Дмитрий Быков // «Общая газета», 27 апреля 1995 года
МИХАИЛ ГОРБАЧЕВ КТО УГОДНО
ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО М. С. ГОРБАЧЕВУ ПО СЛУЧАЮ ДЕСЯТИЛЕТИЯ АПРЕЛЬСКОГО (1985) ПЛЕНУМА ЦК КПСС
Дорогой Михаил Сергеевич!
Я Вас люблю.
Пишу это письмо, чтобы, во-первых, поздравить Вас с десятилетием перестройки, официально отсчитываемой от апрельского пленума, а во-вторых, поблагодарить. В наше время стало хорошим тоном разделываться с Вами походя: подогревает безнаказанность. Ваш стенобитный преемник еще может рявкнуть, а Вы человек толерантный. Пренебрежение Вам чаще всего высказывают ничтожества, которые Вам же всем обязаны. Пищу не для того, чтобы бросить вызов общественному мнению: оно сделало для меня куда меньше Вашего, а потому интересует меня сейчас в последнюю очередь. С любовию народной Вам везло недолго, и, ежели Вдуматься, только время Вашей популярности и было еще сравнительно пристойным. Во времена недолгой славы программы "Взгляд", во дни радостных надежд и первых разрешений, между властью и обществом как будто возникла гармония... пока Вас не стали подкусывать, пользуясь Вашим же дозволением и словно нащупывая границу, дальше которой Ваше терпение не простирается.
"Тут все и кончилось". Ей-Богу, есть в этом что-то судьбоносное: чем меньше Вас любят, тем хуже живут. Объяснение я могу предложить только одно: Вы - наше последнее заблуждение, последний приступ эйфории. С тем большим остервенением Вас топтали, когда отрезвели. А я всю жизнь не в кассу. Любил и люблю.
В Ваши (в наши!) времена бытовал каламбур: перестройка должна начинаться с себя самой. Начну с себя, поскольку Вы нас этому научили, став первой жертвой собственного либерализма. Так вот: поскольку Вы провозгласили приоритет интересов личности, позвольте пару слов о моих приоритетах. Я принадлежу едва ли не к самому гнилому поколению в российской истории: мы были до такой степени развращены двойной моралью, что сакральных понятий у нас практически не оставалось. Вы, несомненно, помните волну сюжетов о детском зверстве - еще в прессе застойного образца: это зверство было прямым следствием того, что говорилось одно, думалось другое, а делалось третье. Последствия мы и посейчас еще расхлебываем, получив вместо искусства - тотальную иронию, а вместо мировоззрения - вялый стеб.
Выбор мой в те времена был небогат: либо голый цинизм с последующим алкоголизмом, либо правоверные иллюзии с последующим похмельем. Как раз эти правоверные иллюзии я, подобно опоздавшему шестидесятнику, питал весьма надолго. Когда меня потравливали в школе за домашность, книжность, толстость и полупринадлежность к пресловутому национальному меньшинству, я искренне полагал, что в этом есть сермяжная правда. Тогда считалось, что если вся рота идет в ногу, а один не в ногу, то надо непременно пройти по нему. Помню блаженное чувство отмщенности и гордости за фамилию на премьере быковского "Чучела": при Вас на какой-то момент (дальше никогда не бывает) в обществе утвердилась мысль, что если все идут в ногу, а один не в ногу, - в любом случае неправы все. Ну вот, вообразите мою жизнь, если бы не Вы. К теперешним двадцати семи годам в тогдашнем СССР был бы я младшим корреспондентом отдела коммунистического воспитания (где и начинал) и писал бы о доярках.
Я успел это застать. Я выезжал бы в командировки для ознакомления с гущей жизни и расспрашивал несчастных работяг, с трудом сдерживающих желание меня послать, что они чувствуют, ночь напролет самозабвенно обсуждая решения XXX съезда КПСС. О, вечный ужас, вечный мрак! Еще я пописывал бы стишки, и мне бы их благополучно заворачивали такие же, как я, неудачники, но уже на следующей ступени падения: полуспившиеся литконсультанты, искренне ненавидящие пишущий молодняк. К сорока годам я издал бы первую книжку в серии "Молодые голоса": в аннотации к ней говорилось бы, что я воспеваю трудовые будни нашего современника. Один раз я съездил бы в Болгарию, на Золотые Пески, и заслуженно презирающей меня жене купил бы дубленку.
Понимал бы я, что происходит со мной и страной? Едва ли. Куда мне до моих умных собратьев, которые, судя по их теперешним заявлениям, с пеленок ненавидели тоталитаризм и вместо "Агу!" говорили "Молчать не могу!". Честно Вам признаюсь: не токмо что о Ленине, а и о Сталине до известного возраста я думал без содрогания, объясняя все советские трагедии отрыжками, издержками и советологическими передержками. Какой там Гумилев, какой Гроссман! Я очень не любил бы диссидентов, а они меня. Борец и конспиратор из меня, как из Вас Ельцин. Не люблю подполья, не люблю фрондерства и пухлых, растрепанных ксероксов, выдаваемых на одну ночь пухлыми, растрепанными людьми (о подлинной правозащите сейчас речи нет). Двух станов не боец, ни рыба ни мясо, классический лишний человек (им-то всего и хуже при тоталитаризме: борец хоть знает, зачем живет), я искал бы легальных путей выживания.
С детства отказываюсь признавать, что чем человеку хуже, тем он лучше. А на пути приспособленчества, как мы с Вами знаем, не замараться невозможно. Так что Ваш покорный слуга, если б не перестройка (сейчас у меня уже две книжки стихов и на подходе третья), мог являть собою крайне непривлекательное зрелище: фрондирующий маргинал и розовый приспособленец равно отвратительны. Проболтался бы всю жизнь цветком в проруби - я ведь и сейчас ни в одной обойме, любые обоймы рано или поздно употребляются для стрельбы.
Мы очень быстро забыли, от какого маразма были избавлены благодаря свободе слова. Мне, разумеется, возразят: на эту свободу я и мне подобные купились. Нам дали оптимальные условия для наших профессиональных занятий, зато страну ввергли в пучину бедствий. Раньше других это понял Андрей Синявский, которого я тоже прочел благодаря Вам (не то мои сведения о нем ограничивались бы набором цитат из книги Н. Яковлева "ЦРУ против СССР"). Он очень рано осознал главное: что хорошо для него плохо для общества. Мы вредны для своей страны - пора, пора признать это. Я поэт, мое место в канаве, - Ахматова, кажется? Ну, оптимизируем прогноз: в Канаде.
Но не тут. Как только страна начинает исповедовать ценности отдельно взятой творческой личности - тут уж пиши пропало. Стоит ли свобода слова всего этого кошмара, нищих толп в подземных переходах, Приднестровья и Самащек, Тбилиси и Вильнюса? Ну, разумеется, не стоит. Но своя рогожа чужой рожи дороже. Где нам было тогда предугадать, какой деструкцией, каким запойным разрушительством отзовется наша захлебывающаяся вольность? Какой рев - подземный, подлинно адский, утробный - будет ответом на наше эйфорическое "Говори"?!
Меня отчасти оправдывает то, что и я за эту свободу расплачиваюсь. Слава Богу, не так, как население окраин или как голодающие беженцы (хотя дамоклов меч висит над каждым, и это ощущение вечной незащищенности тоже прямое следствие свободы: любишь кататься - люби и переворачиваться вместе с саночками). Грех жаловаться, но если вдуматься - я не очень счастливый человек, дорогой Михаил Сергеевич. Вы думаете, я благополучен? - неправда. Мои эссе проходят в печать, жестоко обдирая себе бока. Номенклатура поменялась, и вместо доярочных соцсоревнований на первые полосы повылезли ночные оргии мадам Моисеева, - овчинка выделки не слаще. Амплуа критика невостребовано. Народ резко охладел к печатному слову. Редкий нувориш, сволочь тупорылая, не использует всякий случай, чтобы ткнуть меня в мою же ненужность и обозвать человеком второго сорта. Я зарабатываю на хлеб свой в поте пера своего, трудясь во многих изданиях и сочиняя порою такую дрянь, такую дрянь!
Мой читатель, средний городской интеллигент, зачастую не имеет средств, чтобы купить мои стремительно дорожающие издания, которые к тому же лопаются - даже без треска, с каким-то уныло-покорным звуком: плям-плям-плям... Презентационные хроники, рекламные заметки да указания, где купить мыло того единственного сорта, которым нынче бонтонно мыться. Перед читателем стыдно, верите, нет? Поневоле вспомнишь Ильича: свобода в буржуазной прессе невозможна, как немыслима свобода от денежного мешка. (Я-то от этого мешка вполне свободен: у меня его не было и нет.) А все же у меня хватает трезвости поклониться Вам в ноги: всем хорошим в этих временах мы обязаны Вам. А все издержки, ударившие прежде всего по народу, - исключительно вина народа. Серьезно. Помните, был такой стих у кого-то из немецких антифашистов, еще Камбурова пела: как все было бы хорошо, если б не люди!
Без всякой иронии говорю: населяй нашу страну одна интеллигенция - перестройка бы удалась, Мы себя худо-бедно прокормим, тем более что во всем цивилизованном мире не народ кормит интеллигенцию, а давно наоборот: наука движет миром, а грубый ручной труд может посчитаться уважаемым только у нас, где вечно обожествляются страдания и неудобства.
Интеллигенция ведь легко прикармливается. Мы бы вполне столковались с Вами на идее социализма с человеческим лицом. Возвращение политзаключенных, уход из Афганистана, Сахаров в Кремле, потом тихо начала бы вводить рынок с Вашей осторожной тактикой "Две шаги налево, две шаги направо", любо-мило! Полный поворот кругом на тормозах. Вам пришлось бы уйти так или иначе, но уйти достойно: мавр сделал свое дело, мавр может гулять смело. Так нет же! Народ у нас таков, что с поразительной радостью подхватывает все деструктивные тенденции. Гвозди - серебро, кувалда - золото. Бабах! Не успела эта наша свобода слова свить себе гнездо в родных Палестинах - тут же раздувается, например, национализм, которого интеллигенция совсем не любит - ей при ее национальном составе любить его решительно не с руки. Сепаратизм на Украине, национальная гордость в Таджикистане, приватизация воздушного пространства над городом Кислоплюйском Ногузадерищенской области... Я думаю, дело вот в чем: Вашими усилиями самоуважение интеллигенции резко поднялось.
Ее допустили к кормилу и прибавили корму. А народ у нас не любит, чтобы интеллигенция себя уважала, и тоже хочет себя уважать. Оснований же для этого у него минимум - разве что национальная принадлежность. Вы гордитесь мозгами и этой вашей, как бишь ее, свободой: так мы же будем происхождением! Вы хотите перемен: так мы же подхватим эту идею и пойдем громить, устраивая вольницу, упраздняя закон и выпуская наружу все дурные инстинкты, до той поры сдерживаемые всеобщим заморозком. Истерическая деструкция овладела умами, новое время востребовало нового лидера, и возник Борис Николаевич, тоже никогда не вспоминающий, кто извлек его из Свердловска. Он стал делать себе имя на борьбе с привилегиями. Молчал бы он тогда, ей-Богу, об этих привилегиях! Ведь пришли его люди втрое нахапали! Потом он на лету стал подхватывать всякую разрушительную идею, спорол свою позорную чушь насчет берите независимости, сколько унесете... - а там все ясно. Мне страшная мысль приходит на ум: если бы Вы тогда, в октябре восемьдесят седьмого, поддержали его на Пленуме, - как знать, может, сегодня Грозный был бы цел... А ежели серьезно, оказалось, что страной вроде нашей нельзя долго управлять либеральными методами.
Интеллигенции у власти делать нечего - и это главная иллюзия, которой мы лишились. Ведь та же Ваша пресловутая речь без бумажки умиляла только поначалу. Расплывчатость и многословие - не без оснований, кстати, - вам тут же принялись ставить в вину. Здесь вообще больше любят немногословных и мрачных: что ехал-ехал - не свистел, а как наехал - артобстрел. Решительные действия любят. Мотивировки третьестепенны: лишь бы был страдалец, молчун, решительный и склонный к авралам. Сперва завяжет всех узлом, потом этот узел разрубит. И так - пока все, из кого потенциально возможно завязать узел, не окажутся изрублены до состояния лапши.
На самом деле история развивается не по спирали. Она - качели. Есть эпоха титанов и тиранов, эпоха борьбы с собой во имя коллектива, толпы. Смиряй себя молитвой и постом, никакой связи без брака, люби революцию. Эта эпоха порождает великих борцов, любящих смирение и самоограничение как категории национальной жизни: эти люди способны на великие дела, но с ними чаю не попьешь. Потом человечеству надоедает: идет оттепель, Ренессанс, приоритет интересов личности... Все это вырождается в торгашество, в индивидуализм, рынок и промышленную революцию. После чего неравенство надоедает, происходит новый переворот, большой террор образца 1793 и 1917 годов - так и идет, разве что в средствах умерщвления противников наблюдается некоторый прогресс в сторону их меньшей ритуальности и громоздкости, своего рода гуманизация, прости, Господи. Блажен тот, кому достается промежуток, зазор, переходный период. Вот перестройка и была такой паузой, страшно сжатой во времени.
Прокрути мне кто-нибудь ускоренной переметкой эти десять лет - честное слово, я бы рехнулся: от крайности до крайности - "он и ахнуть не успел, как на него медведь насел". Вместо маразма - торжествующий цинизм, вместо официоза - пошлость, вместо партийного пресса - диктат массового вкуса... Переползая из одного болота в другое, из издержек равенства в издержки свободы, всего десяток лет задержались мы на пограничной кочке, когда казалось, что у народа и личности могут быть общие идеалы. АН нет.
Толпа называется народом лишь в ходе перемен: потом она опять - стадо. Ужасные вещи я пишу, да? Но ничего не поделаешь: нет и не может быть компромисса между личностью и толпой (властью и единицей, народом и интеллигенцией). Нельзя управлять страной, руководствуясь идеалистическими либеральными ценностями. Иногда я думаю: почему основной коллизией перестройки стала коллизия русско-еврейская? Еще Розанов усматривал в ней зерно главных противоречий в мировой истории. Вечной завистью чужака завидую я всем, кто стоит на твердой почве абсолютной истины, - а без них куда же: разреженного воздуха свободы человек толпы не выдерживает.
Признаемся: евреи, вечно гонимые, вечно лишенные государственности, никак не вписываются в общинный, основательный русский менталитет, приверженный твердым ценностям. России государственность подавай - одиночкам государственность невыносима в любых ее проявлениях. У массы нет чувства ответственности: она вечно будет творить кумира, а потом валить на него, выискивая себе религиозные, мистические и иные внеличностные оправдания. Ни-ког-да интеллигент и толпа ни о чем не договорятся (интеллигент может быть русским, а толпа - еврейской, это неважно). В одну телегу впрячь неможно табун и трепетную лань. Историю вершат титаны, толпы, моногамные одноверпы, плоские люди, делатели вещей.
Мы - не делатели. Мы - думатели, сомневатели, мутители воды. Вы взяли нашу сторону, попытавшись защитить одиночек и растопить каменный лед всеобщей обязаловки, априорной вины каждого перед всеми. Но кратковременная наша победа оборачивается для народа катастрофой: подхватив наши лозунги, он тут же заменяет их более компактным "Долой", каковую программу немедленно осуществляет. И виноваты у него оказываемся мы. Нечего надеяться, что социальным путем можно хоть что-нибудь изменить в нашем положении: когда открываем первую в жизни книжку - обязаны знать, на что идем. Нам хорошо - всем плохо. Народу даже не надо особого благоденствия: он увидит, что нам плохо, - и сразу решит, что ему хорошо. Я выбираю свой крошечный клан и готов за это расплачиваться: очень может быть, что откат, ужесточение цензуры и могучая дубиноголовая государственность действительно необходимы. Но поддерживать их не мне. Честнее признать свою вредоносность, делать, что предназначено, и расплачиваться за это. Спасибо за то, что благодаря Вам я понял все эти закономерности. И отказался от последних иллюзий относительно согласия народа и личности, государства и интеллигента, плахи и головы.
Трудно, трудно, знаете. Думаю, в почву упираюсь, а на самом деле в воздухе вишу. Бывает, отчаяние накатит вот именно метафизическое. Жизнь становится несносна, как небо Атланту: не держу. То есть держу на чистом самолюбии. Вы начали процесс, отнявший у общества ряд гипнозов, без которых оно не живет. Не всякий может существовать с жизнью лицом к лицу: остальным нужен посредник. Или уж по крайней мере конкретный виновник. Эту нишу - нишу человека, с которого Все Началось, - заняли Вы. Это тяжкий крест, и не Вы его выбрали, но, думаю, знали на что шли.
В Карабахе я слышал одинаково бурную ругань в Ваш адрес на армянской и азербайджанской сторонах. Две деревни, разбуженные очередным ночным обстрелом, - одна карабахская, другая приграничная азербайджанская, наотрез отказывались искать собственную долю вины в происходящем, хотя в каждой деревне укрывали боевиков от стоявших в Карабахе союзных частей. Из двуязычной ругани, которую я там слушал две ночи подряд, только одно слово было мне знакомо и понятно: Горбачев.
Вы теперь за всех виноваты. У Юрия Буйды есть рассказ "Рита Шмидт Кто Угодно": о немецкой девочке, которая осталась в Кенигсберге после войны и попала на воспитание к двум сестрам-садисткам. И били ее, и насиловали, и унижали слито возможно. Так вот, эта девочка говорит единственному любящему ее человеку, что должен быть Кто-то, на Кого все можно свалить. Кто угодно, берущий на себя бремя всей вины и открытый всем возмездиям. Этот Кто-то, по Буйде, и есть Бог в безбожной стране. Не Демиург, не карающий Творец, не Вседержитель, управляющий судьбами, - Конкретный Виновник, Ответчик За Всех.
Боже меня упаси от подобных параллелей, но что должен быть кто-то, добровольно принявший на себя крест Главного Виноватого, - в этом я убежден. Для миллионов темных и мрачных людей Вы - первопричина их бедствий. Чего еще надо? Кланяюсь Вам и за это.
Ваш Дмитрий БЫКОВ
ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО М. С. ГОРБАЧЕВУ ПО СЛУЧАЮ ДЕСЯТИЛЕТИЯ АПРЕЛЬСКОГО (1985) ПЛЕНУМА ЦК КПСС
Дорогой Михаил Сергеевич!
Я Вас люблю.
Пишу это письмо, чтобы, во-первых, поздравить Вас с десятилетием перестройки, официально отсчитываемой от апрельского пленума, а во-вторых, поблагодарить. В наше время стало хорошим тоном разделываться с Вами походя: подогревает безнаказанность. Ваш стенобитный преемник еще может рявкнуть, а Вы человек толерантный. Пренебрежение Вам чаще всего высказывают ничтожества, которые Вам же всем обязаны. Пищу не для того, чтобы бросить вызов общественному мнению: оно сделало для меня куда меньше Вашего, а потому интересует меня сейчас в последнюю очередь. С любовию народной Вам везло недолго, и, ежели Вдуматься, только время Вашей популярности и было еще сравнительно пристойным. Во времена недолгой славы программы "Взгляд", во дни радостных надежд и первых разрешений, между властью и обществом как будто возникла гармония... пока Вас не стали подкусывать, пользуясь Вашим же дозволением и словно нащупывая границу, дальше которой Ваше терпение не простирается.
"Тут все и кончилось". Ей-Богу, есть в этом что-то судьбоносное: чем меньше Вас любят, тем хуже живут. Объяснение я могу предложить только одно: Вы - наше последнее заблуждение, последний приступ эйфории. С тем большим остервенением Вас топтали, когда отрезвели. А я всю жизнь не в кассу. Любил и люблю.
В Ваши (в наши!) времена бытовал каламбур: перестройка должна начинаться с себя самой. Начну с себя, поскольку Вы нас этому научили, став первой жертвой собственного либерализма. Так вот: поскольку Вы провозгласили приоритет интересов личности, позвольте пару слов о моих приоритетах. Я принадлежу едва ли не к самому гнилому поколению в российской истории: мы были до такой степени развращены двойной моралью, что сакральных понятий у нас практически не оставалось. Вы, несомненно, помните волну сюжетов о детском зверстве - еще в прессе застойного образца: это зверство было прямым следствием того, что говорилось одно, думалось другое, а делалось третье. Последствия мы и посейчас еще расхлебываем, получив вместо искусства - тотальную иронию, а вместо мировоззрения - вялый стеб.
Выбор мой в те времена был небогат: либо голый цинизм с последующим алкоголизмом, либо правоверные иллюзии с последующим похмельем. Как раз эти правоверные иллюзии я, подобно опоздавшему шестидесятнику, питал весьма надолго. Когда меня потравливали в школе за домашность, книжность, толстость и полупринадлежность к пресловутому национальному меньшинству, я искренне полагал, что в этом есть сермяжная правда. Тогда считалось, что если вся рота идет в ногу, а один не в ногу, то надо непременно пройти по нему. Помню блаженное чувство отмщенности и гордости за фамилию на премьере быковского "Чучела": при Вас на какой-то момент (дальше никогда не бывает) в обществе утвердилась мысль, что если все идут в ногу, а один не в ногу, - в любом случае неправы все. Ну вот, вообразите мою жизнь, если бы не Вы. К теперешним двадцати семи годам в тогдашнем СССР был бы я младшим корреспондентом отдела коммунистического воспитания (где и начинал) и писал бы о доярках.
Я успел это застать. Я выезжал бы в командировки для ознакомления с гущей жизни и расспрашивал несчастных работяг, с трудом сдерживающих желание меня послать, что они чувствуют, ночь напролет самозабвенно обсуждая решения XXX съезда КПСС. О, вечный ужас, вечный мрак! Еще я пописывал бы стишки, и мне бы их благополучно заворачивали такие же, как я, неудачники, но уже на следующей ступени падения: полуспившиеся литконсультанты, искренне ненавидящие пишущий молодняк. К сорока годам я издал бы первую книжку в серии "Молодые голоса": в аннотации к ней говорилось бы, что я воспеваю трудовые будни нашего современника. Один раз я съездил бы в Болгарию, на Золотые Пески, и заслуженно презирающей меня жене купил бы дубленку.
Понимал бы я, что происходит со мной и страной? Едва ли. Куда мне до моих умных собратьев, которые, судя по их теперешним заявлениям, с пеленок ненавидели тоталитаризм и вместо "Агу!" говорили "Молчать не могу!". Честно Вам признаюсь: не токмо что о Ленине, а и о Сталине до известного возраста я думал без содрогания, объясняя все советские трагедии отрыжками, издержками и советологическими передержками. Какой там Гумилев, какой Гроссман! Я очень не любил бы диссидентов, а они меня. Борец и конспиратор из меня, как из Вас Ельцин. Не люблю подполья, не люблю фрондерства и пухлых, растрепанных ксероксов, выдаваемых на одну ночь пухлыми, растрепанными людьми (о подлинной правозащите сейчас речи нет). Двух станов не боец, ни рыба ни мясо, классический лишний человек (им-то всего и хуже при тоталитаризме: борец хоть знает, зачем живет), я искал бы легальных путей выживания.
С детства отказываюсь признавать, что чем человеку хуже, тем он лучше. А на пути приспособленчества, как мы с Вами знаем, не замараться невозможно. Так что Ваш покорный слуга, если б не перестройка (сейчас у меня уже две книжки стихов и на подходе третья), мог являть собою крайне непривлекательное зрелище: фрондирующий маргинал и розовый приспособленец равно отвратительны. Проболтался бы всю жизнь цветком в проруби - я ведь и сейчас ни в одной обойме, любые обоймы рано или поздно употребляются для стрельбы.
Мы очень быстро забыли, от какого маразма были избавлены благодаря свободе слова. Мне, разумеется, возразят: на эту свободу я и мне подобные купились. Нам дали оптимальные условия для наших профессиональных занятий, зато страну ввергли в пучину бедствий. Раньше других это понял Андрей Синявский, которого я тоже прочел благодаря Вам (не то мои сведения о нем ограничивались бы набором цитат из книги Н. Яковлева "ЦРУ против СССР"). Он очень рано осознал главное: что хорошо для него плохо для общества. Мы вредны для своей страны - пора, пора признать это. Я поэт, мое место в канаве, - Ахматова, кажется? Ну, оптимизируем прогноз: в Канаде.
Но не тут. Как только страна начинает исповедовать ценности отдельно взятой творческой личности - тут уж пиши пропало. Стоит ли свобода слова всего этого кошмара, нищих толп в подземных переходах, Приднестровья и Самащек, Тбилиси и Вильнюса? Ну, разумеется, не стоит. Но своя рогожа чужой рожи дороже. Где нам было тогда предугадать, какой деструкцией, каким запойным разрушительством отзовется наша захлебывающаяся вольность? Какой рев - подземный, подлинно адский, утробный - будет ответом на наше эйфорическое "Говори"?!
Меня отчасти оправдывает то, что и я за эту свободу расплачиваюсь. Слава Богу, не так, как население окраин или как голодающие беженцы (хотя дамоклов меч висит над каждым, и это ощущение вечной незащищенности тоже прямое следствие свободы: любишь кататься - люби и переворачиваться вместе с саночками). Грех жаловаться, но если вдуматься - я не очень счастливый человек, дорогой Михаил Сергеевич. Вы думаете, я благополучен? - неправда. Мои эссе проходят в печать, жестоко обдирая себе бока. Номенклатура поменялась, и вместо доярочных соцсоревнований на первые полосы повылезли ночные оргии мадам Моисеева, - овчинка выделки не слаще. Амплуа критика невостребовано. Народ резко охладел к печатному слову. Редкий нувориш, сволочь тупорылая, не использует всякий случай, чтобы ткнуть меня в мою же ненужность и обозвать человеком второго сорта. Я зарабатываю на хлеб свой в поте пера своего, трудясь во многих изданиях и сочиняя порою такую дрянь, такую дрянь!
Мой читатель, средний городской интеллигент, зачастую не имеет средств, чтобы купить мои стремительно дорожающие издания, которые к тому же лопаются - даже без треска, с каким-то уныло-покорным звуком: плям-плям-плям... Презентационные хроники, рекламные заметки да указания, где купить мыло того единственного сорта, которым нынче бонтонно мыться. Перед читателем стыдно, верите, нет? Поневоле вспомнишь Ильича: свобода в буржуазной прессе невозможна, как немыслима свобода от денежного мешка. (Я-то от этого мешка вполне свободен: у меня его не было и нет.) А все же у меня хватает трезвости поклониться Вам в ноги: всем хорошим в этих временах мы обязаны Вам. А все издержки, ударившие прежде всего по народу, - исключительно вина народа. Серьезно. Помните, был такой стих у кого-то из немецких антифашистов, еще Камбурова пела: как все было бы хорошо, если б не люди!
Без всякой иронии говорю: населяй нашу страну одна интеллигенция - перестройка бы удалась, Мы себя худо-бедно прокормим, тем более что во всем цивилизованном мире не народ кормит интеллигенцию, а давно наоборот: наука движет миром, а грубый ручной труд может посчитаться уважаемым только у нас, где вечно обожествляются страдания и неудобства.
Интеллигенция ведь легко прикармливается. Мы бы вполне столковались с Вами на идее социализма с человеческим лицом. Возвращение политзаключенных, уход из Афганистана, Сахаров в Кремле, потом тихо начала бы вводить рынок с Вашей осторожной тактикой "Две шаги налево, две шаги направо", любо-мило! Полный поворот кругом на тормозах. Вам пришлось бы уйти так или иначе, но уйти достойно: мавр сделал свое дело, мавр может гулять смело. Так нет же! Народ у нас таков, что с поразительной радостью подхватывает все деструктивные тенденции. Гвозди - серебро, кувалда - золото. Бабах! Не успела эта наша свобода слова свить себе гнездо в родных Палестинах - тут же раздувается, например, национализм, которого интеллигенция совсем не любит - ей при ее национальном составе любить его решительно не с руки. Сепаратизм на Украине, национальная гордость в Таджикистане, приватизация воздушного пространства над городом Кислоплюйском Ногузадерищенской области... Я думаю, дело вот в чем: Вашими усилиями самоуважение интеллигенции резко поднялось.
Ее допустили к кормилу и прибавили корму. А народ у нас не любит, чтобы интеллигенция себя уважала, и тоже хочет себя уважать. Оснований же для этого у него минимум - разве что национальная принадлежность. Вы гордитесь мозгами и этой вашей, как бишь ее, свободой: так мы же будем происхождением! Вы хотите перемен: так мы же подхватим эту идею и пойдем громить, устраивая вольницу, упраздняя закон и выпуская наружу все дурные инстинкты, до той поры сдерживаемые всеобщим заморозком. Истерическая деструкция овладела умами, новое время востребовало нового лидера, и возник Борис Николаевич, тоже никогда не вспоминающий, кто извлек его из Свердловска. Он стал делать себе имя на борьбе с привилегиями. Молчал бы он тогда, ей-Богу, об этих привилегиях! Ведь пришли его люди втрое нахапали! Потом он на лету стал подхватывать всякую разрушительную идею, спорол свою позорную чушь насчет берите независимости, сколько унесете... - а там все ясно. Мне страшная мысль приходит на ум: если бы Вы тогда, в октябре восемьдесят седьмого, поддержали его на Пленуме, - как знать, может, сегодня Грозный был бы цел... А ежели серьезно, оказалось, что страной вроде нашей нельзя долго управлять либеральными методами.
Интеллигенции у власти делать нечего - и это главная иллюзия, которой мы лишились. Ведь та же Ваша пресловутая речь без бумажки умиляла только поначалу. Расплывчатость и многословие - не без оснований, кстати, - вам тут же принялись ставить в вину. Здесь вообще больше любят немногословных и мрачных: что ехал-ехал - не свистел, а как наехал - артобстрел. Решительные действия любят. Мотивировки третьестепенны: лишь бы был страдалец, молчун, решительный и склонный к авралам. Сперва завяжет всех узлом, потом этот узел разрубит. И так - пока все, из кого потенциально возможно завязать узел, не окажутся изрублены до состояния лапши.
На самом деле история развивается не по спирали. Она - качели. Есть эпоха титанов и тиранов, эпоха борьбы с собой во имя коллектива, толпы. Смиряй себя молитвой и постом, никакой связи без брака, люби революцию. Эта эпоха порождает великих борцов, любящих смирение и самоограничение как категории национальной жизни: эти люди способны на великие дела, но с ними чаю не попьешь. Потом человечеству надоедает: идет оттепель, Ренессанс, приоритет интересов личности... Все это вырождается в торгашество, в индивидуализм, рынок и промышленную революцию. После чего неравенство надоедает, происходит новый переворот, большой террор образца 1793 и 1917 годов - так и идет, разве что в средствах умерщвления противников наблюдается некоторый прогресс в сторону их меньшей ритуальности и громоздкости, своего рода гуманизация, прости, Господи. Блажен тот, кому достается промежуток, зазор, переходный период. Вот перестройка и была такой паузой, страшно сжатой во времени.
Прокрути мне кто-нибудь ускоренной переметкой эти десять лет - честное слово, я бы рехнулся: от крайности до крайности - "он и ахнуть не успел, как на него медведь насел". Вместо маразма - торжествующий цинизм, вместо официоза - пошлость, вместо партийного пресса - диктат массового вкуса... Переползая из одного болота в другое, из издержек равенства в издержки свободы, всего десяток лет задержались мы на пограничной кочке, когда казалось, что у народа и личности могут быть общие идеалы. АН нет.
Толпа называется народом лишь в ходе перемен: потом она опять - стадо. Ужасные вещи я пишу, да? Но ничего не поделаешь: нет и не может быть компромисса между личностью и толпой (властью и единицей, народом и интеллигенцией). Нельзя управлять страной, руководствуясь идеалистическими либеральными ценностями. Иногда я думаю: почему основной коллизией перестройки стала коллизия русско-еврейская? Еще Розанов усматривал в ней зерно главных противоречий в мировой истории. Вечной завистью чужака завидую я всем, кто стоит на твердой почве абсолютной истины, - а без них куда же: разреженного воздуха свободы человек толпы не выдерживает.
Признаемся: евреи, вечно гонимые, вечно лишенные государственности, никак не вписываются в общинный, основательный русский менталитет, приверженный твердым ценностям. России государственность подавай - одиночкам государственность невыносима в любых ее проявлениях. У массы нет чувства ответственности: она вечно будет творить кумира, а потом валить на него, выискивая себе религиозные, мистические и иные внеличностные оправдания. Ни-ког-да интеллигент и толпа ни о чем не договорятся (интеллигент может быть русским, а толпа - еврейской, это неважно). В одну телегу впрячь неможно табун и трепетную лань. Историю вершат титаны, толпы, моногамные одноверпы, плоские люди, делатели вещей.
Мы - не делатели. Мы - думатели, сомневатели, мутители воды. Вы взяли нашу сторону, попытавшись защитить одиночек и растопить каменный лед всеобщей обязаловки, априорной вины каждого перед всеми. Но кратковременная наша победа оборачивается для народа катастрофой: подхватив наши лозунги, он тут же заменяет их более компактным "Долой", каковую программу немедленно осуществляет. И виноваты у него оказываемся мы. Нечего надеяться, что социальным путем можно хоть что-нибудь изменить в нашем положении: когда открываем первую в жизни книжку - обязаны знать, на что идем. Нам хорошо - всем плохо. Народу даже не надо особого благоденствия: он увидит, что нам плохо, - и сразу решит, что ему хорошо. Я выбираю свой крошечный клан и готов за это расплачиваться: очень может быть, что откат, ужесточение цензуры и могучая дубиноголовая государственность действительно необходимы. Но поддерживать их не мне. Честнее признать свою вредоносность, делать, что предназначено, и расплачиваться за это. Спасибо за то, что благодаря Вам я понял все эти закономерности. И отказался от последних иллюзий относительно согласия народа и личности, государства и интеллигента, плахи и головы.
Трудно, трудно, знаете. Думаю, в почву упираюсь, а на самом деле в воздухе вишу. Бывает, отчаяние накатит вот именно метафизическое. Жизнь становится несносна, как небо Атланту: не держу. То есть держу на чистом самолюбии. Вы начали процесс, отнявший у общества ряд гипнозов, без которых оно не живет. Не всякий может существовать с жизнью лицом к лицу: остальным нужен посредник. Или уж по крайней мере конкретный виновник. Эту нишу - нишу человека, с которого Все Началось, - заняли Вы. Это тяжкий крест, и не Вы его выбрали, но, думаю, знали на что шли.
В Карабахе я слышал одинаково бурную ругань в Ваш адрес на армянской и азербайджанской сторонах. Две деревни, разбуженные очередным ночным обстрелом, - одна карабахская, другая приграничная азербайджанская, наотрез отказывались искать собственную долю вины в происходящем, хотя в каждой деревне укрывали боевиков от стоявших в Карабахе союзных частей. Из двуязычной ругани, которую я там слушал две ночи подряд, только одно слово было мне знакомо и понятно: Горбачев.
Вы теперь за всех виноваты. У Юрия Буйды есть рассказ "Рита Шмидт Кто Угодно": о немецкой девочке, которая осталась в Кенигсберге после войны и попала на воспитание к двум сестрам-садисткам. И били ее, и насиловали, и унижали слито возможно. Так вот, эта девочка говорит единственному любящему ее человеку, что должен быть Кто-то, на Кого все можно свалить. Кто угодно, берущий на себя бремя всей вины и открытый всем возмездиям. Этот Кто-то, по Буйде, и есть Бог в безбожной стране. Не Демиург, не карающий Творец, не Вседержитель, управляющий судьбами, - Конкретный Виновник, Ответчик За Всех.
Боже меня упаси от подобных параллелей, но что должен быть кто-то, добровольно принявший на себя крест Главного Виноватого, - в этом я убежден. Для миллионов темных и мрачных людей Вы - первопричина их бедствий. Чего еще надо? Кланяюсь Вам и за это.
Ваш Дмитрий БЫКОВ