигулина доказывает, в част¬ности, что самые обычные слова в естественном порядке звучат полноценно, выразительно и свежо, если за ними - истинное содержание, если за ними - судьба» [Истогина, 1986, 90].
Были люди, которые, освободившись из заключения, чувствовали себя сломленными, некоторые кончали жизнь самоубийством: жизнь казалась им пустой, а их страдания бессмысленными. Но для Шаламова поэзия наполняла и преображала его жизнь, давала силы: «Я жив не единым хлебом, // А утром на холодке // Кусочек сухого неба // Размачиваю в реке...» [Шаламов, 1988, 118]. Е.А. Шкловский пишет об этом: «поэзия была для Шаламова связью с бесконечным миром. Она помогала ему сохранить веру в его осмысленность и высшую одухотворенность, поддерживала переживанием связи с универсумом, с высшим началом, которое могло быть явлено в самых обычных земных вещах и явлениях» [Шкловский, 1991, 56].
О том, почему поэзия обладает такой силой влияния на людей, размышляет архиепископ Иоанн (Шаховской), пастырь, философ, поэт. «Поэзия есть искание и нахождение высшей жизни, доступной человеку. <.> Поэт «милостью Божьей» имеет власть превращать воду человеческих слов в вино, а это вино обращать в кровь Слова. Таково высшее назначение поэзии, ее смысл евхаристический. Поэзия есть возвращение человека к началу вещей» [Иоанн (Шаховской), 1992, 524]. Сравнивая поэзию с молитвой, он видит в ней преодоление земной ограниченности, только молитва - самооткровение души, а поэзия - истончение души. Поэзию он называет помощницей молитвы в доставлении чистого воздуха из горнего мира, иначе люди могут задохнуться в запыленном, удаленном от истины мире.
Как отмечают и современные священнослужители, многие узники пишут стихи для утешения. Дьякон Кирилл Марковский в книге «Епархия особого режима» пишет, что стихи узников трогают душу: «Они выливаются из их сердец, истерзанных страданиями; здесь нет желания блеснуть талантом и удивить своей оригинальностью предвзятых ценителей поэзии. Искренность, бесстрастность и глубина отличают многие стихотворения. Благодать Божия, безусловно, содействовала авторам. В меру своего таланта они отразили истину в своих маленьких произведениях» [Марковский, 2014, 116].
Заключение
Не всякое стихотворство о пребывании в лагере удостаивается статуса высокой поэзии. Лагерная поэзия Жигулина и Шаламова - это искусство слова. Образ лирического героя в стихах каждого поэта является художественным двойником автора, но сходство судеб поэтов позволяет говорить о родстве их лирических героев. Поэты достигают максимальной убедительности и исповедальности при передаче своих мыслей и чувств. Мотивы страдания при раскрытии лагерной темы не являются доминирующими. Им сопутствуют пейзажные мотивы, описания тяжелого труда, размышления о выпавших испытаниях, религиозные мотивы. Лирика поэтов афористична, образна, а поэтическую речь сближают лингвистическая точность и эмоциональная сдержанность.
Библиография
1. Жаравина Л.В. «У времени на дне»: эстетика и поэтика прозы Варлама Шаламова. М.: Флинта, 2010. 149 с.
2. Жигулин А.В. Жизнь, нечаянная радость. М.: Молодая гвардия, 1980. 287 с.
3. Жигулин А.В. Черные камни. М.: Книжная Палата, 1989. 240 с.
4. Иоанн (Шаховской), архиеп. Избранное. Петрозаводск: Святой остров, 1992. 575 с.
5. Истогина А.Я. «Всё, чем живу и дышу.». О творчестве Анатолия Жигулина // Истогина А.Я., Джичоева Е.Г. Два портрета. Очерки творчества Анатолия Жигулина, Михаила Шевченко. Воронеж: Центр.-Чернозем. кн. изд-во, 1986. С. 6-94.
6. Марковский Кирилл, дьякон. Епархия особого режима. М.: Изд-во Сретенского монастыря, 2014. 208 с.
7. Роднянская И.Б. Лирический герой // Литературный энциклопедический словарь. М.: Советская энциклопедия, 1987. 752 с.
8. Тынянов Ю.Н. Блок // Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. М.: Наука, 1979. С. 118-123.
9. Шаламов В.Т. Новая книга: Воспоминания. Записные книжки. Переписка. Следственные дела. М.: Эксмо, 2004. 1072 с.
10. Шаламов В.Т. Колымские тетради. М.: Эксмо, 2011. 480 с.
11. Шаламов В.Т. Стихотворения. М.: Советский писатель, 1988. 256 с.
12. Шкловский Е.А. Варлам Шаламов. М.: Знание,1991. 64 с.
Ефимова Алла Николаевна, преподаватель кафедры психологии, педагогики и языковых дисциплин, Казахстанско-Российский медицинский университет, Алматы, Казахстан
_________
Лагерная тема в поэзии В.Т. Шаламова и А.В. Жигулина
Статья посвящена сопоставительному анализу лагерной темы в лирике В. Шаламова и А. Жигулина. Поэты доверили стихам то, что невозможно было передать в автобиографической прозе. Образ лирического героя в стихах каждого поэта является художественным двойником автора, а сходство судеб поэтов позволяет говорить о родстве их лирических героев. Поэты достигают максимальной убедительности и исповедальности при передаче своих мыслей и чувств. Мотивы страдания при раскрытии лагерной темы не являются доминирующими. Им сопутствуют пейзажные мотивы, описания тяжелого труда, размышления о выпавших испытаниях, религиозные мотивы. В процессе анализа акцент сделан на сходстве и различиях поэтических мотивов. Лирика поэтов афористична, образна, а поэтическую речь сближают лингвистическая точность и эмоциональная сдержанность. Обоих авторов роднит пребывание на Колыме, нашедшее отражение не только в автобиографической прозе, но и в поэзии. Не всякое стихотворство о пребывании в лагере удостаивается статуса высокой поэзии. Лагерная поэзия Жигулина и Шаламова - это искусство слова.
Введение
Ю.Н. Тынянов, вводя в статье «Блок» понятие «лирический герой», указывал на его антропоморфный и персонифицированный характер: «Когда говорят о его поэзии, почти всегда за поэзией невольно подставляют человеческое лицо - и все полюбили лицо, а не искусство» [Тынянов, 1979, 119]. Последующие исследователи указывали на важность изучения образа лирического героя в его соотнесенности с биографией поэта.
И.Б. Роднянская писала о том, что лирического героя можно считать «прототипом» поэта: «Лирический герой - художественный «двойник» автора-поэта, вырастающий из текста лирической композиции <...> как четко очерченная фигура или жизненная роль, как лицо, наделенное определенностью индивидуальной судьбы, психологической отчетливостью внутреннего мира, а подчас и чертами пластического облика.» [Роднянская, 1987, 185].
Сила влияния поэзии в неволе
Находясь на Колыме, В.Т. Шаламов (1907-1982) и А.В. Жигулин (1930-2000) ощутили огромную силу влиянии поэзии на людей в неволе. Шаламов в письме к О.В. Ивинской, близкому другу и музе Б.Л. Пастернака, пишет: «Колыма заставила меня окончательно и бесповоротно поверить в великую, ни с чем на свете не сравнимую удивительную реальную силу поэзии» [Шаламов, 2004, 581]. «Я помню ледяные камеры лагерных карцеров, выдолбленных в вулканических скалах, где раздетые до белья люди согревались в объятиях друг друга, сплетаясь в грязный клубок около остывшей железной печки, безнадежно упрямо трогая ее острые ребра, уже утратившие тепло, и читали „Лейтенанта Шмидта“...» [там же, 590]. И позднее в своей записной книжке: «Колыма научила меня понимать, что такое стихи для человека» [там же, 275]. Об этом же пишет А. Жигулин в стихотворении «Стихи» (1962): «Когда мне было // Очень-очень трудно, // Стихи читал я // В карцере холодном» [Жигулин, 1989, 213].
Обоих авторов роднит пребывание на Колыме, у обоих есть автобиографическая проза об этом периоде, но одновременно они обратились и к поэзии. Еще до Колымы Жигулин был потрясен поэзией С. Есенина и выучил 30-40 его стихотворений и поэму «Анна Снегина», и это впоследствии сыграло для него важную роль на Колыме. Сначала он часто читал их про себя, что поддерживало его дух, а потом и для других заключенных: «Когда же случайно узналось, что я помню так много стихов Есенина, я стал в бригаде и в бараке человеком важным, нужным и уважаемым. Я стал как бы живым, говорящим сборником Есенина» [там же, 141]. «Как кроткие ангелы, сидели вокруг меня и смотрели в мои глаза и закоренелые преступники, и люди, так и сяк попавшие в Академию, так сказать, обнаженной жизни. Стихи Есенина не надоедали, люди готовы были их слушать по многу раз - как слушают любимые песни» [там же, 142]. По-видимому, поэзия Есенина была отдушиной для людей, напоминанием об их человеческой сущности. Его стихи пробуждали в них светлые чувства, воспоминания, наводили на размышления. Шаламов так написал в записной книжке: «Любовь Есенина к России - русская любовь - жалость» [Шаламов, 2004, 275].
Поэзия в тяжелых условиях Колымы
Оба автора писали стихи на Колыме. Жигулин сочинял, но не записывал и не собирался печатать их после заключения, считая их в художественном отношении слабыми. Но Б. Слуцкий, поэт-фронтовик, ему возразил: «У меня другое мнение: эти стихи зрелые и сильные! И не только как документ они интересны. Они <...> несут в себе тяжкий груз исторической драмы - и лично Вашей, и общей для всей страны.» [Жигулин, 1989, 89] И действительно, многие читатели, особенно колымчане, откликнулись на стихи Жигулина, полюбили их, писали автору письма.
В. Шаламову же было настолько тяжело, что он и думать о чем-либо не мог: «Никогда я не задумался ни одной длительной мыслью. Попытки это сделать причиняли прямо физическую боль» [Шаламов, 2004, 149]. Это объясняет, почему он не мог записывать стихи: «Мне приходилось выбирать - жизнь или стихи и делать выбор (всегда!) в пользу жизни» [там же, 13]. Он начал писать стихи только во время работы фельдшером.
О стихах колымского периода Шаламов пишет, что они рождались в крайне тяжелых условиях: «Где люди, стиснутые льдами, // В осатанелом вое вьюг // Окоченевшими руками // Хватались за Полярный круг. // <.> И где текли мужские слезы, // Мутны, покорны и тихи, // Где из кусков житейской прозы // Сложил я первые стихи» [Шаламов, 2011, 137]. Предназначение поэзии он видит в оживотворяющей жертвенности, дающей силу ближнему: «Поэт - не врач, он только донор, // Живую жертвующий кровь. // И в этом долг его и гонор, // И к человечеству любовь» [там же, 174].
У Жигулина восприятие поэзии как страдания перекликается с шаламовским: «Но стихи - работа разве? // Не работа - боль души» [Жигулин, 1980, 33]. «Он всегда был поэтом боли», - пишет о нем Л. Аннинский [там же, 11]. И в то же время от своего страдания он избавляется через стихи: «Идя вперед, // За счастье споря, // Мы были к трудностям глухи. // Всю нашу боль, // Все наше горе // Мы переплавили в стихи» [там же, 98].
Шаламов возненавидел физический труд в лагере, тем более в условиях голода, холода, побоев, запредельных норм выработки. В записной книжке он приходит к такому выводу: «Физический труд не гордость и не слава, а проклятие людей. Нигде не прививается так ненависть к физическому труду, как в трудовом лагере» [Шаламов, 2004, 273]. И в письме к Солженицыну он описывает свое состояние агрессивного неприятия лагерного труда, несмотря на свою терпеливость: «я ненавидел этот труд всеми порами тела, всеми фибрами души, каждую минуту. В лизанье лагерной палки ничего кроме глубочайшего унижения для человека нет» [там же, 671]. Могильным ужасом веет от следующих строк о работе: «В закрытой выработке, в шахте, // Горю остатками угля. // Здесь смертный дух, здесь смертью пахнет // И задыхается земля» [Шаламов, 2011, 67]. Жигулин в стихотворении «Рельсы» передает и тяготы труда, и атмосферу в лагере, но в то же время у него нет угнетенности, а появляется еще и гордость от того, что он все преодолел.
Благотворное влияние природы
Контраст тяжелой работы и встречи с красотой природы описывает Жигулин в стихотворении «Рассвет в Бутугычаге». Речь идет о работе в ночную смену, когда из глубины горной штольни заключенные вывозили на поверхность вагонетки с грузом и ожидали восход солнца. Эта же тема звучит в известном его стихотворении «Полярные цветы», где описывается, как в условиях вечной мерзлоты заключенные неожиданно увидели поле цветов, что вызвало восторг: «Сползла машина с перевала. // И в падях, // Что всегда пусты, // Нас будто всех околдовало - // Мы вдруг увидели // Цветы!» [Жигулин, 1980, 71]
Литературовед А. Истогина замечает, как поэт ласково и внимательно относится к природе: «Здесь и „огненно-рыжий дубок“, и дрозд-рябинник, и трогательный бурундук „с мерзлой кисточкой брусники“, и „ширококрылый соколок“, и бересклет, и терн, и болиголов, словом, многое множество трав, деревьев, зверушек и птиц, живущих своей милой незатейливой жизнью» [Истогина, 1986, 58]. Л. Аннинский, высказывает мысль о том, что в волчьих условиях Жигулин «не волчеет» в ответ, и лейтмотив его лирики - жалость к живому. Однако это вовсе не сентиментальность, так как «классическая сентиментальность вырастает на почве гарантированной безопасности, жигулинский же герой сочувствует живому в ситуации, когда „жизнь всегда на волоске», когда он сам - на грани“» [Жигулин, 1980, 7].
Шаламов был доведен до такого физического и душевного изнеможения, что был не в состоянии воспринимать красоту природы: «Ни разу я в эти годы не восхитился пейзажем - если что-либо запомнилось, то запомнилось позднее» [Шаламов, 2004, 149]. Именно позднее, в период работы в больнице, когда он ездил по лесным командировкам, к нему вернулось чувство восприятия прекрасного, и природа стала его утешением: «В природы грубом красноречье // Я утешение найду. // У ней душа-то человечья // И распахнется на ходу» [Шаламов, 2011, 209]. О неожиданной встрече с цветами у Шаламова есть стихотворение «Букет», созвучное «Полярным цветам» Жигулина.
Образ колымского стланика
Колымский стланик - один из любимых образов, которому Шаламов посвятил рассказ и стихотворение. Образ этого растения символизирует душу Шаламова-художника, которая замерла в тяжелый период, но как только повеяло теплом, т. е. условия стали легче, сразу стала оживать, возобновилась способность замечать красоту природы, и душа потянулась вверх: «Земля еще в замети снежной, // Сияет и лоснится лед, // А стланик зеленый и свежий // Уже из-под снега встает. // И черные, грязные руки // Он к небу протянет - туда, // Где не было горя и муки, // Мертвящего грозного льда» [там же, 328]. У Жигулина тоже есть стихотворение «Колымский стланик». Как к старому другу, свидетелю горестей, лирический герой относится к нему с любовью, вспоминая прошлое при встрече: «Привет тебе, // Колымский колкий стланик,// Сибирских кедров самый младший брат! // Давно я не был // В этих сопках дальних // И, словно друга, // Видеть тебя рад. //Как ты живешь? // По-прежнему ли четко // Тебе видны отсюда свысока // Отвалы штолен, // Узкая речонка // И ветхая постройка рудника?.. <...> // Совсем застыла // В тишине округа. // Недвижны сопки // В розовом дыму.// Густую ветку, // Словно руку друга, // Я прижимаю к сердцу своему» [Жигулин, 1980, 116].
Дружба на Колыме
Для Жигулина очень значима в заключении была дружба: вместе с друзьями они могли противостоять блатарям, делились последним, поддерживали друг друга. В стихотворении «У костра» (1960) лирический герой возглашает об этом: «О Колыма! // Край жестоких вьюг! // Здесь легче шагать, // Если рядом друг» [Там же, 102]. В отличие от Жигулина Шаламов считает, что в крайне тяжелых условиях дружба невозможна: «Понял, что дружба, товарищество никогда не зарождается в трудных, по-настоящему трудных - со ставкой жизни - условиях. Дружба зарождается в условиях трудных, но возможных (в больнице, а не в забое)» [Шаламов, 2004, 263]. Но он очень нуждался в теплом человеческом отношении: «Мне надоело любить животных, // Рук человеческих надо мне, // Прикосновений горячих, потных, // Рукопожатий наедине» [Шаламов, 2011, 258].
Отношение к Богу
Что касается отношения к Богу, то в автобиографической повести «Черные камни» Жигулин рассказывает, что его мама (из дворянского рода Раевских) учила его молитвам, а под следствием (период избиений и допросов) он сидел со священником, который очень многое дал ему в утверждении веры в его душе. Постепенно его вера укреплялась, и в дальнейшем эта тема присутствует в его поэзии, например, в стихотворении «Крещение. Солнце играет» (1976).
В воспоминаниях, записных книжках, письмах В. Шаламов противоречив в своих высказываниях о вере в Бога. Л.В. Жаравина в монографии «„У времени на дне“: эстетика и поэтика Варлама Шаламова» объясняет это: «Богословы и философы (еп. Феофан Затворник, И.А. Ильин, М. Элиаде и др.), описывая различные аспекты религиозного опыта, подчеркивают, что личность, развивающаяся по религиозному типу, не только приобретает духовные сокровища, но и теряет их в периоды сомнений, скепсиса, горькой безысходности» [Жаравина, 2010, 14]. Библейские образы и церковные символы пронизывают всю поэзию В. Шаламова. Стихотворение «Аввакум в Пустозерске» он считал одним из главных и так писал о нем в комментариях: «Стихотворение мне особенно дорогое, ибо исторический образ соединен и с пейзажем и с особенностями авторской биографии» [Шаламов, 2011, 450]. Поэтому можно полагать, что слова Аввакума о понимании и принятии Божьего промысла в своей судьбе соответствуют и думам самого автора: «Но к Богу дорога // Извечно одна: // По дальним острогам // Проходит она. // И вытерпеть Бога // Пронзительный взор // Немногие могут // С Иисусовых пор» [там же, 2011, 214].
Итоги скорбного пути
Обобщая опыт скорбного пути, пройденного Шаламовым и другими заключенными, поэт пишет о том, что они сохранили в себе человеческие качества, не превратились в соглядатаев ради хлеба насущного, не пошли на сделку с совестью: «Мы не гнались в тайге за модами, // Всю жизнь шагая узкой тропкой, // И первородство мы не продали // За чечевичную похлебку. // И вот, пройдя пути голгофские, // Чуть не утратив дара речи, // Вернулись в улицы московские // Ученики или предтечи» [там же, 80].
В поэзии А. Жигулина звучит примирение со всем, что было горестного в его жизни, включая несправедливое наказание: «Магадан, Магадан, Магадан! // Давний символ беды и ненастья. // Может быть, не на горе - // На счастье // Ты однажды судьбою мне дан?..» [Жигулин, 1980, 143]. Литературовед А. Истогина пишет: «Лирика Жигулина доказывает, в част¬ности, что самые обычные слова в естественном порядке звучат полноценно, выразительно и свежо, если за ними - истинное содержание, если за ними - судьба» [Истогина, 1986, 90].
Были люди, которые, освободившись из заключения, чувствовали себя сломленными, некоторые кончали жизнь самоубийством: жизнь казалась им пустой, а их страдания бессмысленными. Но для Шаламова поэзия наполняла и преображала его жизнь, давала силы: «Я жив не единым хлебом, // А утром на холодке // Кусочек сухого неба // Размачиваю в реке...» [Шаламов, 1988, 118]. Е.А. Шкловский пишет об этом: «поэзия была для Шаламова связью с бесконечным миром. Она помогала ему сохранить веру в его осмысленность и высшую одухотворенность, поддерживала переживанием связи с универсумом, с высшим началом, которое могло быть явлено в самых обычных земных вещах и явлениях» [Шкловский, 1991, 56].
О том, почему поэзия обладает такой силой влияния на людей, размышляет архиепископ Иоанн (Шаховской), пастырь, философ, поэт. «Поэзия есть искание и нахождение высшей жизни, доступной человеку. <.> Поэт «милостью Божьей» имеет власть превращать воду человеческих слов в вино, а это вино обращать в кровь Слова. Таково высшее назначение поэзии, ее смысл евхаристический. Поэзия есть возвращение человека к началу вещей» [Иоанн (Шаховской), 1992, 524]. Сравнивая поэзию с молитвой, он видит в ней преодоление земной ограниченности, только молитва - самооткровение души, а поэзия - истончение души. Поэзию он называет помощницей молитвы в доставлении чистого воздуха из горнего мира, иначе люди могут задохнуться в запыленном, удаленном от истины мире.
Как отмечают и современные священнослужители, многие узники пишут стихи для утешения. Дьякон Кирилл Марковский в книге «Епархия особого режима» пишет, что стихи узников трогают душу: «Они выливаются из их сердец, истерзанных страданиями; здесь нет желания блеснуть талантом и удивить своей оригинальностью предвзятых ценителей поэзии. Искренность, бесстрастность и глубина отличают многие стихотворения. Благодать Божия, безусловно, содействовала авторам. В меру своего таланта они отразили истину в своих маленьких произведениях» [Марковский, 2014, 116].
Заключение
Не всякое стихотворство о пребывании в лагере удостаивается статуса высокой поэзии. Лагерная поэзия Жигулина и Шаламова - это искусство слова. Образ лирического героя в стихах каждого поэта является художественным двойником автора, но сходство судеб поэтов позволяет говорить о родстве их лирических героев. Поэты достигают максимальной убедительности и исповедальности при передаче своих мыслей и чувств. Мотивы страдания при раскрытии лагерной темы не являются доминирующими. Им сопутствуют пейзажные мотивы, описания тяжелого труда, размышления о выпавших испытаниях, религиозные мотивы. Лирика поэтов афористична, образна, а поэтическую речь сближают лингвистическая точность и эмоциональная сдержанность.
Библиография
1. Жаравина Л.В. «У времени на дне»: эстетика и поэтика прозы Варлама Шаламова. М.: Флинта, 2010. 149 с.
2. Жигулин А.В. Жизнь, нечаянная радость. М.: Молодая гвардия, 1980. 287 с.
3. Жигулин А.В. Черные камни. М.: Книжная Палата, 1989. 240 с.
4. Иоанн (Шаховской), архиеп. Избранное. Петрозаводск: Святой остров, 1992. 575 с.
5. Истогина А.Я. «Всё, чем живу и дышу.». О творчестве Анатолия Жигулина // Истогина А.Я., Джичоева Е.Г. Два портрета. Очерки творчества Анатолия Жигулина, Михаила Шевченко. Воронеж: Центр.-Чернозем. кн. изд-во, 1986. С. 6-94.
6. Марковский Кирилл, дьякон. Епархия особого режима. М.: Изд-во Сретенского монастыря, 2014. 208 с.
7. Роднянская И.Б. Лирический герой // Литературный энциклопедический словарь. М.: Советская энциклопедия, 1987. 752 с.
8. Тынянов Ю.Н. Блок // Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. М.: Наука, 1979. С. 118-123.
9. Шаламов В.Т. Новая книга: Воспоминания. Записные книжки. Переписка. Следственные дела. М.: Эксмо, 2004. 1072 с.
10. Шаламов В.Т. Колымские тетради. М.: Эксмо, 2011. 480 с.
11. Шаламов В.Т. Стихотворения. М.: Советский писатель, 1988. 256 с.
12. Шкловский Е.А. Варлам Шаламов. М.: Знание,1991. 64 с.
Ефимова Алла Николаевна, преподаватель кафедры психологии, педагогики и языковых дисциплин, Казахстанско-Российский медицинский университет, Алматы, Казахстан