Александра Свиридова. Белое пятно: прием Шаламова в ССП, 1972-73
Короткое воспоминание Александры Свиридовой отсылает к практически нетронутому "белому пятну" в биографии Шаламова - его приему в Союз советских писателей. Этот несомненно кафкианский процесс, длившийся больше года, был положен заявлением Шаламова в комиссию по приему в члены СП, которое провокатор Георгий Марков отредактировав превратил в известное публичное "Письмо в ЛГ", сделавшее Шаламова объектом почти тотального остракизма в среде либеральной московской интеллигенции, надо сказать, совершенно не представлявшей, в каком контексте следует рассматривать скандальное "покаяние".
В день написания заявления Шаламов обращается с просьбой о рекомендации к литературному функционеру Сергею Наровчатову и поэту Арсению Тарковскому. Наровчатов, похоже, просьбу проигнорировал, а Тарковский, о чем свидетельствует письмо к нему Шаламова, рекомендацию дал. Вторым поручителем был поэт Виктор Боков, что тоже известно из частного шаламовского письма с благодарностью. Сколько требовалось рекомендаций, я не знаю. Во всяком случае, потребовалась еще одна, ее дал поэт Александр Межиров, о чем он и рассказывает Свиридовой. Никаких документов, связанных с самим процессом приема, в открытом доступе нет, хотя никаких секретов они, вроде бы, не содержат - обычные протоколы, "слушали - постановили", извечная бюрократическая блевотина. Та же история, что с присуждением Шаламову "Премии Свободы" французского ПЕН-Клуба - казалось бы, ничего секретного и при этом никакой информации.
Что уместилось в эти тринадцать месяцев - с 15 февраля 1972 по 15 марта 1973, когда Шаламова, наконец, официально признают советским писателем (до этого он, по крайней мере, согласно меморандуму КГБ, составленному для партийной верхушки, считался антисоветским), никто не знает.
Странно, что советское шаламоведение обходит этот вопрос - ведь это краеугольный камень для квалификации Шаламова как советского писателя, о чем оно неустанно печется. Пусть, наконец, найдут и обнародуют документы - интересно же, как происходит алхимическое превращение антисоветского в советского, какие тут взаимодейстуют реактивы, какие используются катализаторы, кто подбрасывает дровишек в печь, где преображается душа грешника. У Кафки все описано довольно подробно, особенно в "Исправительной колонии", а вот в советском шаламоведении - стыдливые пустые страницы. Пора уже начать заполнять, отрабатывать гранты и ученые степени.
Ниже свидетельство Александры Свидировой.
________
"Чтобы был понятен уровень доверительности нашего разговора с Александром Петровичем Межировым, поясню некоторые обстоятельства места и времени.
Российско-советская эмиграция Америки вообще и Нью-Йорка в частности имеет ряд особых примет, вдаваться в которые я не буду. Важным в данном случае является одно - всеобщая подозрительность: все подозревают друг в друге засланных гэбэшников. Зачастую не напрасно. Не только эмигранты могут быть в их числе - хватает американцев, американских славистов-симпатизантов, которые не всегда на зарплате у Лубянки, но всегда готовы к обеду в посольстве или генконсульстве России. Потому процесс вхождения в общение у вновьприбывших имеет несколько уровней тревожности.
Осенью 1993-го, когда я неожиданно осталась в Америке, мне было проще, чем ординарным людям: меня узнавали на улице те, кто смотрел ТВ, и людям, имеющим мозг, относительно меня все было ясно. Тем, кто видел мой фильм о Шаламове и полтора десятка телепрограмм "Совершенно секретно", снятых мною до апреля 1993-го, - что важно помнить. Только мерзавцы, в задачу которых входило топить меня как неожиданно возникшего конкурента на пятачке русской прессы Америки, писали, что я неблагонадежна, т.к. ТВпрограмму делала с Артемом Боровиком.
Тех, кому доверяешь безоговорочно, было немного, и мы дорожили возможностью повидаться, т.к. без этого ты забывал звук собственного голоса.
В нелегкий период моей адаптации, в город приехала любимая Майя Туровская, с которой мы были дружны. Мы отправились по музеям. В музее к нам присоединился друг ее юности поэт Александр Петрович Межиров, которому в начале семидесятых я была представлена девушкой юной Вадимом Кожиновым. Я не верила, что он меня узнал, т.к. минуло 20 лет, но Майиной рекомендации было достаточно, чтобы мы стали откровенно разговаривать. Его положение в Америке было не из лучших - с одной стороны, он не владел английским, с другой - был нерукопожатным для некоторого числа русскоговорящих, т.к. выехал в Америку, чтобы не сесть в тюрьму в России. Историю с несчастным случаем, в результате которого он убил близкого человека, описывать не хочу.
Майя уехала, а мы с А. Межировым изредка встречались и бражничали в кафешках Манхеттена. Обсуждали беды современной литературы. После того, как он посмотрел фильм, он задал несколько вопросов о том, что осталось за кадром. И я, в частности, сказала, что мне не удалось выяснить обстоятельства того, как В. Шаламова приняли в СП.
Рассказала, как я писала официальные запросы от Союза кинематографистов и студии в Останкино, где просила дать возможность снять для фильма протоколы заседания - кто пришел, кто представлял его, кто рекомендовал Шаламова в Союз писателей, как голосовали... Ничего у них не было найдено. Союз распадался, бумаги были неизвестно где. И я сказала, что все это выглядит, как туманная история, похожая на спецоперацию КГБ, в стиле традиционной игры - тут холодно, а тут - тепло. Так как в одно время Солженицына выдворили из страны, а В. Шаламова, напротив - приняли в СП и издали.
Потому, наверное, и нельзя установить имена тех, кто его рекомендовал, т.к. их, по-видимому, не было.
Мы неторопливо шли, покуривая, по Амстердам авеню в районе семидесятых улиц, когда А. Межиров остановился, и сказал: - Нет, были. Хотите знать, кто?
Я кивнула.
- Я, - сказал он, ткнув себе пальцем в грудь.
И рассказал, как ему позвонили в неурочное время - то ли рано утром, то ли в ночи, - я не запомнила имени - кто-то из секретариата СП, - и велел срочно написать рекомендацию В. Шаламову.
На что АП ответил: - Кто я такой, чтобы рекомендовать ВШ?
Имея в виду, что он - меньше такой крупной фигуры, как Шаламов.
Но ему строго было велено срочно это сделать, и он подчинился - дал рекомендацию...
Написал ли он ее, отпечатал и отнес на следующий день - не знаю. Осталось смутное ощущение, что он просто дал согласие по телефону на то, что его именем будет подписана рекомендация...
Еще осталось ощущение, что он читал и знал тексты Шаламова той поры, когда ничего еще не было напечатано. Но допускаю, что речь могла идти о стихах."
В день написания заявления Шаламов обращается с просьбой о рекомендации к литературному функционеру Сергею Наровчатову и поэту Арсению Тарковскому. Наровчатов, похоже, просьбу проигнорировал, а Тарковский, о чем свидетельствует письмо к нему Шаламова, рекомендацию дал. Вторым поручителем был поэт Виктор Боков, что тоже известно из частного шаламовского письма с благодарностью. Сколько требовалось рекомендаций, я не знаю. Во всяком случае, потребовалась еще одна, ее дал поэт Александр Межиров, о чем он и рассказывает Свиридовой. Никаких документов, связанных с самим процессом приема, в открытом доступе нет, хотя никаких секретов они, вроде бы, не содержат - обычные протоколы, "слушали - постановили", извечная бюрократическая блевотина. Та же история, что с присуждением Шаламову "Премии Свободы" французского ПЕН-Клуба - казалось бы, ничего секретного и при этом никакой информации.
Что уместилось в эти тринадцать месяцев - с 15 февраля 1972 по 15 марта 1973, когда Шаламова, наконец, официально признают советским писателем (до этого он, по крайней мере, согласно меморандуму КГБ, составленному для партийной верхушки, считался антисоветским), никто не знает.
Странно, что советское шаламоведение обходит этот вопрос - ведь это краеугольный камень для квалификации Шаламова как советского писателя, о чем оно неустанно печется. Пусть, наконец, найдут и обнародуют документы - интересно же, как происходит алхимическое превращение антисоветского в советского, какие тут взаимодейстуют реактивы, какие используются катализаторы, кто подбрасывает дровишек в печь, где преображается душа грешника. У Кафки все описано довольно подробно, особенно в "Исправительной колонии", а вот в советском шаламоведении - стыдливые пустые страницы. Пора уже начать заполнять, отрабатывать гранты и ученые степени.
Ниже свидетельство Александры Свидировой.
________
"Чтобы был понятен уровень доверительности нашего разговора с Александром Петровичем Межировым, поясню некоторые обстоятельства места и времени.
Российско-советская эмиграция Америки вообще и Нью-Йорка в частности имеет ряд особых примет, вдаваться в которые я не буду. Важным в данном случае является одно - всеобщая подозрительность: все подозревают друг в друге засланных гэбэшников. Зачастую не напрасно. Не только эмигранты могут быть в их числе - хватает американцев, американских славистов-симпатизантов, которые не всегда на зарплате у Лубянки, но всегда готовы к обеду в посольстве или генконсульстве России. Потому процесс вхождения в общение у вновьприбывших имеет несколько уровней тревожности.
Осенью 1993-го, когда я неожиданно осталась в Америке, мне было проще, чем ординарным людям: меня узнавали на улице те, кто смотрел ТВ, и людям, имеющим мозг, относительно меня все было ясно. Тем, кто видел мой фильм о Шаламове и полтора десятка телепрограмм "Совершенно секретно", снятых мною до апреля 1993-го, - что важно помнить. Только мерзавцы, в задачу которых входило топить меня как неожиданно возникшего конкурента на пятачке русской прессы Америки, писали, что я неблагонадежна, т.к. ТВпрограмму делала с Артемом Боровиком.
Тех, кому доверяешь безоговорочно, было немного, и мы дорожили возможностью повидаться, т.к. без этого ты забывал звук собственного голоса.
В нелегкий период моей адаптации, в город приехала любимая Майя Туровская, с которой мы были дружны. Мы отправились по музеям. В музее к нам присоединился друг ее юности поэт Александр Петрович Межиров, которому в начале семидесятых я была представлена девушкой юной Вадимом Кожиновым. Я не верила, что он меня узнал, т.к. минуло 20 лет, но Майиной рекомендации было достаточно, чтобы мы стали откровенно разговаривать. Его положение в Америке было не из лучших - с одной стороны, он не владел английским, с другой - был нерукопожатным для некоторого числа русскоговорящих, т.к. выехал в Америку, чтобы не сесть в тюрьму в России. Историю с несчастным случаем, в результате которого он убил близкого человека, описывать не хочу.
Майя уехала, а мы с А. Межировым изредка встречались и бражничали в кафешках Манхеттена. Обсуждали беды современной литературы. После того, как он посмотрел фильм, он задал несколько вопросов о том, что осталось за кадром. И я, в частности, сказала, что мне не удалось выяснить обстоятельства того, как В. Шаламова приняли в СП.
Рассказала, как я писала официальные запросы от Союза кинематографистов и студии в Останкино, где просила дать возможность снять для фильма протоколы заседания - кто пришел, кто представлял его, кто рекомендовал Шаламова в Союз писателей, как голосовали... Ничего у них не было найдено. Союз распадался, бумаги были неизвестно где. И я сказала, что все это выглядит, как туманная история, похожая на спецоперацию КГБ, в стиле традиционной игры - тут холодно, а тут - тепло. Так как в одно время Солженицына выдворили из страны, а В. Шаламова, напротив - приняли в СП и издали.
Потому, наверное, и нельзя установить имена тех, кто его рекомендовал, т.к. их, по-видимому, не было.
Мы неторопливо шли, покуривая, по Амстердам авеню в районе семидесятых улиц, когда А. Межиров остановился, и сказал: - Нет, были. Хотите знать, кто?
Я кивнула.
- Я, - сказал он, ткнув себе пальцем в грудь.
И рассказал, как ему позвонили в неурочное время - то ли рано утром, то ли в ночи, - я не запомнила имени - кто-то из секретариата СП, - и велел срочно написать рекомендацию В. Шаламову.
На что АП ответил: - Кто я такой, чтобы рекомендовать ВШ?
Имея в виду, что он - меньше такой крупной фигуры, как Шаламов.
Но ему строго было велено срочно это сделать, и он подчинился - дал рекомендацию...
Написал ли он ее, отпечатал и отнес на следующий день - не знаю. Осталось смутное ощущение, что он просто дал согласие по телефону на то, что его именем будет подписана рекомендация...
Еще осталось ощущение, что он читал и знал тексты Шаламова той поры, когда ничего еще не было напечатано. Но допускаю, что речь могла идти о стихах."