Евгений Сидоров. "О Варламе Шаламове и его прозе", 1989
Статья критика и литературоведа Евгения Сидорова опубликована в журнале Огонек, №22, 1989 года.
___________
О Варламе Шаламове и его прозе
«Колымская» проза Варлама Тихоновича Шаламова потрясает.
Я долго думал: в чем дело? Не в материале же только. Был уже и «Один день Ивана Денисовича», и «Архипелаг ГУЛАГ», и многое другое - воспоминания, письма, повести, стихи о сталинских лагерях, созданные бывшими «Иван Ивановичами», как называли интеллигентов в тех гибельных краях. Был и фольклор о «чудной планете», сказовый и песенный: были проклятья и упорное молчание очевидцев. Отчего же рассказы Шаламова так переворачивают читательскую душу и так укрепляют в человеческом праве быть свободной и мыслящей личностью?
Все дело, думаю, в удивительной высоте, с которой это написано. В той свободе авторского взгляда, стиля, которая сродни эпическому постижению жизни. «Этот мир - реальней, чем гомеровские небеса», - пишет Шаламов. Не из центра ада идет воспаленное свидетельство - такое вообще невозможно, и когда тот или иной литератор пытался это сделать, неправда невольно подстерегала его.
Шаламов-повествователь эпически «спокоен»; он знает про это всё и всё помнит; он лишен каких-либо иллюзий, и тем убедительнее, тем неотразимее действует на наше чувство, на наше сознание его объективный голос. Кто измерит меру страдания миллионов людей подобной судьбы? Нет такой меры, отвечает автор, но можно и нужно рассказать об этом так, как рассказывают вообще о жизни (антижизни) с ее установившимся «бытом», рабским трудом, борьбой за пайку хлеба, драмами и предательствами, с беседами о смысле существования. с лагерной моралью и лагерными законами, с национальной и классовой рознью, с миром «блатарей» и «фрайеров», с болезнями, смертями, расстрелами. Двадцать лет провел писатель в советских тюрьмах, лагерях и ссылках, и этот архипелаг нашел в его лице летописца, художника, создателя огромной трагической фрески, в которой нет открытого гнева и бессильного разоблачительства, а есть мощная правда страшной нормы, вдохновившей и организовавшей этот адский эксперимент.
«Лагерь - отрицательная школа жизни целиком и полностью. Ничего полезного. нужного никто оттуда не вынесет, ни сам заключенный, ни его начальник. ни его охрана, ни невольные свидетели - инженеры, геологи, врачи, - ни начальники, ни подчиненные.
Каждая минута лагерной жизни - отравленная минута.
Там много такого, что человек не должен знать, а если видел - лучше ему умереть».
Шаламов не умер, чтобы написать эти страницы и оставить их нам. Его правда о человеке в лагере жестока. По сравнению с ней Достоевский с его «Записками из мертвого дома» кажется буколическим писателем. XX век дал быт Освенцима и Колымы, который и не снился героям великого русского писателя в их самых апокалипсических снах.
«Заключенный приучается там ненавидеть труд - ничему другому и не может он там научиться.
Он обучается там лести, лганью, мелким и большим подлостям, становится эгоистом.
Возвратившись на волю, он видит, что не только не вырос за время лагеря, но что интересы его сузились, стали бедными и грубыми.
Моральные барьеры отодвинулись куда-то в сторону.
Оказывается, можно делать подлости и всё же жить...
Оказывается, человек, совершивший подлость, не умирает...
Он чересчур высоко ценит свои страдания. забывая, что у каждого человека есть свое горе. К чужому горю он разучился относиться сочувственно - он просто его не понимает, не хочет понимать...
Он приучается ненавидеть людей».
Я привел эти рассуждения как достаточно редкие для Шаламова, где писатель прямо говорит от своего имени, осмысливая лагерный опыт. Это очень важное место. Без него не понять шаламовской прозы. Смысл лагеря (как и любой организованной государственной преступности) в том и состоит, что он цинично меняет все социальные и моральные знаки на обратные. Другого смысла в лагере для политических нет, как бы они сами искренне ни заблуждались на этот счет. Не случайно уголовники постоянно привлекались властью к усмирению сидевших по пятьдесят восьмой статье, к управлению ими. Добро и зло - достаточно наивные категории, когда речь идет о преступной, хорошо организованной системе.
И все же были, были те, кто оставался людьми. Иначе не было бы этих рассказов, где поведана глубинная правда о безвинном человеке, доведенном почти до скотского состояния. Мораль в истинном объеме будет потихоньку возвращаться к нему на свободе, но понесенные потери уже до конца невосполнимы. Никто не стал моральнее и чище после испытаний ГУЛАГом. Только здоровье и нравственная норма, только социальная и духовная свобода делают человека человеком. Все остальное - от лукавого. В том числе и героический стоицизм, который хорош как абстракция, как философская проблема, но который по меньшей мере некорректен, когда речь идет о миллионах рабов и их лагерном быте. Впрочем, Шаламов оговаривает специально, что он пишет о людях (и о себе в том числе), «не бывших, не умевших и не ставших героями». Поэтому его лагерный эпос поистине народен, пусть и в чудовищно искаженном, обратном смысле этого понятия.
Варлам Тихонович Шаламов родился в 1907 году в семье вологодского священника. Уже в ранней юности он обратился к литературному творчеству, писал стихи и прозу. Будучи студентом Московского государственного университета, был впервые арестован в 1929 году по обвинению в распространении якобы фальшивого политического завещания В. И. Ленина. Это было знаменитое письмо XII съезду партии. Около трех лет молодой писатель провел на Вишере, в лагерях Западного Урала. В 1937 году его вновь арестовали и отправили на Колыму. Был полностью реабилитирован вскоре после XX съезда КПСС.
Свои колымские рассказы Шаламов начал писать уже в ссылке, выйдя из лагерей, в начале пятидесятых. Все попытки опубликовать их на Родине ни к чему не привели. Рассказы выходили за границей, на Западе, но Шаламов никогда в этом не участвовал, разрешения на печатание там не давал. Стихи его публиковались в советских журналах при жизни вышло пять сборников, но и поэзию Шаламова читатель знает недостаточно, очень многое осталось неизданным. Поэт он замечательный, его стихи высоко ценил Борис Пастернак, которому Шаламов отправил свои рукописи из ссылки. Несколько лет спустя они встретились и подружились.
Именно поэзия и спасла Шаламова, по его собственному признанию: «...чужой всем окружающим, затерянный в зиме, зиме, которой вовсе и нет дела до людей, вырвавших у нее какие-то уголочки с печурками, какие-то избушки среди неизбывного камня и леса, среди чужих пьяных людей, которым нет дела ни до жизни, ни до смерти, я пытался то робко, то в отчаянии стихами спасти себя от подавляющей и растлевающей душу силы этого мира, к которому я так и не привык за семнадцать лет». (Из письма Б. Л. Пастернаку.)
Шаламов обрел спасение в поэтическом слове и в свободной мысли. Его колымская проза резко выделяется из потока правдивых лагерных свидетельств искусством самого высокого толка. Поэт, художник побеждает и здесь, и потому читатель не просто содрогается от ужаса, гнева или сострадания, но получает огромный заряд эстетического переживания, просветляющего душу, как и бывает всегда при встрече с подлинно трагическим искусством. И душа воскресает для добра и смысла, словно мятая, изломанная ветка колымской лиственницы, о которой так проникновенно рассказал нам писатель.
В автобиографической повести Шаламова «Четвертая Вологда» читаем: «Границы поэзии и прозы, особенно в собственной душе, очень приблизительны. Проза переходит в поэзию и обратно очень часто. Проза даже прикидывается поэзией, а поэзия - прозой».
Отточенность стиля, высокая духовнословесная культура - и в прозе, и в поэзии - характернейшая черта шаламовского творчества. Это большой писатель, один из немногих действительных восприемников классических традиций русского XIX века, художник, который, столкнувшись с трагедиями советского времени, остался верен высокому достоинству Слова, подчинив ему неслыханной новизны сопротивляющийся материал.
Но он же и восстал против литературных уроков гуманизма. «Русские писатели-гуманисты второй половины XIX века несут на душе великий грех человеческой крови, пролитой под их знаменем в XX веке. Все террористы были толстовцы и вегетарианцы, все фанатики - ученики русских гуманистов. Этот грех им не замолить...» Отсюда и шаламовская нетерпимость к проповеди, к указующему персту, к иллюзиям, что искусство может облагородить или научить человека добру и счастью. Отсюда поиски лаконизма, устранение всего лишнего, всего канонизированного в форме литературного письма.
В некоторых рассказах Шаламов безжалостно сталкивает романтическую интеллигентскую жажду добра и свободы с миром блатарей. Герой одной из новелл - прямой потомок революционеров-землевольцев - отказывается верить, что девятнадцатый век обманул его. Он находит надежду в уголовниках, которые смело противопоставляют себя государству. Какая жалкая иллюзия и какой жуткий финал ожидают его!
Девятнадцатый век предал, обманул как этого, так и сотни тысяч других русских интеллигентов, партийных и беспартийных, не отделявших демократию от социализма, совесть от общественного долга, веру в идеалы отцов от социальной практики. Но и сама интеллигенция разве не несет своей доли вины за то, что произошло с ней и с русским народом? Колыма - это ад на земле, построенный руками не одного какого-нибудь злодея или хорошо организованной шайкой государственных преступников, а, по сути, коллективной волей, железной логикой исторического безумия. Только сейчас наше общество начинает это осознавать вполне отчетливо, и в этом трезвом знании есть надежда на возрождение и реализацию бессмертной идеи подлинного народовластия, которое невозможно без постепенного восстановления и развития великой русской культуры, так безжалостно разрушенной потомками Шигалева и Петра Верховенского.
Вот о чем думаешь, читая колымские рассказы. Бесстрашие мысли - главная победа Варлама Шаламова, его писательский подвиг. Мысли, идущей до края, не останавливающейся перед пропастью, перед бездной, и потому дающей свободную силу нам, ныне живущим и мучительно размышляющим над смыслом отечественной истории.
Эти рассказы надо читать вместе, один за одним, большой книгой. Отдельные журнальные подборки дают лишь приблизительное представление о шаламовской прозе.
Шаламов был тяжело болен и одинок последние годы жизни, получал пенсию от государства - семьдесят два рубля.
Короткая оттепель не привела к лету, весна резко поворотила назад, к новым заморозкам. «Затерянный в зиме», ослепший и оглохший писатель медленно угасал в доме престарелых. В 1982 году его не стало.
В 1964 году А. И. Солженицын писал В. Т. Шаламову: «И я твердо верю, что мы доживем до дня, когда и «Колымская тетрадь», и «Колымские рассказы» тоже будут напечатаны. Я твердо в это верю! И тогда-то узнают, кто такой есть Варлам Шаламов».
Предсказание сбылось лишь наполовину. Сам автор «Колымских рассказов» не дожил до этого дня. В этом году в издательствах «Художественная литература» и «Современник» выходит наконец шаламовская проза.
Такие личности, такие художники, как Варлам Тихонович Шаламов, рождаются крайне редко и оказывают сильное влияние на духовный, литературный климат общества. Его посмертная - настоящая жизнь в нашей культуре только начинается. И хотя сам он всегда отрицательно относился к любому проявлению моральной дидактики, нравственный урок его писательства велик и неоспорим.
Евгений СИДОРОВ
Страницы статьи в PDF-файле
___________
О Варламе Шаламове и его прозе
«Колымская» проза Варлама Тихоновича Шаламова потрясает.
Я долго думал: в чем дело? Не в материале же только. Был уже и «Один день Ивана Денисовича», и «Архипелаг ГУЛАГ», и многое другое - воспоминания, письма, повести, стихи о сталинских лагерях, созданные бывшими «Иван Ивановичами», как называли интеллигентов в тех гибельных краях. Был и фольклор о «чудной планете», сказовый и песенный: были проклятья и упорное молчание очевидцев. Отчего же рассказы Шаламова так переворачивают читательскую душу и так укрепляют в человеческом праве быть свободной и мыслящей личностью?
Все дело, думаю, в удивительной высоте, с которой это написано. В той свободе авторского взгляда, стиля, которая сродни эпическому постижению жизни. «Этот мир - реальней, чем гомеровские небеса», - пишет Шаламов. Не из центра ада идет воспаленное свидетельство - такое вообще невозможно, и когда тот или иной литератор пытался это сделать, неправда невольно подстерегала его.
Шаламов-повествователь эпически «спокоен»; он знает про это всё и всё помнит; он лишен каких-либо иллюзий, и тем убедительнее, тем неотразимее действует на наше чувство, на наше сознание его объективный голос. Кто измерит меру страдания миллионов людей подобной судьбы? Нет такой меры, отвечает автор, но можно и нужно рассказать об этом так, как рассказывают вообще о жизни (антижизни) с ее установившимся «бытом», рабским трудом, борьбой за пайку хлеба, драмами и предательствами, с беседами о смысле существования. с лагерной моралью и лагерными законами, с национальной и классовой рознью, с миром «блатарей» и «фрайеров», с болезнями, смертями, расстрелами. Двадцать лет провел писатель в советских тюрьмах, лагерях и ссылках, и этот архипелаг нашел в его лице летописца, художника, создателя огромной трагической фрески, в которой нет открытого гнева и бессильного разоблачительства, а есть мощная правда страшной нормы, вдохновившей и организовавшей этот адский эксперимент.
«Лагерь - отрицательная школа жизни целиком и полностью. Ничего полезного. нужного никто оттуда не вынесет, ни сам заключенный, ни его начальник. ни его охрана, ни невольные свидетели - инженеры, геологи, врачи, - ни начальники, ни подчиненные.
Каждая минута лагерной жизни - отравленная минута.
Там много такого, что человек не должен знать, а если видел - лучше ему умереть».
Шаламов не умер, чтобы написать эти страницы и оставить их нам. Его правда о человеке в лагере жестока. По сравнению с ней Достоевский с его «Записками из мертвого дома» кажется буколическим писателем. XX век дал быт Освенцима и Колымы, который и не снился героям великого русского писателя в их самых апокалипсических снах.
«Заключенный приучается там ненавидеть труд - ничему другому и не может он там научиться.
Он обучается там лести, лганью, мелким и большим подлостям, становится эгоистом.
Возвратившись на волю, он видит, что не только не вырос за время лагеря, но что интересы его сузились, стали бедными и грубыми.
Моральные барьеры отодвинулись куда-то в сторону.
Оказывается, можно делать подлости и всё же жить...
Оказывается, человек, совершивший подлость, не умирает...
Он чересчур высоко ценит свои страдания. забывая, что у каждого человека есть свое горе. К чужому горю он разучился относиться сочувственно - он просто его не понимает, не хочет понимать...
Он приучается ненавидеть людей».
Я привел эти рассуждения как достаточно редкие для Шаламова, где писатель прямо говорит от своего имени, осмысливая лагерный опыт. Это очень важное место. Без него не понять шаламовской прозы. Смысл лагеря (как и любой организованной государственной преступности) в том и состоит, что он цинично меняет все социальные и моральные знаки на обратные. Другого смысла в лагере для политических нет, как бы они сами искренне ни заблуждались на этот счет. Не случайно уголовники постоянно привлекались властью к усмирению сидевших по пятьдесят восьмой статье, к управлению ими. Добро и зло - достаточно наивные категории, когда речь идет о преступной, хорошо организованной системе.
И все же были, были те, кто оставался людьми. Иначе не было бы этих рассказов, где поведана глубинная правда о безвинном человеке, доведенном почти до скотского состояния. Мораль в истинном объеме будет потихоньку возвращаться к нему на свободе, но понесенные потери уже до конца невосполнимы. Никто не стал моральнее и чище после испытаний ГУЛАГом. Только здоровье и нравственная норма, только социальная и духовная свобода делают человека человеком. Все остальное - от лукавого. В том числе и героический стоицизм, который хорош как абстракция, как философская проблема, но который по меньшей мере некорректен, когда речь идет о миллионах рабов и их лагерном быте. Впрочем, Шаламов оговаривает специально, что он пишет о людях (и о себе в том числе), «не бывших, не умевших и не ставших героями». Поэтому его лагерный эпос поистине народен, пусть и в чудовищно искаженном, обратном смысле этого понятия.
Варлам Тихонович Шаламов родился в 1907 году в семье вологодского священника. Уже в ранней юности он обратился к литературному творчеству, писал стихи и прозу. Будучи студентом Московского государственного университета, был впервые арестован в 1929 году по обвинению в распространении якобы фальшивого политического завещания В. И. Ленина. Это было знаменитое письмо XII съезду партии. Около трех лет молодой писатель провел на Вишере, в лагерях Западного Урала. В 1937 году его вновь арестовали и отправили на Колыму. Был полностью реабилитирован вскоре после XX съезда КПСС.
Свои колымские рассказы Шаламов начал писать уже в ссылке, выйдя из лагерей, в начале пятидесятых. Все попытки опубликовать их на Родине ни к чему не привели. Рассказы выходили за границей, на Западе, но Шаламов никогда в этом не участвовал, разрешения на печатание там не давал. Стихи его публиковались в советских журналах при жизни вышло пять сборников, но и поэзию Шаламова читатель знает недостаточно, очень многое осталось неизданным. Поэт он замечательный, его стихи высоко ценил Борис Пастернак, которому Шаламов отправил свои рукописи из ссылки. Несколько лет спустя они встретились и подружились.
Именно поэзия и спасла Шаламова, по его собственному признанию: «...чужой всем окружающим, затерянный в зиме, зиме, которой вовсе и нет дела до людей, вырвавших у нее какие-то уголочки с печурками, какие-то избушки среди неизбывного камня и леса, среди чужих пьяных людей, которым нет дела ни до жизни, ни до смерти, я пытался то робко, то в отчаянии стихами спасти себя от подавляющей и растлевающей душу силы этого мира, к которому я так и не привык за семнадцать лет». (Из письма Б. Л. Пастернаку.)
Шаламов обрел спасение в поэтическом слове и в свободной мысли. Его колымская проза резко выделяется из потока правдивых лагерных свидетельств искусством самого высокого толка. Поэт, художник побеждает и здесь, и потому читатель не просто содрогается от ужаса, гнева или сострадания, но получает огромный заряд эстетического переживания, просветляющего душу, как и бывает всегда при встрече с подлинно трагическим искусством. И душа воскресает для добра и смысла, словно мятая, изломанная ветка колымской лиственницы, о которой так проникновенно рассказал нам писатель.
В автобиографической повести Шаламова «Четвертая Вологда» читаем: «Границы поэзии и прозы, особенно в собственной душе, очень приблизительны. Проза переходит в поэзию и обратно очень часто. Проза даже прикидывается поэзией, а поэзия - прозой».
Отточенность стиля, высокая духовнословесная культура - и в прозе, и в поэзии - характернейшая черта шаламовского творчества. Это большой писатель, один из немногих действительных восприемников классических традиций русского XIX века, художник, который, столкнувшись с трагедиями советского времени, остался верен высокому достоинству Слова, подчинив ему неслыханной новизны сопротивляющийся материал.
Но он же и восстал против литературных уроков гуманизма. «Русские писатели-гуманисты второй половины XIX века несут на душе великий грех человеческой крови, пролитой под их знаменем в XX веке. Все террористы были толстовцы и вегетарианцы, все фанатики - ученики русских гуманистов. Этот грех им не замолить...» Отсюда и шаламовская нетерпимость к проповеди, к указующему персту, к иллюзиям, что искусство может облагородить или научить человека добру и счастью. Отсюда поиски лаконизма, устранение всего лишнего, всего канонизированного в форме литературного письма.
В некоторых рассказах Шаламов безжалостно сталкивает романтическую интеллигентскую жажду добра и свободы с миром блатарей. Герой одной из новелл - прямой потомок революционеров-землевольцев - отказывается верить, что девятнадцатый век обманул его. Он находит надежду в уголовниках, которые смело противопоставляют себя государству. Какая жалкая иллюзия и какой жуткий финал ожидают его!
Девятнадцатый век предал, обманул как этого, так и сотни тысяч других русских интеллигентов, партийных и беспартийных, не отделявших демократию от социализма, совесть от общественного долга, веру в идеалы отцов от социальной практики. Но и сама интеллигенция разве не несет своей доли вины за то, что произошло с ней и с русским народом? Колыма - это ад на земле, построенный руками не одного какого-нибудь злодея или хорошо организованной шайкой государственных преступников, а, по сути, коллективной волей, железной логикой исторического безумия. Только сейчас наше общество начинает это осознавать вполне отчетливо, и в этом трезвом знании есть надежда на возрождение и реализацию бессмертной идеи подлинного народовластия, которое невозможно без постепенного восстановления и развития великой русской культуры, так безжалостно разрушенной потомками Шигалева и Петра Верховенского.
Вот о чем думаешь, читая колымские рассказы. Бесстрашие мысли - главная победа Варлама Шаламова, его писательский подвиг. Мысли, идущей до края, не останавливающейся перед пропастью, перед бездной, и потому дающей свободную силу нам, ныне живущим и мучительно размышляющим над смыслом отечественной истории.
Эти рассказы надо читать вместе, один за одним, большой книгой. Отдельные журнальные подборки дают лишь приблизительное представление о шаламовской прозе.
Шаламов был тяжело болен и одинок последние годы жизни, получал пенсию от государства - семьдесят два рубля.
Короткая оттепель не привела к лету, весна резко поворотила назад, к новым заморозкам. «Затерянный в зиме», ослепший и оглохший писатель медленно угасал в доме престарелых. В 1982 году его не стало.
В 1964 году А. И. Солженицын писал В. Т. Шаламову: «И я твердо верю, что мы доживем до дня, когда и «Колымская тетрадь», и «Колымские рассказы» тоже будут напечатаны. Я твердо в это верю! И тогда-то узнают, кто такой есть Варлам Шаламов».
Предсказание сбылось лишь наполовину. Сам автор «Колымских рассказов» не дожил до этого дня. В этом году в издательствах «Художественная литература» и «Современник» выходит наконец шаламовская проза.
Такие личности, такие художники, как Варлам Тихонович Шаламов, рождаются крайне редко и оказывают сильное влияние на духовный, литературный климат общества. Его посмертная - настоящая жизнь в нашей культуре только начинается. И хотя сам он всегда отрицательно относился к любому проявлению моральной дидактики, нравственный урок его писательства велик и неоспорим.
Евгений СИДОРОВ
Страницы статьи в PDF-файле