Наталия Анико // «Урал», №12, декабрь 2021 года
рубрика «На литературном посту»
Царь Мидас и падающая башня
Дмитрий Быков. Истребитель
Странную игру предложил читателям Дмитрий Быков. Его роман «Истребитель» местами напоминает головоломку под названием «Догадайся сам». Много вопросов хочется задать автору, начиная с пролога к роману. Зачем Быков пересказывает «Голубую чашку» Аркадия Гайдара? Уже сравнение заголовков рассказа и пролога не в пользу Быкова. Голубая чашка - фарфоровая, изящная, хрупкая, творение рук человеческих. Красный стакан - пластмассовый, грубый, прочный, штамповка, ширпотреб. В рассказе были серебристая бабочка, розовое платье Светланки, красные яблоки, желтый петух, оранжевые лучи заходящего солнца, золотая луна. Были звуки летнего дня: жужжание вертушки на крыше деревенского дома, пение военной трубы, гудок паровоза, рокот самолета. В прологе к «Истребителю» от этого многоцветия осталось только красное платье Маруси, а звуки исчезли совсем.
Ни Маруся, ни летчик Потанин, ни другие герои в романе больше не появятся, но стилистика пролога сохранится. «А жизнь, товарищи, была совсем хорошая!» Так заканчивается рассказ. «Не совсем, далеко не совсем», - утверждается в прологе. Можно подумать, что романтизму Гайдара в романе «Истребитель» будет противопоставлена проза жизни без прикрас. Посмотрим.
Рассказ о событиях Быков доверил корреспонденту «Известий» Льву Бровману. Его прототипом был журналист «Правды» Лазарь Бронтман. От Бровмана повествование незаметно переходит к безличному хроникёру. Но о каком времени написал Дмитрий Быков свой роман? Вопрос непростой.
«…И воздух пахнет смертью».
(Борис Пастернак)
«Радостно год от года в нашей весёлой стране».
(Анатолий Д’Актиль)
География романа широка. Москва. Париж. Испания. Дальний Восток. Портленд. Сан-Франциско. Северный Ледовитый океан. При этом герои Быкова существуют в каком-то пустынном пространстве. В разреженном воздухе на больших высотах трудно дышать. В романе «Истребитель», где так мало предметов материального мира, трудно ориентироваться.
«Москва была красива, широка и пустынна». Летним днём ни в электричке, ни на улицах столицы Маруся и лётчик Потанин не заметили ни людей, ни трамваев, ни автомобилей, ни театральных и киноафиш. Увидели только один плакат, приветствующий делегатов съезда советских писателей. Пока Маруся и лётчик шли по улицам города, мимо могли проехать двухэтажные троллейбусы, отечественные «ЗИСы» и «эмки», немногочисленные «иномарки». Слова такого не было, но «линкольны», «форды», «паккарды» встречались. У Валерия Чкалова был «паккард». У Эстер Катаевой - «форд».
После кафе Маруся и лётчик отправились в парк Горького и там тоже ничего интересного не нашли. Если бы Маруся не была так равнодушна к достопримечательностям Москвы, Дмитрий Быков мог бы удачно вписать парк Горького в свой роман о рекордах советской страны. Этот парк если не чудо света, то чудо Москвы и всего Советского Союза, достойное книги рекордов. Зеленый театр вмещал 20 000 зрителей. Там установили самый большой киноэкран в стране. А еще в парке были остров танца, парашютная вышка, портреты вождей, составленные из цветов, ежегодные карнавалы и многое другое.
Быков не любит или не умеет описывать материальный мир, окружающий героев, ограничивается общими словами, не пробуждает воображение читателя. Петров и другие лётчики первый раз оказались за границей. «Они с наслаждением принюхивались ко всему». Так и хочется спросить - к чему? Петрова вызвали в Кремль. Причем в кабинет, где «он никогда еще не был». Неужели он ничего не заметил? Приёмы в Кремле упоминаются неоднократно, но нет ни одного описания обстановки. Писателю настолько не интересно, что он опускается до возмутительной небрежности: Кондратьев привел Антонова в «холодную чистую избу с минимумом обстановки». Это художественная проза или текст протокола?
Картины природы в романе также скупы и невыразительны. «Земля тут была сухая и почему-то оранжевая, листья у деревьев серые… <…> Оранжевая земля лежала под ним, мерзкая оранжевая земля». О чём это? Об Испании. Ни одной детали, намёка, чтобы оживить представление читателей об этой стране. Нашел же их поэт, послуживший прототипом для одного из героев романа.
Над ним арагонские лавры
Тяжёлой листвой шелестят.
«Зелень <…> раскинулась в прекрасном изобилии». Какая? Но не только в уточнениях дело. Жителя средней полосы природа Дальнего Востока просто ошеломляет. Даже известные растения здесь выглядят совсем по-другому. Быков, кажется, и не стремится удивить читателя. Более того, неловким словом он разрушает очарование пейзажа. «Дальневосточная тайга в эти дни так красива, что хоть пиши на эту тему диктант». Хотя бы сочинение, но никак не скучный диктант! Штурман Степанова жалела, «что их не заставили перед полетом досконально изучить фауну дальневосточной тайги, а также ее разнообразную флору». Может, Степанова и жалела, что не знает, как отличить съедобные ягоды от несъедобных. Но вряд ли ей в голову приходили слова, уместные разве что в учебнике.
На мой взгляд, Дмитрию Быкову удалось передать краски высоты. «До пятисот воздух был зеленый, словно отражал листву; дальше пошла чистая размытая майская синева», потом она стала «почти лиловой, грозной, а солнце почему-то розовым». И, наконец, предсмертные видения лётчиков: «роскошные поля <…> нежно-лиловых асфоделей». Психологическое объяснение обостренного чувства красок тоже кажется мне убедительным: «к восприятию цвета добавляется ужас».
И еще немного о цветах. Петров забрасывал Таню букетами. Какими? Исаак Дунаевский присылал Лидии Смирновой корзины белой сирени, и маленькая гримёрка наполнялась утренней свежестью весеннего сада.
Пустынное пространство романа еще и безмолвное. Помимо производственного и бытового шума, было еще и радио. Простые радиотарелки установили «от Москвы до самых до окраин». В парках, на площадях, пляжах работали громкоговорители. «Страна трудилась и спала под усыпительно-обличительные речи газет и радиотарелок»1, - вспоминала Лидия Чуковская. Не только. Передавали популярную классическую музыку, музыку народов СССР, марши и песни советских композиторов. Штурман Степанова, чтобы почувствовать себя уверенно в незнакомом месте, «спела марш летчиков, марш стаханоцев, марш Первой конной, песню о встречном плане и о веселом ветре». Это перечисление не вызывает никаких эмоций, не пробуждает воспоминаний. Музыка Дунаевского и братьев Покрасс не стареет и сейчас. В текстах маршей Д’Актиля, Суркова, Лебедева-Кумача тоже была мобилизующая сила: «Нам нет преград ни в море, ни на суше», «Если в край наш спокойный хлынут новые войны // Проливным пулемётным дождем», «Эй, вратарь, готовься к бою, // Часовым ты поставлен у ворот».
Особенно любили люди тридцатых годов мелодии лирические, дурманящие, эротичные. Пели и были очень известны сладкоголосые Георгий Виноградов, Вадим Козин, Аркадий Погодин. Мелодии не знали границ, железного занавеса. Их подхватывали, сочиняли тексты на русском языке.
Луна, твой свет дрожит в тумане.
Он вдаль лучами манит,
Жемчужная луна…
И, конечно, звучала танцевальная музыка. В Советском Союзе, как и в Европе, танцевали танго и фокстрот. В дорогих ресторанах - под оркестр, а во дворах, на дачах, в комнатах коммуналок заводили патефон.
На одежду своих героев писатель совсем не обращает внимания. Красное платье Маруси, комбинезон парашютистки - вот всё, что запомнилось. Нигде не мелькнут ковбойка или юнгштурмовка комсомольца, маркизетовая блузка, крепдешиновое платье, кокетливо надетый белый беретик молодой москвички. Модны были ткани, теперь забытые. И оттенки цвета, теперь тоже забытые: галстук цвета «танго», платье цвета «кардинал». Среди героев Быкова известные лётчицы, парашютистки, жёны лётчиков, московская актриса. У них была возможность красиво и модно одеваться. В столице можно было сшить платье и у знаменитой Надежды Ламановой и ее учениц, и у безвестных, но искусных портних. Красавица Лидия Смирнова для экзамена в студию Камерного театра сшила себе платье с открытой спиной, как у заграничной кинозвезды. Правда, сшила его из сатина.
Когда видишь Дмитрия Быкова, вспоминаешь жизнелюбивых чревоугодников Франсуа Рабле. А вот герои «Истребителя» настоящие аскеты, способные устоять перед любыми гастрономическими соблазнами. А может быть, больные люди, лишенные вкусовых ощущений. Они просто заправляются едой, как самолёты и автомобили горючим. Лётчик Потанин «доел мороженое, допил лимонад». В конце тридцатых в крупных городах продавали вкуснейшее мороженое, и очень разнообразное. В кафе на Петровке можно было заказать целую башенку из пломбира, крема, взбитых сливок. В кафе на улице Горького - пломбир с шоколадом, орехами, ликёром. До борьбы с «космополитизмом» еще далеко, и посетителям московских кафе предлагали бриоши, яблочный пай, какао-шуа. Но об этом лучше прочитать у Юрия Нагибина и Анатолия Рыбакова. У Полины Степановой, когда она совершила вынужденный прыжок с парашютом, было две плитки шоколада «Гвардейский». Может, «Белогвардейский»? Советские гвардейские части появились во время Великой Отечественной войны. К тому же писатель себе противоречит. В Советском Союзе «не было чулок, вина, конфет, сыров». Зачем множить стереотипы? Чтобы приблизиться к реальности, надо уточнить, в какие годы, где и кто мог себе позволить. В конце тридцатых в крупных городах покупателям предлагали множество сортов шоколада и конфет. Сохранились еще дореволюционные названия: «Мокко», «Малина со сливками», «Абрикосовые». Были и советские: «Радий», «Пилот», «Стратостат». Невкусные названия, но дань времени.
Писатель не следит за продуктовыми запасами героев. Перед трансарктическим перелетом военврач «определил рацион: бутерброды с ветчиной, говядиной, телятиной, зернистой икрой и швейцарским сыром, по одному пирожку с капустой и стограммовой шоколадке». А уже в полёте Волчак, Дубаков и Чернышев, как фокусники, достали совсем другие продукты: «задубевшие яблоки, ледяные апельсины и вполне кондиционную курятину». То ли припрятали тайком от врача, то ли автор просто забыл, о чем писал раньше. И почему-то никто не вспомнил про аварийный запас лётчика. Писатель равнодушно перечисляет как обыкновенные продукты, так и экзотические: палка твердой колбасы, котлеты, копчёный бекон, лобстер. К тому же на них нет печати времени. «На улицах продавали рыжие испанские апельсины, завернутые в цветные тонкие бумажки»2. Всего одна фраза из воспоминаний Лидии Либединской, и можно определить, когда это было. Неужели Быков не умеет описывать вкусно? Вспомним Булгакова. Мы почти физически ощущаем досаду Никанора Ивановича, которому козни Коровьева помешали насладиться домашним обедом. Он только успел поддеть на вилку три куска «аккуратно нарезанной селедочки, густо посыпанной зеленым луком». Равнодушие к таким описаниям или небрежность автора разрушают образ. «Советская ведьма» Людмила «в столовой взяла рассольник и кашу с котлетой». Не верю! Ведьма и каша из столовой - «две вещи несовместные». Вспомним еще раз Булгакова. Воланд поднес Маргарите чашу с кровью барона Майгеля. Она, «не раскрывая глаз, сделала глоток, и сладкий ток пробежал по ее жилам».
Повествование течёт, как дистиллированная вода. Речь хроникёра от речи героев не отличить. Хотя бы чуть-чуть разбавить текст профессионализмами, ведь автор называет свой роман производственным. Нет и характерной для тридцатых годов лексики: актив, группком, проработки, актеры-орденоносцы. А если вдруг выплывет давно забытое слово из тридцатых, то оно скорее непонятно читателю. У парашютисток были «поклонники, сырихи, как у Лемешева с Козловским». Надо пояснить, что поклонницы знаменитых теноров подолгу ожидали своих кумиров и забегали погреться в магазин «Сыр».
Мог ли Дмитрий Быков хоть немного расцветить текст красками и звуками тридцатых? «Подумаешь, бином Ньютона», - сказал бы Коровьев. Мог, конечно. О «синем фордике» Эстер Катаевой я прочитала у самого Быкова. Это был фрагмент его беседы с вдовой писателя. Существеннее, что Дмитрий Быков не создал в «Истребителе» своего образа времени. Скажем, Аркадию Гайдару в «Судьбе барабанщика» этот образ удался. «Но тревога - неясная, непонятная - поселилась с той поры в нашей квартире. То она возникала вместе с неожиданным телефонным звонком, то стучалась в дверь по ночам под видом почтальона или случайно запоздавшего гостя». Герой этой же повести оказывается на карнавале в парке Горького. Вместе со знакомой девочкой они «взбирались на цветущие холмы, спускались в зеленые овраги, бродили меж густых деревьев и натыкались на старинные замки». На их пути встречались «веселые пастухи, отважные охотники и мрачные разбойники <…> добрые звери и злобные страшилы и чудовища. Маленький черный дракон, широко оскалив зубастую пасть, со свистом запустил <…> еловой шишкой в спину».
Вот еще одна картина из тридцатых. «Вагон дачного поезда колышется флоксами, астрами, золотыми шарами». Дачники выходят на перрон. И вдруг появляются милиционеры и какие-то люди в штатском. «Толпа со снопами цветов жмется на площадках, на ступеньках вагонов, на перроне, уже тесно прижатая к вагонам». Проводят арестованного. «Он идет между двумя охранниками - по револьверу с обеих сторон. Третий сзади - в затылок»3.
Праздник и ужас. Физкультурные парады и ночные аресты. Бравурные марши - и рядом тревога, страх, отчаяние. Фантасмагория эпохи, заявленная в одном из эпиграфов к «Истребителю», не реализована в тексте. Хотя автор, очевидно, к этому стремился. В романе есть необычный персонаж - советская ведьма (Марина-Людмила). Она появляется в трёх эпизодах, произносит туманные, шокирующие фразы: «Муж был, да убил, меня убил». «Кто меня не убьет, тот сам жить не будет». От неё пятится собака. И всё-таки Марина-Людмила напоминает не ведьму, а пациентку психиатрической клиники, особенно в эпизоде с Бровманом. Рядом со знаменитыми мужчинами в тридцатые (да и во все времена) были женщины, роль которых в событиях так и осталась загадкой. «Наше время даст изобилие заголовков для будущих трагедий. <…> Я так и вижу одно женское имя аршинными буквами на афише. И она (Анна Ахматова. - Н.А.) пальцем крупно вывела в воздухе: ТИМОША»4. Марина-Людмила - персонаж странный, непонятный, но не загадочный. Эпизоды с ней остаются вставными, не отбрасывают даже тени на основной сюжет. Между тем писатель настойчиво возвращается к теме советской ведьмы. Журналист Бровман вспоминает «невинно-прелестных девушек» 1935-го. В них не было «и тени ведьминского очарования, которым так и сверкали девушки тридцать седьмого». На каких фотографиях или в кинохронике Дмитрий Быков мог их разглядеть? Это какие-то гоголевские фантазии: «Ведьм такая гибель, как случается иногда на Рождество выпадает снегу». Для производственного романа эти «ведьмы» чужеродны, вроде пестрых заплаток на суровом полотне.
В вашей пьесе трудно играть.
В ней нет живых лиц.
(А.П. Чехов. «Чайка»)
окончание следует