"Шерри-бренди". Об обстоятельствах перевода Шаламова в психушку и его смерти
Хочу остановиться на четырех последних днях жизни Шаламова.
В двух документах, опубликованных непосредственно после смерти писателя ухаживавшими за ним волонтерами - в отчете Александра Морозова в "Хронике текущих событий" (1982) и письме Елены Захаровой (Хинкис) в редакцию журнала "Вестник РХД" (№1, 1983), то есть наиболее аутентичных свидетельствах, датой перевода (отправки) Шаламова в психушку называется 14 января. Раньше у меня имелись сомнения - благодаря воспоминаниям Елены Захаровой, писавшей, что отсутствие Шаламова в доме престарелых другая добровольная сиделка, Татьяна Уманская, обнаружила на день позже. Отсюда дата 15 января, в отличие от 14-го врезающаяся в память известием о беде из уст звонящей в панике женщины. 14-е число в этом смысле ничем не отмечено - голая цифра, и в поздних рассказах Захаровой она не упоминается.
О переводе Шаламова в психушку 14-го, согласно Морозову, стало известно так:
"ШАЛАМОВ давно просил ХИНКИС позвонить от его имени И.С. ИСАЕВУ, редактору, на помощь которого он рассчитывал, собираясь готовить книгу стихов к своему 75-летию. ХИНКИС позвонила как раз 14 января. ИСАЕВ разговаривал сухо, помощи не обещал и только под конец разговора сообщил новость:
- Его уже перевели. Мне позвонила какая-то женщина.
Этой женщиной была работник ЦГАЛИ И.П. СИРОТИНСКАЯ, которой, по ее словам, ШАЛАМОВ завещал свой литературный архив."
Захарова не опровергает морозовской версии, получившей для меня дополнительный вес после того, как я узнал, что Иван Исаев, не будучи редактором, действительно пытался в то время "протолкнуть" сборник стихов Шаламова в издательстве "Советская Россия" (поэтому Морозов и называет его "редактором" - что делало для меня неправдоподобной всю ситуацию). Согласно Морозову, Сиротинская была извещена о переводе Шаламова в психушку в тот же день, если не заблаговременно; она тоже, кстати, датирует перевод то 14-м, то 15-м января, что сбивает с толку. Не опровергая морозовской версии, просто умалчивая о ней, Захарова двадцать лет излагала собственную, где, повторяю, фигурирует только 15-е число. Сейчас, однако, можно сказать с полной уверенностью, что Шаламов был отправлен в психушку именно четырнадцатого.
Шестнадцатого Захарова и Анис едут в богадельню, где с трудом узнают адрес заведения, куда помещен Шаламов.
Семнадцатого они находят этот "интернат для психохроников" ("это не лечебное учреждение", подчеркивает Захарова) и в нем - Шаламова уже в состоянии предсмертной агонии.
Если опираться на рассказ Морозова, который я считаю вполне достоверным и подкрепленным деталями, извещенная о происшедшем Сиротинская так и не посетила в психушке своего "великого друга". Она и сама этого не скрывает: "...его непрочный бедный рай разрушили - перевели в другой, психо-неврологический дом инвалидов", "Все мы пришли, но было уже поздно". Куда пришли непонятные опоздавшие "все", среди которых Сиротинская? Не в морг же они пришли? На похороны - куда еще... Тем отвратительнее читать ее лицемерные ламентации: "Умер на руках чужих людей, и никто не понял его последних слов", "Страшно, что я не слышала его последних слов, мне рассказывали, что он пытался что-то сказать". А что, собственно, мешало Сиротинской услышать последние слова Шаламова? Что ей мешало провести несколько часов (про дни я уже не говорю) у постели умирающего "великого друга"? Что мешало ей хотя бы навестить его в этом ужасном месте?
Почему я на всем этом останавливаюсь? Потому что здесь столь ценимая Шаламовым "символическая деталь".
Если Шаламов был взят из богадельни 14-го, скажем, в обед, а умер 17-го под вечер в "интернате для психохроников", то пролежал он там с воспалением легких и в состоянии тяжкой душевной травмы, а под конец и беспамятства, полных три дня - в одиночестве, в общей палате, без помощи и ухода. Это чисто колымская смерть, такая же, как у Осипа Мандельштама из рассказа "Шерри-бренди", в котором Шаламов, как оказалось, предвосхитил собственную кончину, только уже в Москве. Тюремное помещение, полное одиночество, скотские условия, дистрофия; некому сказать последних слов, даже если бы их захотелось сказать. Смерть в тридцатых, смерть в восьмидесятых.
Так умирали в СССР великие писатели и поэты.
UPD
См. Посткриптум
В двух документах, опубликованных непосредственно после смерти писателя ухаживавшими за ним волонтерами - в отчете Александра Морозова в "Хронике текущих событий" (1982) и письме Елены Захаровой (Хинкис) в редакцию журнала "Вестник РХД" (№1, 1983), то есть наиболее аутентичных свидетельствах, датой перевода (отправки) Шаламова в психушку называется 14 января. Раньше у меня имелись сомнения - благодаря воспоминаниям Елены Захаровой, писавшей, что отсутствие Шаламова в доме престарелых другая добровольная сиделка, Татьяна Уманская, обнаружила на день позже. Отсюда дата 15 января, в отличие от 14-го врезающаяся в память известием о беде из уст звонящей в панике женщины. 14-е число в этом смысле ничем не отмечено - голая цифра, и в поздних рассказах Захаровой она не упоминается.
О переводе Шаламова в психушку 14-го, согласно Морозову, стало известно так:
"ШАЛАМОВ давно просил ХИНКИС позвонить от его имени И.С. ИСАЕВУ, редактору, на помощь которого он рассчитывал, собираясь готовить книгу стихов к своему 75-летию. ХИНКИС позвонила как раз 14 января. ИСАЕВ разговаривал сухо, помощи не обещал и только под конец разговора сообщил новость:
- Его уже перевели. Мне позвонила какая-то женщина.
Этой женщиной была работник ЦГАЛИ И.П. СИРОТИНСКАЯ, которой, по ее словам, ШАЛАМОВ завещал свой литературный архив."
Захарова не опровергает морозовской версии, получившей для меня дополнительный вес после того, как я узнал, что Иван Исаев, не будучи редактором, действительно пытался в то время "протолкнуть" сборник стихов Шаламова в издательстве "Советская Россия" (поэтому Морозов и называет его "редактором" - что делало для меня неправдоподобной всю ситуацию). Согласно Морозову, Сиротинская была извещена о переводе Шаламова в психушку в тот же день, если не заблаговременно; она тоже, кстати, датирует перевод то 14-м, то 15-м января, что сбивает с толку. Не опровергая морозовской версии, просто умалчивая о ней, Захарова двадцать лет излагала собственную, где, повторяю, фигурирует только 15-е число. Сейчас, однако, можно сказать с полной уверенностью, что Шаламов был отправлен в психушку именно четырнадцатого.
Шестнадцатого Захарова и Анис едут в богадельню, где с трудом узнают адрес заведения, куда помещен Шаламов.
Семнадцатого они находят этот "интернат для психохроников" ("это не лечебное учреждение", подчеркивает Захарова) и в нем - Шаламова уже в состоянии предсмертной агонии.
Если опираться на рассказ Морозова, который я считаю вполне достоверным и подкрепленным деталями, извещенная о происшедшем Сиротинская так и не посетила в психушке своего "великого друга". Она и сама этого не скрывает: "...его непрочный бедный рай разрушили - перевели в другой, психо-неврологический дом инвалидов", "Все мы пришли, но было уже поздно". Куда пришли непонятные опоздавшие "все", среди которых Сиротинская? Не в морг же они пришли? На похороны - куда еще... Тем отвратительнее читать ее лицемерные ламентации: "Умер на руках чужих людей, и никто не понял его последних слов", "Страшно, что я не слышала его последних слов, мне рассказывали, что он пытался что-то сказать". А что, собственно, мешало Сиротинской услышать последние слова Шаламова? Что ей мешало провести несколько часов (про дни я уже не говорю) у постели умирающего "великого друга"? Что мешало ей хотя бы навестить его в этом ужасном месте?
Почему я на всем этом останавливаюсь? Потому что здесь столь ценимая Шаламовым "символическая деталь".
Если Шаламов был взят из богадельни 14-го, скажем, в обед, а умер 17-го под вечер в "интернате для психохроников", то пролежал он там с воспалением легких и в состоянии тяжкой душевной травмы, а под конец и беспамятства, полных три дня - в одиночестве, в общей палате, без помощи и ухода. Это чисто колымская смерть, такая же, как у Осипа Мандельштама из рассказа "Шерри-бренди", в котором Шаламов, как оказалось, предвосхитил собственную кончину, только уже в Москве. Тюремное помещение, полное одиночество, скотские условия, дистрофия; некому сказать последних слов, даже если бы их захотелось сказать. Смерть в тридцатых, смерть в восьмидесятых.
Так умирали в СССР великие писатели и поэты.
UPD
См. Посткриптум