Шаламов в доме престарелых. Свидетельство Ольги Гуревич
Татьяна Леонова, ухаживавшая за Шаламовым в доме престарелых со своей подругой, которую она называет Олесей Гуревич, дала мне ее электронный адрес, и я попросил Ольгу Александровну поделиться собственными воспоминаниями о Шаламове - может быть, в форме ответов на вопросы, которые у меня возникли. Ольга Гуревич любезно откликнулась и прислала короткий текст, дополняющий картину, нарисованную Леоновой. Приношу ей свою благодарность.
___________
Я прочитала воспоминания Тани Леоновой - там все сказано, и я смогу добавить совсем мало.
Главное, что, мне кажется, можно сказать о жизни Шаламова в доме престарелых - что его не воспринимали там как человека, не говорю уже как поэта. Его же - больного, слепого, почти глухого, брошенного всеми окружавшими прежде людьми - связывало с жизнью как раз то, что он хотел остаться и оставался поэтом. Единственным человеком, помогавшим ему в этом, был Александр Морозов, регулярно приходивший и записывавший его стихи. Мы - остальные, приходившие покормить, помыть и как-то пообщаться - были для него новыми, не связанными с его жизнью. Мы как-то спросили его, чего ему хочется, он ответил сразу - попросил найти Юлия Шрейдера и передать, что он просит придти. К сожалению, тот так и не пришел, и Шаламов постепенно перестал о нем спрашивать. После смерти Шаламова Шрейдер, в качестве друга, неоднократно писал о нем прочувствованные воспоминания. Вообще, эта книга воспоминаний [сборник «Варлам Шаламов в свидетельствах современников»] стала для меня неожиданностью: оказывается, несколько десятков человек, каждый из которых отрекомендовался как хороший знакомый Шаламова, в то время жили и здравствовали, знали о том, что он жив, потом узнали о его смерти и написали воспоминания. Возможно, что если бы тогда они приняли в нем хоть минимальное участие, всего этого последнего ужаса в его жизни просто бы не было.
Трудно даже представить, насколько он был сильным, самодостаточным и уверенным в себе как поэте, что смог сохраниться в полной изоляции в таком недружелюбном для него месте, не зная, что будет дальше, и не имея никакого контакта с теми, от кого он полностью зависел.
Теперь ответы на Ваши вопросы:
«Каково было отношение к Шаламову со стороны персонала и администрации интерната?»
1. Прихожу, как-то в начале своего знакомства с этим учреждением, к доктору, начинаю говорить об истощенном состоянии Шаламова. В ответ: «Конечно, у него же сниженное питание». Пытаюсь понять, что такое «сниженное питание». В ответ: «Вы же видите, что он еду до рта донести не может». Кормить там некому, так что вопрос закрыт.
2. Прихожу - дом престарелых закрыт для посетителей - карантин по гриппу. В приемной никого, кроме секретарши. С трудом уговорила вызвать нянечку с его этажа. К ней у меня единственная просьба - сказать ему, что две недели ни Сашу Морозова, ни Таню, ни меня не пустят к нему из-за карантина и что потом мы опять будем приходить (не бросили). Просьба вызывает удивление - зачем, ведь он же не понимает. Потом нахожу еще кого-то, опять прошу. Обе обещали, чтобы отвязалась, но, по-моему, так и не передали.
«Когда именно Вы начали уход за Шаламовым и когда и по какой причине его прекратили? Перед самой смертью за ним ухаживала другая маленькая группа людей наряду с наверняка знакомым Вам Александром Морозовым. Мне кажется, вы с Леоновой с этими людьми не встречались. Был ли у вас какой-то режим дежурств?»
Начала вместе с Таней - не помню точно когда, но мне кажется, что она это написала [осень 1980-го], прекратила потому, что лежала, сохраняя беременность. С Таней мы в основном ходили по отдельности, чтобы чаще получалось. Других людей, приходивших к Шаламову, я действительно не встречала.
«Не могли бы Вы назвать имя женщины-психиатра, освидетельствовавшей Шаламова по вашей с Леоновой просьбе».
Имени ее я не помню. Я не была с ней знакома, видимо, она была найдена «по цепочке» - я работала тогда в медицинском институте.
«Сиротинская пишет, что в палате Шаламова был балкон. Выходил ли он на него, сидел ли там, дышал ли, что называется, свежим воздухом?»
Удивительно, как простой вопрос может ошарашить своей «противоестественностью», когда речь идет о Шаламове в тот последний период. Он был замкнут в себе и совершенно отгорожен от окружающего. Думаю, что мысль выйти на балкон и погреться на солнышке просто не приходила ему в голову. Вот и Александр Морозов пишет, что Шаламов не соглашался на его предложения выйти на балкон или погулять.
«Были ли у него какие-то личные вещи, любые? Или только казенные».
Думаю, что не было.
«Мог ли он сам включить с наступлением темноты свет и выключить? Или ему из-за слепоты этого не требовалось?»
Не знаю, когда я приходила вечером, свет всегда был включен. Это ведь был этаж для лежачих - свет могли включать и выключать централизованно.
«Запиралась ли его палата изнутри? И запиралась ли вообще? Мог ли он как-то отгородиться от нежелательных для него посетителей, например, соседей?»
Не знаю, думаю, что не запиралась, ведь это был этаж для лежачих - соседи по коридорам не ходили и в палаты не заглядывали.
«Морозов пишет, что иногда он бредил наяву. А по Вашему впечатлению, был ли он абсолютно вменяем - в обычном смысле? В том смысле, в каком мы, общаясь с человеком, уверены, что тот полностью отдает отчет, где находится и с кем разговаривает?»
Я никогда не замечала, чтобы Шаламов бредил наяву, он адекватно реагировал на мои слова и отвечал на вопросы. Правда, и разговоры наши были короткими и простыми, не дававшими толчка к волновавшим его воспоминаниям.
«Со дня его переезда в дом престарелых до прихода Морозова прошел год. Как, по-вашему, он сумел выжить в этих условиях без посторонней помощи? Спрашиваю потому, что для меня это загадка».
Для меня тоже. А как он выжил в лагере?
«Судя по всему, что я читал об этом доме престарелых, вернее было бы назвать его «враждебным» для Шаламова, чем «недружелюбным».
Когда я подбирала подходящее слово, чтобы охарактеризовать тамошнюю обстановку, я колебалась между «недружелюбным» и «равнодушным». Думаю, что это была обычная ситуация в простом не субсидированном доме престарелых тех времен - одна няня на этаж лежачих, врач с очень лимитированными возможностями лечения и госпитализации, всеобщие нищета и воровство. Те, кто работали в таких заведениях, либо должны были быть святыми, либо становились черствыми и равнодушными (инстинкт самосохранения ведет по второму пути).
Собственно враждебность (персональная) проявилась в том, что начальство решило от него избавиться.