«Восстание аборигенов» глазами Славоя Жижека
Славой Жижек недавно высказался о выселении из Франции мигрантов цыганской национальности. На этом примере мы можем воочию наблюдать кризис левого дискурса. Сознавая, что привлекательность классического интернационализма для европейских масс утрачена, левые интеллектуалы пытаются заигрывать с традиционными ценностями. В частности, апеллируя к христианству, как Жижек в данном тексте:
«Эта практика предусматривает отход от таких христианских ценностей, как любовь к ближнему, и возвращение к языческим практикам выделения привилегий для собственного племени (греки, римляне…), к практикам ущемления прав «Других». Даже если эти практики преподносятся под соусом защиты христианских ценностей, сами они являются величайшей угрозой сохранению нашего христианского наследия».
Игра выглядит достаточно неуклюже, если мы вспомним, что исторически толерантность и любовь к «дальнему» отнюдь не входят в комплект «христианского наследия». Укрепление христианства прекрасно сочеталось с массовыми депортациями инокультурных общин (вспомним евреев и марранов в Испании) и с самыми жуткими расправами над инакомыслящими (охота на ведьм развернулась как раз в эпоху европейского «религиозного ренессанса»). Если христианскому наследию что-то грозит, то именно демографические процессы в нынешней Европе, что и констатируют местные националисты. Довольно трудно спорить с тем, что во Франции, населенной арабами, и в Германии, населенной турками, от христианства уж точно ничего не останется.
Жижек констатирует радикальное переформатирование политического пространства Европы, отход от традиционной игры в «правых» и «левых». Нынешние политические баталии разыгрываются уже в ином формате: «либеральный официоз» versus «националистический популизм».
«Инциденты такого рода следует рассматривать через призму долгосрочного переустройства политического пространства в Западной и в Восточной Европе. До недавнего времени на политическом пространстве европейских стран доминировали две основных партии, которые апеллировали к большинству электората: правоцентристская партия (христианские демократы, либерал-консерваторы, народные движения…) и левоцентристская партия (социалисты, социал-демократы…); менее крупные партии находили сторонников среди более узкого электората: участники экологического движения, коммунисты и т.д. Результаты последних выборов как в Западной, так и в Восточной Европе указывают на постепенное развитие несколько иной полярности. Существует одна доминирующая центристская партия, которая выступает за глобальный капитализм как таковой, обычно предлагая избирателям либеральную культурную платформу (терпимость к абортам, защиту прав гомосексуалистов, религиозных и этнических меньшинств, и так далее). Оппозиционером этой партии все сильнее выступает антииммигрантская популистская партия, на периферии которой располагаются откровенно расистские и нео-нацистские группы. В качестве типичного примера здесь можно привести Польшу: после ухода в тень бывших коммунистов основными партиями в Польше стали «антиидеологическая» центристская либеральная партия премьер-министра Дональда Туска и консервативная христианская партия братьев Качиньских. Схожие тенденции просматриваются также в Голландии, в Норвегии, в Швеции и в Венгрии… Как мы оказались в этой ситуации?
К сожалению, далее философ не конкретизирует это «мы». Кто те «мы», которые «оказались»? Являются ли эти «мы» сугубо виртуальным сообществом, или представляют собой что-то примордиальное, вопреки всем постструктуралистским канонам? И стоит ли истинному постмодернисту о чем-то жалеть, если в конечном итоге речь идет всего лишь о замене одной «языковой игры» на другую? (Юмор)
К сожалению, философ идет не дальше бабушек на лавочке и связывает эти фундаментальные изменения с «влиянием кризиса»:
«После десятилетий обещаний государства всеобщего благосостояния, когда сокращения финансирования были ограничены коротким периодом времени, а стабильность поддерживалась за счет обещаний скорых улучшений, мы вступаем в новую эпоху, в которой кризис или, скорее, некая чрезвычайная экономическая ситуация, с необходимостью введения различных жестких мер экономии (урезание льгот, уменьшение предоставления бесплатного здравоохранения и образования, все большее развитие временных рабочих мест и т.д.), становится постоянной, превращаясь в некую константу, а проще говоря - в жизненный уклад.
После распада коммунистических режимов в 1990 году мы вступили в новую эру, в которой государственная власть исполнялась прежде всего с помощью деполитизированного правления экспертов и координации интересов. Привнести активность в эту область, эффективно мобилизовать людей при такой системе можно только с помощью страха: страха перед иммигрантами, перед преступлениями, перед безбожным развратом, перед избыточностью государственного мандата (с его ношей более высоких налогов и дополнительного контроля), страха экологической катастрофы, страха преследования (политкорректность - это идеальная либеральная форма политики устрашения). Такая политика всегда полагается на манипулирование параноидными народными массами, на испуганных женщин и мужчин, объединенных общими интересами. Именно поэтому знаковым событием первого десятилетия нового тысячелетия стал выход анти-иммигрантской политики на государственный уровень, в результате чего была разрезана пуповина, связывавшая эту политику с маргинальными партиями правого толка. Во Франции, в Германии, в Австрии и в Голландии, вооружившись духом гордости за собственную культурную и историческую идентичность, ведущие партии сочли приемлемым настаивать на том, что иммигранты - это гости, которые должны разделять культурные ценности принявшего их общества - «это наша страна, любите ее или уезжайте».
А нельзя ли взглянуть на ситуацию чуть по-другому? К началу 90-х гг. власть в демократических обществах была узурпирована корпорациями и экспертами, с превращением демократического большинства в апатичную машину для голосования. Однако эта «экспертократия» не смогла справиться с управлением экономикой и завела развитые страны в болото кризиса и стагнации. Естественно, что кредит доверия со стороны большинства был утрачен, оно пытается проснуться после долгой спячки, понять «Кто виноват?» и «Что делать?». При этом прежние ответы, предлагаемые левыми старого призыва, кажутся ему архаичными и неадекватными новым реалиям. Сегодня враги масс - это уже не пресловутая «буржуазия» (т.е. предприниматели, средний и мелкий бизнес), а класс всесильных и безответственных функционеров, управляющих как государственной машиной, так и глобальными корпорациями, не менее коррумпированными, чем государство. Тот специфический неолиберальный дискурс, который чиновно-экспертный тоталитаризм пытается навязать обществу, а также мигранты, как его материальное воплощение, попадают под прицел уже во вторую очередь, как «группа поддержки» этих новых хозяев. Стихийный бунт в пользу прежних европейских идентичностей и восстановления гомогенности европейских наций - это, фактически, послание верхушке со стороны большинства: «Эта страна принадлежит не вам, а нам. Мы здесь истинные хозяева, а не вы». Аборигены научились понимать, что право конфигурировать собственное окружение, собственную жизненную среду - это одно из фундаментальных прав человека, наряду с правом на саму жизнь. Те политические силы, которые не удосужатся откликнуться на этот сигнал, будут сметены и маргинализованы. В этом контексте российский крен в сторону национал-демократии - абсолютно современен и адекватен Европе.
Любопытно, что левые интеллектуалы в контексте этих перемен постепенно осознают себя «реакционной силой» и проявляют все те специфические комплексы, которые в прежние времена приписывались левыми - «реакционерам». В частности, специфическую «быдлофобию», вкус решать проблемы путем насилия и репрессий. Не случайно Жижек в своем эссе проводит параллели с антисемитизмом времен Второй Мировой войны и наказанием за него. Фигура казненного за коллаборационизм Роберта Бразильяка - это «символ возмездия», урок для интеллектуалов, которые переходят на сторону аборигенных масс, покидая уютные ряды безликой экспертократии. Жижек в данном случае как бы заранее соглашается с репрессивной политикой, которую верхушка могла бы предпринять против новых политических веяний. Если перевести Жижека с «птичьего» языка на русский, то получится Радзиховский, с его страхами относительно русской национальной демократии, и Юргенс, с его плеткой и опричниной «во имя модернизации».
«Эта практика предусматривает отход от таких христианских ценностей, как любовь к ближнему, и возвращение к языческим практикам выделения привилегий для собственного племени (греки, римляне…), к практикам ущемления прав «Других». Даже если эти практики преподносятся под соусом защиты христианских ценностей, сами они являются величайшей угрозой сохранению нашего христианского наследия».
Игра выглядит достаточно неуклюже, если мы вспомним, что исторически толерантность и любовь к «дальнему» отнюдь не входят в комплект «христианского наследия». Укрепление христианства прекрасно сочеталось с массовыми депортациями инокультурных общин (вспомним евреев и марранов в Испании) и с самыми жуткими расправами над инакомыслящими (охота на ведьм развернулась как раз в эпоху европейского «религиозного ренессанса»). Если христианскому наследию что-то грозит, то именно демографические процессы в нынешней Европе, что и констатируют местные националисты. Довольно трудно спорить с тем, что во Франции, населенной арабами, и в Германии, населенной турками, от христианства уж точно ничего не останется.
Жижек констатирует радикальное переформатирование политического пространства Европы, отход от традиционной игры в «правых» и «левых». Нынешние политические баталии разыгрываются уже в ином формате: «либеральный официоз» versus «националистический популизм».
«Инциденты такого рода следует рассматривать через призму долгосрочного переустройства политического пространства в Западной и в Восточной Европе. До недавнего времени на политическом пространстве европейских стран доминировали две основных партии, которые апеллировали к большинству электората: правоцентристская партия (христианские демократы, либерал-консерваторы, народные движения…) и левоцентристская партия (социалисты, социал-демократы…); менее крупные партии находили сторонников среди более узкого электората: участники экологического движения, коммунисты и т.д. Результаты последних выборов как в Западной, так и в Восточной Европе указывают на постепенное развитие несколько иной полярности. Существует одна доминирующая центристская партия, которая выступает за глобальный капитализм как таковой, обычно предлагая избирателям либеральную культурную платформу (терпимость к абортам, защиту прав гомосексуалистов, религиозных и этнических меньшинств, и так далее). Оппозиционером этой партии все сильнее выступает антииммигрантская популистская партия, на периферии которой располагаются откровенно расистские и нео-нацистские группы. В качестве типичного примера здесь можно привести Польшу: после ухода в тень бывших коммунистов основными партиями в Польше стали «антиидеологическая» центристская либеральная партия премьер-министра Дональда Туска и консервативная христианская партия братьев Качиньских. Схожие тенденции просматриваются также в Голландии, в Норвегии, в Швеции и в Венгрии… Как мы оказались в этой ситуации?
К сожалению, далее философ не конкретизирует это «мы». Кто те «мы», которые «оказались»? Являются ли эти «мы» сугубо виртуальным сообществом, или представляют собой что-то примордиальное, вопреки всем постструктуралистским канонам? И стоит ли истинному постмодернисту о чем-то жалеть, если в конечном итоге речь идет всего лишь о замене одной «языковой игры» на другую? (Юмор)
К сожалению, философ идет не дальше бабушек на лавочке и связывает эти фундаментальные изменения с «влиянием кризиса»:
«После десятилетий обещаний государства всеобщего благосостояния, когда сокращения финансирования были ограничены коротким периодом времени, а стабильность поддерживалась за счет обещаний скорых улучшений, мы вступаем в новую эпоху, в которой кризис или, скорее, некая чрезвычайная экономическая ситуация, с необходимостью введения различных жестких мер экономии (урезание льгот, уменьшение предоставления бесплатного здравоохранения и образования, все большее развитие временных рабочих мест и т.д.), становится постоянной, превращаясь в некую константу, а проще говоря - в жизненный уклад.
После распада коммунистических режимов в 1990 году мы вступили в новую эру, в которой государственная власть исполнялась прежде всего с помощью деполитизированного правления экспертов и координации интересов. Привнести активность в эту область, эффективно мобилизовать людей при такой системе можно только с помощью страха: страха перед иммигрантами, перед преступлениями, перед безбожным развратом, перед избыточностью государственного мандата (с его ношей более высоких налогов и дополнительного контроля), страха экологической катастрофы, страха преследования (политкорректность - это идеальная либеральная форма политики устрашения). Такая политика всегда полагается на манипулирование параноидными народными массами, на испуганных женщин и мужчин, объединенных общими интересами. Именно поэтому знаковым событием первого десятилетия нового тысячелетия стал выход анти-иммигрантской политики на государственный уровень, в результате чего была разрезана пуповина, связывавшая эту политику с маргинальными партиями правого толка. Во Франции, в Германии, в Австрии и в Голландии, вооружившись духом гордости за собственную культурную и историческую идентичность, ведущие партии сочли приемлемым настаивать на том, что иммигранты - это гости, которые должны разделять культурные ценности принявшего их общества - «это наша страна, любите ее или уезжайте».
А нельзя ли взглянуть на ситуацию чуть по-другому? К началу 90-х гг. власть в демократических обществах была узурпирована корпорациями и экспертами, с превращением демократического большинства в апатичную машину для голосования. Однако эта «экспертократия» не смогла справиться с управлением экономикой и завела развитые страны в болото кризиса и стагнации. Естественно, что кредит доверия со стороны большинства был утрачен, оно пытается проснуться после долгой спячки, понять «Кто виноват?» и «Что делать?». При этом прежние ответы, предлагаемые левыми старого призыва, кажутся ему архаичными и неадекватными новым реалиям. Сегодня враги масс - это уже не пресловутая «буржуазия» (т.е. предприниматели, средний и мелкий бизнес), а класс всесильных и безответственных функционеров, управляющих как государственной машиной, так и глобальными корпорациями, не менее коррумпированными, чем государство. Тот специфический неолиберальный дискурс, который чиновно-экспертный тоталитаризм пытается навязать обществу, а также мигранты, как его материальное воплощение, попадают под прицел уже во вторую очередь, как «группа поддержки» этих новых хозяев. Стихийный бунт в пользу прежних европейских идентичностей и восстановления гомогенности европейских наций - это, фактически, послание верхушке со стороны большинства: «Эта страна принадлежит не вам, а нам. Мы здесь истинные хозяева, а не вы». Аборигены научились понимать, что право конфигурировать собственное окружение, собственную жизненную среду - это одно из фундаментальных прав человека, наряду с правом на саму жизнь. Те политические силы, которые не удосужатся откликнуться на этот сигнал, будут сметены и маргинализованы. В этом контексте российский крен в сторону национал-демократии - абсолютно современен и адекватен Европе.
Любопытно, что левые интеллектуалы в контексте этих перемен постепенно осознают себя «реакционной силой» и проявляют все те специфические комплексы, которые в прежние времена приписывались левыми - «реакционерам». В частности, специфическую «быдлофобию», вкус решать проблемы путем насилия и репрессий. Не случайно Жижек в своем эссе проводит параллели с антисемитизмом времен Второй Мировой войны и наказанием за него. Фигура казненного за коллаборационизм Роберта Бразильяка - это «символ возмездия», урок для интеллектуалов, которые переходят на сторону аборигенных масс, покидая уютные ряды безликой экспертократии. Жижек в данном случае как бы заранее соглашается с репрессивной политикой, которую верхушка могла бы предпринять против новых политических веяний. Если перевести Жижека с «птичьего» языка на русский, то получится Радзиховский, с его страхами относительно русской национальной демократии, и Юргенс, с его плеткой и опричниной «во имя модернизации».