Е. Якович. "Демидов и Шаламов. Житие Георгия на фоне Варлама"
Ни одна его строка пока не увидела свет, а Литературный музей готов приобрести его архив… Том демидовской прозы принят «Советским писателем», в «Дружбе народов» выйдет повесть «Фане- Квас», ходившая в самиздате за солженицынскую , во второй том сборника «Доднесь тяготеет» включен рассказ «Дубарь». Он создал свою серию «колымских рассказов», но этим не исчерпывается круг его писательских интересов. Кто же он, Демидов?
Московская квартира старинных друзей Демидова, в которой мы беседуем с его дочерью, харьковчанкой Валентиной Георгиевной, окнами выходит во двор, но все равно в ней живет присутствие Садового кольца, столичной суеты и непогоды. Как всегда неожиданно, неспешными хлопьями опускается на землю снег, и постепенно сквозь пелену времени проступают две глыбы, два человечища. Одного из них я узнаю, имя ему - Варлам, контур второго прорисовывается все резче и становится вровень с первым.
В спецотряде по отстрелу морских животных он провалился в ледовое крошево между лодками. Мороз был сумасшедший. Его вытащили и с температурой за сорок, без сознания оставили в неотапливаемой бревенчатой избушке - умирать. Он пришел в себя, дополз до бочки с хвоей, где замачивали иголки со снегом и тем спасались от цинги, эти иголки и сосал. Когда через трое суток отряд вернулся с промысла, Демидов был жив. Его переправили в больницу.
Судьба свела их в этой лагерной больнице - Шаламов был фельдшером, Демидов по выздоровлении работал в рентгенкабинете, судьба их и развела. Пятнадцать лет искал его Шаламов, а когда уверился, что нет Демидова в живых, посвятил его памяти пьесу - использовал «решительное средство для вмешательства человека в загробный мир»
И надо же такому случиться, что на улице Горького в Москве в коммунальной квартире, где жила давняя знакомая Варлама Тихоновича, сменилась соседка. Надо случиться и тому, что именно ей на глаза попалась рукопись с удивившим ее посвящением: она-то знала, что Демидов жив и после освобождения работает в Ухте, на Севере. «Очень хитрые узоры плетет судьба. А почему? Почему понадобилось столько совпадений, чтобы воля судьбы сказалась так убедительно? Мы мало ищем друг друга, и судьба берет наши жизни в свои руки», - заключает Шаламов.
Пьеса «Анна Ивановна» с посвящением Г. Г. Демидову напечатана в прошлом году в январском номере журнала «Театр». А хозяйка квартиры, в которой мы разговариваем с его дочерью, не кто иная, как та самая соседка - врач из Ухты Вера Михайловна Линдс... Очень хитрые узоры плетет судьба.
Варлам!
Итак, и наш случай пополнил архив доказательств верности поговорки о разнице между человеком и горой. Правда, мы еще не сошлись, но как кажется, надежно вошли в сферу взаимного тяготения… постараюсь вырваться отсюда на несколько дней в вашу чертову град-столицу. Прежде я ненавидел Москву как синоним всякой неправды и каждому, кто в нее отправлялся, дарил спички с предписанием зажечь Москву под ветер со всех четырех концов. Теперь, правда, сменил гнев на милость, тем более что число проживающих в Москве друзей увеличивается и оставить их погорельцами у меня не поднимается рука.
На днях там у вас скончался мой товарищ по Ухте, и я еще не оправился от ощущения несправедливости судьбы. Но, видимо, «наклад с барышом», по старой купецкой поговорке, действительно живут бок о бок. И вот я пишу тебе, Варлам Шаламов, фельдшер из хирургического…
6 мая 65 года
Я опять начал баловаться писаниной. Один из здешних руководителей общества писателей Коми сказал, что я страдаю «чесоткой», которую, видите ли, надо прятать от людей. Он имел в виду, конечно, «писательский зуд» - понятие тоже не из высоких. Сам он - бездарный чиновник от литературы, один из экземпляров многотиражного издания современных булгариных.
Мне трудно судить, насколько имеет смысл моя писательская работа. Вероятно, только тот, на основе которого мышь обязательно грызет что-нибудь, чтобы только сточить зубы. Надежды быть напечатанным, у меня, конечно, нет никакой. Впрочем, нет и особой тяги к этому. И все же «гонорары» за писательскую работу я получаю. Неофициально в виде теплых писем от иногда совсем незнакомых людей и, конечно, в виде дружеских похвал. Мои официальные гонорары - это доносы, окрики, угрозы прямые и замаскированные. И самое подлое - «товарищеские» обсуждения в узком литературном кругу.
Наша здешняя литературная яма имеет, конечно, уездный масштаб. Но источаемая ею вонь качественно та же, что и от ямы всесоюзной.
30 июня 65 года.
...«Писатели - судьи времени» - выражение, требующее уточнения. Не всякий писатель может претендовать на такой титул. Я считал бы свою жизнь прожитой не зря, если бы был уверен, что буду одним из свидетелей на суде будущего над прошедшим. Но здесь, конечно, возникает много вопросов и сомнений. Что такое суд яйца над курицей?..
21 июля 65 года.
Ты негодуешь на наших писателей, разрабатывающих тему «черных лет», за то, что они «начинают с конца». Ты прав. Это действительно финал - то, о чем пишут. То же, что напечатали, лагерный эпос - это уже финал финалов.
Если говорить обо мне, то я пытаюсь все же раскрыть в какой-то мере подлую механику «беззакония». За это на меня очень серчают те, у кого в пуху рыло. Они предпочли бы, если уж это нельзя изобразить как подвиг, чтобы оно изображалось в туманных, расплывчатых красках под дурацким, условным термином «культ».
К сожалению, люди с рылами, густо облепленными пухом, все еще играют первую скрипку, фальшивя напропалую. И они-то и задают тон во всех областях нашей жизни.
Ты, вероятно, хотел бы, как и я, чтобы литература вскрыла социальные и исторические корни эпохи «культа». Здесь есть сложнейший аспект - психологический. Надо быть вторым Достоевским, чтобы осилить его. Но даже Достоевскому понадобилось бы время и гарантия, что тебя не постигнет участь Пастернака раньше, чем ты доведешь начатое до конца.
Но тайного, что бы не стало явным, в истории не бывает.
27 июля 65 года
Войдя в сферу взаимного тяготения, личности такого масштаба не могли не оттолкнуться. Внешне их развело писательство. Признавая превосходство Шаламова «в понимании тонкостей литературного ремесла», Демидов не снес «докторальности, безапелляционности в наставлениях и разносного тона» - «С кем ты меня спутал, Варлам?» Разрыв болезненно переживали оба, но шага навстречу друг другу не сделали.
...Когда в присутствии Демидова смели заглазно попрекать Шаламова отречением от «Колымских рассказов», тот взрывался: «Да что вы вообще о жизни знаете, о том, как ломают?..»
С «Колымскими рассказами» Шаламов вошел в историю литературы. «Колымские рассказы» Демидова постигла участь даже не романа Пастернака - в августе 80-го органами госбезопасности одновременно в четырех городах - в Калуге, где тогда жил Демидов (полетела душа на закат солнца), в Ухте, в Баку, по двум харьковским адресам - были произведены обыски и изъят весь тираж пятитомного «собрания сочинений» (машинка брала пять экземпляров). А месяца за три до этого от случайной спички (помните, «дарил спички с предписанием зажечь Москву под ветер») сгорела дача под Калугой, где хранились все черновики…
В семьдесят два года в самый разгар работы (только-только закончил первую книгу) над автобиографическим романом «От рассвета до сумерек (Воспоминания и раздумья ровесника века)» Демидов остался без единой строки.
Кипрей, иван-чай - цветок несгибаемый, но в жизни Демидова был момент, когда его согнули. На следствии в 38-м били, но это он выдержал: кинулся на следователя и был посажен в карцер. Тем не менее, он «подписал» - на себя, не на других, - когда припугнули арестом жены с пятимесячной дочерью на руках. (Тогда он не знал, что ее все-таки арестовали, две недели она с девочкой провела в битком набитой Холодногорской тюрьме в Харькове, ребенок не переставая орал, мать выпустили под расписку - докормить до года. И потеряли. Несколько лет она боялась устроиться на работу, чтобы не «найтись через отдел кадров, очень бедствовала… Потом мама говорила Валентине Георгиевне: «Ты своим упрямым демидовским характером нас спасла».)
Страшный нравственный удар Демидов пронес через всю жизнь. «Кипрееву было безмерно стыдно за эту слабость, - комментирует Шаламов, - за то, что при встрече с грубой силой он, интеллигент Кипреев, уступил».
«Интеллигент Кипреев» здесь ключевые слова, собственно, интеллигент и пророс из того стыда, и больше - ни одной уступки «грубой силе». В году эдак 1967-м к нему в Ухту приехал «товарищ из Москвы» - как он рассказывал дочери, полковник КГБ, - представился и деликатно спросил, не разрешит ли Георгий Георгиевич почитать то, что пишет. Целую неделю ходил к нему, как в библиотеку, и читал. Сказал примерно следующее: безусловно, это интересно, даже талантливо, но вы сами понимаете, Георгий Георгиевич, напечатать это нереально - во что же тогда будет верить народ? Это надо отложить в стороночку: вы же человек способный, опытный, напишите о рабочем классе, ну о чем сами хотите - мы вам обещаем огромные тиражи, писательский билет. Демидов отказался наотрез, а в письме к дочери обмолвился: «стилистическая и прочая неотшлифованность, надеюсь, мне простится, пишу ведь по ночам, да за счет всех видов отдыха. Творческих отпусков и синекур мне не полагается: слишком тупое у меня политическое обоняние, чтобы держать нос по ветру».
Когда Валентина Георгиевне в 58-м году первый раз приехала к нему в Ухту, портрет отца во весь рост украшал центральную площадь. Лучшего рационализатора республики Коми народ должен был знать в лицо. В свое время арест поставил точку в карьере физика. Демидов ей сказал при встрече: «Ты на меня не обижайся, но страшнее, чем потеря семьи, страшнее всего на свете для меня была потеря физики, когда я понял, что это все». Но не изобретать, не искать инженерных решений он не мог, стал начальником цеха, главным специалистом республики, начальником КБ.
Со своей дочерью он познакомился, когда ей исполнилось двадцать. В таком случае дети с родителями становятся либо задушевными друзьями, либо расходятся. Здесь произошло нечто большее - Демидов обрел наследницу духа, но для него главное было даже в другом: «Еще важнее, что из тебя формируется гражданин, а не верноподданная».
Эти слова он пишет в тот момент, когда ему - лагернику с четырнадцатилетним стажем - дан шанс на верноподданническое восхождение, когда карьера его резко пошла в пик. И тут он бросает свою судьбу в штопор: «Я предпринимаю очень большие усилия, чтобы проделать карьеру по нисходящей».
Карьера по нисходящей… может быть, это наиболее точное направление крестного пути русского интеллигента.
«Мне мое творчество обходится очень дорого… Я неизбежно дохожу до болезни, хотя далеко еще не развалина. (Тьфу, не сглазить бы!) Начинаю плохо спать, теряю аппетит. Все спрашивают: что-нибудь случилось? Я мог бы ответить: да, случилось. Совсем недавно. Нет еще и тридцати лет. И случилось не только со мной.
В своей «основной» профессии я работаю с большим трудом. Впервые в жизни я понял, что такое труд без вдохновения. Стараюсь перейти на рабочую должность. По крайней мере не будет мучить совесть, что я не могу уже быть тем, что был: инженером, способным сделать то, чего не могут многие другие. Теперь мне хвастаться можно. Я говорю о покойном инженере…
Покойном инженере и еще не родившимся писателе? Ведь неизданный писатель - это что-то вроде внутриутробного существа, эмбриона. Утешает только возможность рождения и после смерти».
- Мы - другие Демидовы, не уральские, муромские, из кержаков, - эта часть повествования должна быть передана с голоса дочери Демидова, Валентины Георгиевны, хранительницы предания рода. - Колымскую тему отец закончил к семидесяти, начал работать над автобиографическим полотном «От рассвета до сумерек», хроникой жизни ровесника века. Страшно подробно - с празднования трехсотлетия дома Романовых, увиденного глазами пятилетнего жителя Петербурга, через украинское «убогое, наивное и, пожалуй, героическое детство» - с мировой и гражданской войнами, с красными, белыми, зелеными, Петлюрой и Деникиным, Махно и Коломийцем, «осточертевшей всем чехардой властей, из которых уже и не разберешь, которая хуже», ведет он повествование в 30-е годы, а там и искусственный голод на Украине, и первые гримасы наробраза… Кстати, следователи после ареста всех рукописей больше всего претензий предъявляли именно роману.
Детство отец провел в Лебедине, в Харьков приехал только учиться. Это город, куда в 1913 году сослали его отца, деда моего, из Петербурга. Каждый старший сын в семье был Георгий. Егорами раньше их звали - так и повелось Георгий Георгиевич. Деда выслали по нелепейшей случайности, не был он большим политиком, сболтнул нечто неуважительно о царе, кто-то донес, и ему было предложено, чтобы он сам в течение месяца нашел, где жить, и уехал, или вышлют в административном порядке… место ему нашлось на Украине - бабка моя ходила стирать к барону в Петербурге, вот у этих баронов было свое имение под Лебедином, большая такая экономия, и они согласились взять туда деда механиком, за техникой следить. Бабка была неграмотна, а дед кончил четыре класса приходской школы, по тем временам образование солидное, умный был человек, но нрава крутого - все Демидовы были такие… Отец от меня, девчонки, не утаил, что в 38-м году на Урале «успокоил первого своего уголовника, который приставал к жене репрессированного командарма», ударом кулака убил. Я, к сожалению, последняя в роду, внук мой уже не Демидов.
Он успел посмотреть «Покаяние». Сказал дочери: «Теперь можно просить - они вернут». Начал набрасывать наметки письма-обращения. Через несколько дней умер. Сердце не выдержало надежды. Трижды он восставал, как Феникс из пепла. Мог стать великим физиком - не понадобился, стал выдающимся инженером, но замахнулся на режим - отброшен, отважился на писательство - догнали и добили. Некоторое время он еще пытался подняться - звонил, требовал, упрашивал… Но мыслимо ли в 72 года начать с нуля без единого черновика?
Выполняя волю покойного, дочь написала на имя Александра Николаевича Яковлева. Рукописи вернули полтора года назад. Демидов снова опоздал. Общественный интерес к антисталинской тематике начинал ослабевать…
Медленно, с трудом явление Демидова все же происходит. Книги его придут к читателю. Но я все время думаю: не будь у Демидова демидовской дочери, что же, так и не поразил бы Георгий своего змия, так и не поразил бы? И все-таки надежда рано или поздно становился верой, что не могла быть прожита такая жизнь втуне. «Преступлений социального характера утаить от истории никак нельзя. Они даже не шило в мешке. Скорее, кусок расплавленной лавы, раскаленного ядра…». Георгий Демидов.
На этом каноническое житие окончено. Пришло время апокрифа. Сквозь пелену различимы два силуэта на древней улочке. Один из них окажется вскоре в далеком Вермонте, второй отправится в горькое горьковское изгнание… Но сейчас они приехали в Калугу, чтобы встретиться с Демидовым в его последнем пристанище. Через несколько мгновений они ошибутся адресом и разминутся во времени.
Литературная газета, 11 апреля 1990 года
Московская квартира старинных друзей Демидова, в которой мы беседуем с его дочерью, харьковчанкой Валентиной Георгиевной, окнами выходит во двор, но все равно в ней живет присутствие Садового кольца, столичной суеты и непогоды. Как всегда неожиданно, неспешными хлопьями опускается на землю снег, и постепенно сквозь пелену времени проступают две глыбы, два человечища. Одного из них я узнаю, имя ему - Варлам, контур второго прорисовывается все резче и становится вровень с первым.
В спецотряде по отстрелу морских животных он провалился в ледовое крошево между лодками. Мороз был сумасшедший. Его вытащили и с температурой за сорок, без сознания оставили в неотапливаемой бревенчатой избушке - умирать. Он пришел в себя, дополз до бочки с хвоей, где замачивали иголки со снегом и тем спасались от цинги, эти иголки и сосал. Когда через трое суток отряд вернулся с промысла, Демидов был жив. Его переправили в больницу.
Судьба свела их в этой лагерной больнице - Шаламов был фельдшером, Демидов по выздоровлении работал в рентгенкабинете, судьба их и развела. Пятнадцать лет искал его Шаламов, а когда уверился, что нет Демидова в живых, посвятил его памяти пьесу - использовал «решительное средство для вмешательства человека в загробный мир»
И надо же такому случиться, что на улице Горького в Москве в коммунальной квартире, где жила давняя знакомая Варлама Тихоновича, сменилась соседка. Надо случиться и тому, что именно ей на глаза попалась рукопись с удивившим ее посвящением: она-то знала, что Демидов жив и после освобождения работает в Ухте, на Севере. «Очень хитрые узоры плетет судьба. А почему? Почему понадобилось столько совпадений, чтобы воля судьбы сказалась так убедительно? Мы мало ищем друг друга, и судьба берет наши жизни в свои руки», - заключает Шаламов.
Пьеса «Анна Ивановна» с посвящением Г. Г. Демидову напечатана в прошлом году в январском номере журнала «Театр». А хозяйка квартиры, в которой мы разговариваем с его дочерью, не кто иная, как та самая соседка - врач из Ухты Вера Михайловна Линдс... Очень хитрые узоры плетет судьба.
Варлам!
Итак, и наш случай пополнил архив доказательств верности поговорки о разнице между человеком и горой. Правда, мы еще не сошлись, но как кажется, надежно вошли в сферу взаимного тяготения… постараюсь вырваться отсюда на несколько дней в вашу чертову град-столицу. Прежде я ненавидел Москву как синоним всякой неправды и каждому, кто в нее отправлялся, дарил спички с предписанием зажечь Москву под ветер со всех четырех концов. Теперь, правда, сменил гнев на милость, тем более что число проживающих в Москве друзей увеличивается и оставить их погорельцами у меня не поднимается рука.
На днях там у вас скончался мой товарищ по Ухте, и я еще не оправился от ощущения несправедливости судьбы. Но, видимо, «наклад с барышом», по старой купецкой поговорке, действительно живут бок о бок. И вот я пишу тебе, Варлам Шаламов, фельдшер из хирургического…
6 мая 65 года
Я опять начал баловаться писаниной. Один из здешних руководителей общества писателей Коми сказал, что я страдаю «чесоткой», которую, видите ли, надо прятать от людей. Он имел в виду, конечно, «писательский зуд» - понятие тоже не из высоких. Сам он - бездарный чиновник от литературы, один из экземпляров многотиражного издания современных булгариных.
Мне трудно судить, насколько имеет смысл моя писательская работа. Вероятно, только тот, на основе которого мышь обязательно грызет что-нибудь, чтобы только сточить зубы. Надежды быть напечатанным, у меня, конечно, нет никакой. Впрочем, нет и особой тяги к этому. И все же «гонорары» за писательскую работу я получаю. Неофициально в виде теплых писем от иногда совсем незнакомых людей и, конечно, в виде дружеских похвал. Мои официальные гонорары - это доносы, окрики, угрозы прямые и замаскированные. И самое подлое - «товарищеские» обсуждения в узком литературном кругу.
Наша здешняя литературная яма имеет, конечно, уездный масштаб. Но источаемая ею вонь качественно та же, что и от ямы всесоюзной.
30 июня 65 года.
...«Писатели - судьи времени» - выражение, требующее уточнения. Не всякий писатель может претендовать на такой титул. Я считал бы свою жизнь прожитой не зря, если бы был уверен, что буду одним из свидетелей на суде будущего над прошедшим. Но здесь, конечно, возникает много вопросов и сомнений. Что такое суд яйца над курицей?..
21 июля 65 года.
Ты негодуешь на наших писателей, разрабатывающих тему «черных лет», за то, что они «начинают с конца». Ты прав. Это действительно финал - то, о чем пишут. То же, что напечатали, лагерный эпос - это уже финал финалов.
Если говорить обо мне, то я пытаюсь все же раскрыть в какой-то мере подлую механику «беззакония». За это на меня очень серчают те, у кого в пуху рыло. Они предпочли бы, если уж это нельзя изобразить как подвиг, чтобы оно изображалось в туманных, расплывчатых красках под дурацким, условным термином «культ».
К сожалению, люди с рылами, густо облепленными пухом, все еще играют первую скрипку, фальшивя напропалую. И они-то и задают тон во всех областях нашей жизни.
Ты, вероятно, хотел бы, как и я, чтобы литература вскрыла социальные и исторические корни эпохи «культа». Здесь есть сложнейший аспект - психологический. Надо быть вторым Достоевским, чтобы осилить его. Но даже Достоевскому понадобилось бы время и гарантия, что тебя не постигнет участь Пастернака раньше, чем ты доведешь начатое до конца.
Но тайного, что бы не стало явным, в истории не бывает.
27 июля 65 года
Войдя в сферу взаимного тяготения, личности такого масштаба не могли не оттолкнуться. Внешне их развело писательство. Признавая превосходство Шаламова «в понимании тонкостей литературного ремесла», Демидов не снес «докторальности, безапелляционности в наставлениях и разносного тона» - «С кем ты меня спутал, Варлам?» Разрыв болезненно переживали оба, но шага навстречу друг другу не сделали.
...Когда в присутствии Демидова смели заглазно попрекать Шаламова отречением от «Колымских рассказов», тот взрывался: «Да что вы вообще о жизни знаете, о том, как ломают?..»
С «Колымскими рассказами» Шаламов вошел в историю литературы. «Колымские рассказы» Демидова постигла участь даже не романа Пастернака - в августе 80-го органами госбезопасности одновременно в четырех городах - в Калуге, где тогда жил Демидов (полетела душа на закат солнца), в Ухте, в Баку, по двум харьковским адресам - были произведены обыски и изъят весь тираж пятитомного «собрания сочинений» (машинка брала пять экземпляров). А месяца за три до этого от случайной спички (помните, «дарил спички с предписанием зажечь Москву под ветер») сгорела дача под Калугой, где хранились все черновики…
В семьдесят два года в самый разгар работы (только-только закончил первую книгу) над автобиографическим романом «От рассвета до сумерек (Воспоминания и раздумья ровесника века)» Демидов остался без единой строки.
Кипрей, иван-чай - цветок несгибаемый, но в жизни Демидова был момент, когда его согнули. На следствии в 38-м били, но это он выдержал: кинулся на следователя и был посажен в карцер. Тем не менее, он «подписал» - на себя, не на других, - когда припугнули арестом жены с пятимесячной дочерью на руках. (Тогда он не знал, что ее все-таки арестовали, две недели она с девочкой провела в битком набитой Холодногорской тюрьме в Харькове, ребенок не переставая орал, мать выпустили под расписку - докормить до года. И потеряли. Несколько лет она боялась устроиться на работу, чтобы не «найтись через отдел кадров, очень бедствовала… Потом мама говорила Валентине Георгиевне: «Ты своим упрямым демидовским характером нас спасла».)
Страшный нравственный удар Демидов пронес через всю жизнь. «Кипрееву было безмерно стыдно за эту слабость, - комментирует Шаламов, - за то, что при встрече с грубой силой он, интеллигент Кипреев, уступил».
«Интеллигент Кипреев» здесь ключевые слова, собственно, интеллигент и пророс из того стыда, и больше - ни одной уступки «грубой силе». В году эдак 1967-м к нему в Ухту приехал «товарищ из Москвы» - как он рассказывал дочери, полковник КГБ, - представился и деликатно спросил, не разрешит ли Георгий Георгиевич почитать то, что пишет. Целую неделю ходил к нему, как в библиотеку, и читал. Сказал примерно следующее: безусловно, это интересно, даже талантливо, но вы сами понимаете, Георгий Георгиевич, напечатать это нереально - во что же тогда будет верить народ? Это надо отложить в стороночку: вы же человек способный, опытный, напишите о рабочем классе, ну о чем сами хотите - мы вам обещаем огромные тиражи, писательский билет. Демидов отказался наотрез, а в письме к дочери обмолвился: «стилистическая и прочая неотшлифованность, надеюсь, мне простится, пишу ведь по ночам, да за счет всех видов отдыха. Творческих отпусков и синекур мне не полагается: слишком тупое у меня политическое обоняние, чтобы держать нос по ветру».
Когда Валентина Георгиевне в 58-м году первый раз приехала к нему в Ухту, портрет отца во весь рост украшал центральную площадь. Лучшего рационализатора республики Коми народ должен был знать в лицо. В свое время арест поставил точку в карьере физика. Демидов ей сказал при встрече: «Ты на меня не обижайся, но страшнее, чем потеря семьи, страшнее всего на свете для меня была потеря физики, когда я понял, что это все». Но не изобретать, не искать инженерных решений он не мог, стал начальником цеха, главным специалистом республики, начальником КБ.
Со своей дочерью он познакомился, когда ей исполнилось двадцать. В таком случае дети с родителями становятся либо задушевными друзьями, либо расходятся. Здесь произошло нечто большее - Демидов обрел наследницу духа, но для него главное было даже в другом: «Еще важнее, что из тебя формируется гражданин, а не верноподданная».
Эти слова он пишет в тот момент, когда ему - лагернику с четырнадцатилетним стажем - дан шанс на верноподданническое восхождение, когда карьера его резко пошла в пик. И тут он бросает свою судьбу в штопор: «Я предпринимаю очень большие усилия, чтобы проделать карьеру по нисходящей».
Карьера по нисходящей… может быть, это наиболее точное направление крестного пути русского интеллигента.
«Мне мое творчество обходится очень дорого… Я неизбежно дохожу до болезни, хотя далеко еще не развалина. (Тьфу, не сглазить бы!) Начинаю плохо спать, теряю аппетит. Все спрашивают: что-нибудь случилось? Я мог бы ответить: да, случилось. Совсем недавно. Нет еще и тридцати лет. И случилось не только со мной.
В своей «основной» профессии я работаю с большим трудом. Впервые в жизни я понял, что такое труд без вдохновения. Стараюсь перейти на рабочую должность. По крайней мере не будет мучить совесть, что я не могу уже быть тем, что был: инженером, способным сделать то, чего не могут многие другие. Теперь мне хвастаться можно. Я говорю о покойном инженере…
Покойном инженере и еще не родившимся писателе? Ведь неизданный писатель - это что-то вроде внутриутробного существа, эмбриона. Утешает только возможность рождения и после смерти».
- Мы - другие Демидовы, не уральские, муромские, из кержаков, - эта часть повествования должна быть передана с голоса дочери Демидова, Валентины Георгиевны, хранительницы предания рода. - Колымскую тему отец закончил к семидесяти, начал работать над автобиографическим полотном «От рассвета до сумерек», хроникой жизни ровесника века. Страшно подробно - с празднования трехсотлетия дома Романовых, увиденного глазами пятилетнего жителя Петербурга, через украинское «убогое, наивное и, пожалуй, героическое детство» - с мировой и гражданской войнами, с красными, белыми, зелеными, Петлюрой и Деникиным, Махно и Коломийцем, «осточертевшей всем чехардой властей, из которых уже и не разберешь, которая хуже», ведет он повествование в 30-е годы, а там и искусственный голод на Украине, и первые гримасы наробраза… Кстати, следователи после ареста всех рукописей больше всего претензий предъявляли именно роману.
Детство отец провел в Лебедине, в Харьков приехал только учиться. Это город, куда в 1913 году сослали его отца, деда моего, из Петербурга. Каждый старший сын в семье был Георгий. Егорами раньше их звали - так и повелось Георгий Георгиевич. Деда выслали по нелепейшей случайности, не был он большим политиком, сболтнул нечто неуважительно о царе, кто-то донес, и ему было предложено, чтобы он сам в течение месяца нашел, где жить, и уехал, или вышлют в административном порядке… место ему нашлось на Украине - бабка моя ходила стирать к барону в Петербурге, вот у этих баронов было свое имение под Лебедином, большая такая экономия, и они согласились взять туда деда механиком, за техникой следить. Бабка была неграмотна, а дед кончил четыре класса приходской школы, по тем временам образование солидное, умный был человек, но нрава крутого - все Демидовы были такие… Отец от меня, девчонки, не утаил, что в 38-м году на Урале «успокоил первого своего уголовника, который приставал к жене репрессированного командарма», ударом кулака убил. Я, к сожалению, последняя в роду, внук мой уже не Демидов.
Он успел посмотреть «Покаяние». Сказал дочери: «Теперь можно просить - они вернут». Начал набрасывать наметки письма-обращения. Через несколько дней умер. Сердце не выдержало надежды. Трижды он восставал, как Феникс из пепла. Мог стать великим физиком - не понадобился, стал выдающимся инженером, но замахнулся на режим - отброшен, отважился на писательство - догнали и добили. Некоторое время он еще пытался подняться - звонил, требовал, упрашивал… Но мыслимо ли в 72 года начать с нуля без единого черновика?
Выполняя волю покойного, дочь написала на имя Александра Николаевича Яковлева. Рукописи вернули полтора года назад. Демидов снова опоздал. Общественный интерес к антисталинской тематике начинал ослабевать…
Медленно, с трудом явление Демидова все же происходит. Книги его придут к читателю. Но я все время думаю: не будь у Демидова демидовской дочери, что же, так и не поразил бы Георгий своего змия, так и не поразил бы? И все-таки надежда рано или поздно становился верой, что не могла быть прожита такая жизнь втуне. «Преступлений социального характера утаить от истории никак нельзя. Они даже не шило в мешке. Скорее, кусок расплавленной лавы, раскаленного ядра…». Георгий Демидов.
На этом каноническое житие окончено. Пришло время апокрифа. Сквозь пелену различимы два силуэта на древней улочке. Один из них окажется вскоре в далеком Вермонте, второй отправится в горькое горьковское изгнание… Но сейчас они приехали в Калугу, чтобы встретиться с Демидовым в его последнем пристанище. Через несколько мгновений они ошибутся адресом и разминутся во времени.
Литературная газета, 11 апреля 1990 года