Михаил Елизаров интервьюирует Всеволода Емелина // "Шо", №5-6, май-июнь 2011 года
ВСЕВОЛОД ЕМЕЛИН (emelind ) ДЛЯ ЖУРНАЛА «ШО»
― Ты часто говоришь о себе, как о «фабричном пареньке». Хотелось бы узнать, возле какой, собственно, фабрики ты родился и вырос?
― На Фрунзенской набережной… Что там за ближайшая фабрика?.. Комбинат «Красная роза» вроде недалеко…
― Простой паренек из глубинки, родившийся в центре Москвы, в пределах Садового кольца…
― Ну, мне кажется, мое происхождение не мешает глубинке говорить моим голосом… Кстати, Фрунзенская набережная за Кольцом. Это Рублевка того времени ― конец 60-х, начало 70-х. Фрунзенская. А потом мы на Плющиху переехали. Вот Плющиха была вполне фабричная улица ― недалеко клуб завода «Каучук».
― Родители ― коренные москвичи?
― Нет, у меня оба родителя попали в Москву во время войны. Частая история: отцы ― в армии, а из детских домов отправляли на военные предприятия 14-15 летних ребят. Таким образом мои мать и отец оказались в столице.
― А как осели на фрунзенской «Рублевке»?
― Мать работала в Химках шкурильщицей самолетных крыльев, а потом в конце сороковых годов набирали штат секретарш, младшую обслуга делопроизводителей правительства Советского Союза ― в Кремль. Папа работал к тому времени тоже в Кремле, в хозяйственном правлении ― маляром. Это ж огромная была система ― я думаю, она и сейчас не меньше ― шофера, маляры, строители, буфетчики, техники…
― В анкетах ты указывал, что из семьи служащих?
― Да. Это я в стихах пишу, что из рабочих. А в анкетах ― служащий.
― То есть перефразируя твою же строчку, ты не «знал пилу да топор».
― Ну, почему? Знал… Только не с детства. Я же потом тайгу рубил…
― Как ты в школе учился?
― Плохо. Мне было не интересно. Грамотно писать не умею до сих пор. За все диктанты и сочинения получал три с минусом. Но дома были книжки. Я читал…
― Как ты ни пытаешься опроститься, из тебя прет образованность…
― Я же говорю ― бессистемное чтение. А сейчас и google есть ― если что, можно сойти за образованного человека.
― А почему ты подался в геодезию?
― Как я себе представлял инженерное образование… Либо я за кульманом стою, либо в сатиновом халате и в очках хожу вдоль конвейера на заводе ― подохнешь со скуки. Я и пошел в геодезию… Романтик.
― И сколько ты провел в геодезических поездках по крайнему Северу?
― Четыре года. Пока не начались проблемы. Это был 83 год, поселок Харп ― Северное сияние. Там недавно сидел Платон Лебедев…
― А какие проблемы?
― Белые горячки.
― Помнишь, как это было?
― Помню. Первую белую горячку помню… Она же приходит не тогда, когда ты пьешь. Когда пьешь ― организм держится, а вот если не пьешь… А почему не пьешь ― деньги кончились, выпит весь одеколон. Выпито вообще все, что можно.
Барак, нары, лежим мы ― изыскательская партия. Ночь не спишь, вторую не спишь ― сон уходит. В одном ухе поет Пугачева, в другом ― Анна Веске… Двинулся я в туалет, и вдруг смотрю ― золотая монета катится по полу. Я ее ― хвать! Смотрю ― вторая катится. Я по жизни человек не жадный, а тут со мной случился какой-то приступ жадности ― я их судорожно стал собирать, набивать карманы, а они у меня из карманов высыпаются, а мне главное, чтобы никто не заметил. Где-то ж рядом лежат на нарах в таком же как я состоянии еще три или четыре члена нашей изыскательской партии. Я ползаю на карачках и прячу монеты, а они выскальзывают… И вдруг на нарах начинают ржать: ― Наконец-то нашего молодого замначальника партии торкнуло…
― Символическое видение…
― Да, не каких-то пошлых змей ловил или тараканов… И вот, я понял, что надо либо иметь железное здоровье, либо железную волю. Отказаться пить очень сложно, вся бригада начинает коситься ― смотрите, вот мы пьем, а он ― нет. Значит, стучать, наверное, ходит. Или так. Кто не пьет, тот и не ест. Бригада на себя варганит, а ты ― сидишь где-то в сторонке. А кругом тундра. Я знал пару людей, которые сумели там себя поставить так, чтоб не пить, но у меня таких внутренних сил не было.
― И ты вернулся в Москву…
― Да, это был восемьдесят пятый год, перестройка начиналась. И через каких-то родственников устроился на очень странную работу. Должность называлась ― мастер производственного обучения. А место ― научно-производственный комбинат повышения квалификации по охране труда и здоровья работников торговли Мосгорисполкома.
― И там ты уже не пил…
― Пил… Но не в таких количествах. То есть, если на счет моего пролетарского «фабричного» происхождения могут быть разные версии, то тут… Это уже не часть моего образа, а к сожалению, часть моего диагноза.
― Тот поэт Емелин, которого мы знаем ― это уже зрелый муж. Какие стихи писал ранний Емелин?
― Не было раннего поэта Емелина. Я, конечно, писал стихи, и в двенадцать лет и в двадцать. Прочел книжку Блока, схватился за голову и сел писать про лазури и пурпуры. Позже прочел Гумилева, писал: «Идут большевики, мы примкнем штыки…» Я был против Советской власти настроен. Тогда все были против настроены.
― А самому это нравилось?
― В общем, да… Хотя я понимал, что это все несерьезно. У меня есть четко датированное Первое Стихотворение ― это осенью девяносто первого года ― Песня защитника Белого дома. Вот тогда я почувствовал, что теперь делаю что-то интересное. Это ― точка отсчета.
― Мне представляется ошибкой, когда поэтические истоки поэта Емелина пытаются вывести от каких-то реальных стихотворцев. Что скажешь насчет капитана Лебядкина?
― О, я был бы очень рад, если бы меня выводили от капитана Лебядкина.
― А как ты относишься к Васисуалию Лоханкину?
― Он был прекрасным поэтом: «Волчица ты, тебя я презираю…» Человек с комплексом вины, с комплексом неполноценности, с поротым задом, с поиском русской идентичности. Или Ляпис-Трубецкой. Я узнаю в нем себя. У меня такое было ― не соврут некоторые печатавшие редактора. Когда я из одного кармана доставал: «Гаврила был неверным мужем», ― выслушивал: «Это не подходит», и доставал: «Гаврила был примерным мужем». И Лоханкин и Ляпис писали то, что я хотел бы писать. Многие люди хотят от поэзии красоты. У Ляписа и Лоханкина, может, ее и нет. Но есть сермяжная правда.
― А представь себе такой кошмар, что Всеволода Емелина, как Козьму Пруткова, придумали два остроумных еврея-литератора. Есть такой вот поэт Емелин, из служащих, который говорит о себе, что он фабричный паренек, с его игрушечным антисемитизмом…
― Почему игрушечным? Я очень пострадал от евреев, особенно от евреек. Истязали. Ой, как истязали. Морально. Почему бы им было не дать мне… Они заставляли меня по полгода за ними бегать.
― Побегал бы за русскими…
― А переключиться на русских женщин антисемитизм не позволял… Я же считал себя ими, еврейками, обиженным. А отомстить мог, только добившись взаимности, чтоб уже потом отыграться!..
― Это был эротический антисемитизм…
― Если верить старику Фрейду, эротический эквивалент ― он самый настоящий. А политический, идеологический антисемитизм ― это все смех…
― Может создаться впечатление, что успешный, всеми любимый поэт Емелин норовит намертво слиться с придуманным поэтическим образом лузера, алкоголика, аутсайдера?
― Приросла масочка. Но пока базар вокруг меня идет, побуду в образе.
― Спрошу, пока ты в образе… Ты старый?
― Я старый. Поэты столько не должны жить.
― Тебя никто не любит…
― Никто… Хотя несколько человек ко мне неплохо относятся.
― Поэтический истеблишмент тебя игнорирует?
― Да. Меня игнорируют. Кроме некоторых людей, в свою очередь игнорируемых этим истеблишментом.
― Тебя никуда не приглашают?
― Последнее время стали приглашать. От этого, кстати, образ зашатался. Я не знаю, что изменить в своей жизни, чтобы не приглашали. А с другой одной стороны ― приятно ходить, когда зовут…
― Ты исписался?
― Я исписался. Я, правда, не знаю, как можно исписаться в образе…
― Ты разбросан в пыли по магазинам?
― Все поэты разбросаны в пыли. Но я, может, меньше многих.
― Тебя никто не брал и не берет?
― По-хорошему, никто никого не берет. Но грех Бога гневить. Есть поэты, которых берут еще меньше меня.
― Твоим стихам как драгоценным винам?
― Я не очень серьезно отношусь к себе, и не считаю что мои стихи драгоценны.
― Настанет свой черед?
― Уже настал. Теперь он может только пройти.
― Как пишутся твои стихи?
― При полном отсутствии музыкального слуха, у меня все мои по-настоящему удачные тексты рождались под какую-то мелодию. Вначале появляется мелодия, потом на нее нанизывается строчка. Я всегда представлял себе, что это будут петь. Другое дело, что мои тексты не форматны по длине. Двенадцать строф для песни ― это чересчур.
― Ты сейчас каждую неделю пишешь стихотворные фельетоны для журнала «Соль».
― Другие стихи у меня сейчас не получаются. Если бы я мог писать стихи уровня «Колыбельная бедных» раз в два месяца ― я может ничего бы не стал ставить на поток. Можно просто молчать, а можно еженедельно сочинять фельетоны. Но я бы не списывал эту работу со счетов. Я мало знаком с литературоведением, но у нас не создан «струмент» анализа таких текстов. Их надо рассматривать с других сторон.
― Сотрудничество с журналом Соль ― это коммерческий проект?
― Это самоутвержденческий проект. Как ни крути, а все-таки основным критерием нужности в капиталистическом обществе является то, что тебя заказывают. Я впервые себя почувствовал востребованным.
― Влиятельнейший питерский критик Виктор Топоров назвал тебя «Первым поэтом Москвы». Тебе дали поэтическую премию Григорьева. Какие еще блага должны на тебя свалиться?
― Мне это очень приятны были слова Топорова. А премия… Этой премии, как говорится, символический капитал еще наживать и наживать. Ее ведь выдали первый раз. Но я теперь заинтересован чтобы, что многие наши хорошие поэты, обойденные литературными генералами, ее получили.
― Все твои стихи вначале появляются в твоем блоге. Когда готовишь книгу, правишь тексты?
― Нет, я ужасно ленив.
― Ты всегда упоминаешь, что работаешь в храме разнорабочим? Это финансовая необходимость?
― Если меня оставить дома наедине с компьютером, я разложусь морально и физически. А тут обязательство вставать утром и идти и отрабатывать смену в опасных условиях ― это помогает мне лишний раз не выпить, лишний раз не похмелиться.
― Ты ведешь концертную деятельность?
― Скажу без всякого кокетства ― я разлюбил читать свои стихи. Мне стало это делать неприятно. Когда читаешь вслух, особенно заметно, какие удачные тексты я писал раньше, и какие пишу сейчас. Они излишне злободневные, что часто не имеет смысла читать то, что написано два месяца назад.
― А как же живое общение с публикой?
― Как перестало нравится чтение, перестало нравиться и общение с залом. Если бы сейчас можно было вообще отказаться от выступлений, я бы отказался. Это тяжелый неблагодарный труд, который мне не охота делать. Мне вполне хватает комментариев в моем ЖЖ. Возрастное, наверное.
― Согласись, что сейчас для «иронической» поэзии наступили золотые времена. Твоих коллег: Степанцова, Вулыха, Орлушу приглашают на вечеринки олигархи…
― Вот… А меня не приглашают!..
― Зато олигархи ставят твою пьесу на крейсере Аврора?
― А бабки мои где? Мне потом объяснили, что если бы это был платный вечер, то я бы мог на что-то рассчитывать. Но там даже не назвали мою фамилию. Да и читали плохо…
― Ты недавно пробовал себя в жанре литературоведа и написал статью об Александре Блоке для двухтомника «Литературная Матрица». Как тебе этот академический опыт?
― На каком-то обсуждении этой самой «Матрицы», какой-то заслуженный седовласый деятель сказал: ― Можно было писать так, можно эдак, а можно было как Емелин написать честную компиляцию.
Блок долгое время был моим любимым поэтом, я много читал о нем и в советское время, и в девяностые. Но, в отличие от всех остальных авторов Литературной Матрицы (которые оказались поумнее, которые поняли, что никакой это не детский учебник) я писал для школьников. То есть, простыми словами попытался рассказать о Блоке ― то, что не отражено в учебниках.
― Твоей популярности во многом способствовал ЖЖ. Сколько лет ты его ведешь?
― Дай Бог памяти….Шесть лет. Как женился, так и завел. Какое-то время мне казалось, что от меня в ЖЖ что-то зависит. Ну, висит у меня там сейчас три тысячи с лишним френдов. Но я сейчас потерял этот жж-ный нерв… В блоге у меня еще одна проблема ― вхождение в него пьяным. Бывает, болезненно отреагирую на высказывание обо мне или о моих друзьях, а потом ― неудобно бывает за свои слова.
― А не хочешь взяться за прозу?
― Я бы мечтал написать одну вещь… Но проза ― тяжелый труд. Что я тебе объясняю…
― И что за вещь бы ты написал?
― Я бы хотел написать роман «Мать». И избавиться от всех моих долгов и комплексов.
― Кто у тебя любимый политический деятель?
― Из современных ― Лимонов. Он мне очень понравился ― с первой книги. Я помню еще году так в восемьдесят шестом его показали по телевизору. Сидит под плакатом Сталина человек абсолютно ни на кого не похожий, худощавый, мускулистый, с какой-то особой энергетикой. И говорит ― тоже ни на кого не похоже. И с тех пор Лимонов ни разу не испортил о себе впечатления.
― Ты с писателем Романом Сенчиным дрался?
― Об этой драке, как и большинстве моих драк в зрелом сорокалетнем возрасте, я знаю только по рассказам других людей. Сенчин ударил и подбил мне глаз ― я даже не покачнулся. Я своим ударом сбил двух человек ― Сенчина и самого себя. Дальше мы во дворе книжного магазина «Билингвы» стали друг друга душить ― и тут нас и растащили.
― Но ты же хорошо относишься к Сенчину…
― Прекрасно! И он ко мне хорошо относится. Это же очень трогательно ― спьяну подраться, и не за что-нибудь ― за великую русскую литературу!
― Если бы ты дрался на дуэли, какое оружие взял.
― Физически я не слишком силен. На шпагах надо уметь драться… Я бы пистолеты взял.
― Ты себя в интернете отслеживаешь?
― А как же. Любимое занятие ― поиск себя по яндексу.
― Злопамятный?
― По жизни нет. По литературе ― да. Но это происходит со всеми пишущими людьми. Ты можешь заявить про него, что он идиот, гад подонок. Но сказать: ― Человек ты замечательный, а книжка твоя ― гавно… ― и вот этого не простят, запомнят на всю жизнь.
И я, как ни странно, оказался злопамятный. Когда мои тексты кто-то обижает, говорит, что я плохой поэт ― тут уж я… Всех поименно…
― А если тот, который раньше ругал, твою новую книжку похвалит, то реабилитируется? Простишь?
― Ну, тогда, наверное, прощу. Да! Всем, кто меня раньше ругал, а теперь похвалит ― всем амнистия!
.