Дмитрий Быков // "Дилетант", №9, сентябрь 2013 года
.
via roza_movo
ГАЛИНА НИКОЛАЕВА
1
«Жатва» - «Клятва» - «Битва в пути» - так пренебрежительно обозначалась в девяностые классика соцреализма, и имя Галины Николаевой упоминали в одном ряду с Антониной Коптяевой или Всеволодом Кочетовым. Для тех, кто знал материал чуть лучше, Николаева олицетворяла «хорошее советское», иллюзии ранней оттепели, попытку насытить производственный роман человеческим содержанием. Представить читателя, берущегося за «Битву в пути», трудно было не только в последнее десятилетие, но и в семидесятые, когда она, кстати сказать, не переиздавалась - до 1987 года Николаева, чей самый известный роман начинается ни много ни мало с похорон Сталина, выглядела нежелательным напоминанием о тогдашних надеждах.
Тут интересный феномен, достойный отдельного исследования: книги куда более смелые существовали в литературе вполне благополучно, а вот те, кто выступил первым и вызвал общественную дискуссию, так и не могли реабилитироваться. И это закономерно: для системы опасны именно те, кто первыми поднимает голос. Вторые и третьи, приходящие на готовое, могут быть сколь угодно храбры, но настоящей опасности не представляют: их храбрость - уже дозволенная. Николаева была в числе первых: даже в «Жатве» умудрившись рассказать о колхозной беспросветности, пусть обиняками и намеками, в «Битве» она вышла на принципиально иной уровень, заговорив не о сталинизме, а о том, на что опирался сталинизм.
У меня к Николаевой отношение личное, почти родственное: я тридцать лет работаю напротив дома, в котором она жила. Там висит мемориальная доска с ее непохожим профилем. Это дом 54/56 по Новослободской, он глядит окнами в мой родной «Собеседник», и как-то мне приятно думать, что мы с Николаевой работаем по соседству, хотя она и умерла за четыре года до моего рождения.
2
Она родилась 5 (18) июля 1911 года в семье сельской учительницы и юриста. Ее настоящая фамилия - Волянская, первая профессия - врач. Среди русских писательских профессий лидирует, кажется, именно эта: Чехов, Вересаев, Булгаков, Аксенов, Крелин, Лазарчук, Лукьяненко, но большинство названных врачей к медицине относились по-чеховски, то есть как к надоевшей законной супруге. Николаева, в отличие от прочих пишущих докторов, - врач по призванию, опытный, пятнадцать лет проработавший по специальности.
В первый раз она вышла замуж в двадцать лет, развелась три года спустя, а в тридцать седьмом ее бывшего мужа, партработника, взяли и год спустя расстреляли. Почти одновременно был арестован ее отец, которому повезло больше - он дожил до реабилитации. Николаева после их ареста была изгнана из аспирантуры Горьковского мединститута, это изгнание и почти всеобщее предательство она в «Битве» описала весьма подробно, потому что Тина Карамыш - вообще почти автопортрет, хоть и сильно улучшенный.
Николаева пошла преподавать в медучилище, а перед войной встретила второго мужа - прораба, с которым был у нее счастливый и трудный роман; расстались они, не прожив и года, а после войны он к ней вернулся, и еще пять лет они прожили вместе. Муж был красавец и силач - себя она красавицей отнюдь не считала и называла в стихах «толстушкой с большой косой». Это ему посвящены почти все ее военные стихи - «Ты не можешь погибнуть, пока я жива» и т. д. Николаева не была сильным поэтом, что говорить, но удачные строчки у нее случались, особенно когда она - как всякий прирожденный прозаик - обращалась к балладе: «Дым над кормой. Продохнуть невмочь: пламя в дверях кают. Всюду кричат, просят помочь, пули фанеру шьют. Друг на руках у меня хрипит, судорожно ворот рвет. Алая кровь на зарю летит, в небо из горла бьет».
Конечно, тут не без Тихонова - любимого ее поэта, о котором позже, но это, как ни крути, стихи. И за ними подлинный опыт: с 1941 года Волянская добивалась отправки на фронт. Поначалу ее не брали, поскольку она с детства страдала пороком митрального клапана, но уже в июле сорок второго она оказалась врачом на санитарно-транспортном судне, на нем из Сталинграда в Саратов вывозили раненых. А в октябре в газете «Горьковская коммуна» было напечатано письмо младшего лейтенанта Алексея Сухотина: «Пользуюсь случаем поблагодарить горьковского врача Волянскую и сестру Лену Прыгунову, которые работали на санпароходе „Композитор Бородин"... В ту ночь, как над санитарным пароходом кружились гитлеровские стервятники и бросали бомбы и строчили из пулемета, перед лицом смертельной опасности т. Волянская дала свой спасательный пояс раненым, хотя сама плавать не может. И когда все сошли на берег и попрятались в кусты, нас, четверых тяжело раненных, нести было нельзя, и мы остались на пароходе, но т. Волянская и Прыгунова Лена нас бросить отказались, хотя мы их и отсылали. Они всю ночь были с нами на пароходе, в опасности успокаивали нас и дали лекарство, от которого боли прошли и ударило нас в дремоту. <...> Т. Волянской и Прыгуновой прошу передать красноармейское спасибо!»
Во время той бомбежки Николаеву контузило, из-за прогрессирующей глухоты она была отправлена в Нальчик, в эвакогоспиталь, где и проработала до конца войны. Там же, в Нальчике, вышла ее первая и последняя поэтическая книга - «Сквозь огонь». Николаева никогда не перепечатывала эту лирику, а отсчет профессиональных удач вела с публикации в «Знамени». Она отправила подборку Николаю Тихонову в большом самодельном конверте, на котором сделала трогательную приписку - «Если он жив». Непонятно, что больше тронуло Тихонова - стихи или приписка, но он благожелательно ответил, а стихи передал в «Знамя». Вишневский, тогдашний главред «Знамени», написал Николаевой почти восторженно - что она опередила и старшее, и младшее поколение военных поэтов, что в ее стихах есть музыка, а ее сейчас в поэзии почти не бывает. Большие подборки стихов появились в двух номерах «Знамени» за 1945 год. Вскоре стали печатать и ее прозу: в «Знамени» - рассказ «Смерть командарма», в «Литературке» - очерк «Колхоз "Трактор"». Николаева выбрала тему, которая ей казалась главной, - послевоенная деревня. О людях, поехавших поднимать колхозы, она и написала первый свой роман.
Этот роман - «Жатва» - получил Сталинскую премию первой степени, хотя в теорию бесконфликтности, которая губила почти всю тогдашнюю прозу, никак не вписывался. Именно по «Жатве» снял свою последнюю картину Всеволод Пудовкин («Возвращение Василия Бортникова», 1953), и оператор там был Сергей Урусевский. Пожалуй, из сравнения этого «Возвращения», снятого измученным Пудовкиным после сталинского разноса «Адмирала Нахимова», с фильмом Калатозова «Летят журавли», который вышел спустя всего четыре года, можно сделать наиболее адекватные выводы о радикальных переменах в советском кино, да и в обществе. «Возвращение», конечно, невыносимо. Но ежели сравнивать его с тогдашними фильмами о колхозной деревне - оно прямо-таки отважно, поскольку в нем есть ненадуманная проблема и две-три живые реплики, и председатель Бортников, который все пытается решать криком, ломая людей об колено, не получает там моральной санкции! Да, все проблемы решает мудрый секретарь обкома; да, подлинного ужаса, в котором живет тогдашняя деревня, у Николаевой нет - а в картине ему взяться подавно неоткуда, - но главная проблема первой оттепели (до 1961 года) там поставлена. Нельзя с людьми как с машинами, с ними надо по-человечески. Это насквозь советская, дутая, фальшивая мораль, но и она дорогого стоит на фоне сплошного и ежедневного насилия, среди повсеместного «триумфа воли».
Написана эта вещь ученически, хороши только диалоги, когда они не слишком фольклорны, но показательно уже то, что Николаева два года изучала материал, о котором до того понятия не имела. Что ей стоило писать о врачах, о войне, в конце концов, - о материале, который она знала? Но она берется осваивать именно то, чего не знает, то, что ей представляется главным, потому что там конфликт, передний край, максимальное напряжение и все такое. Третий роман - «Сильные взаимодействия» - она собралась писать о физиках, хотя в физике вовсе уж ничего не смыслила, и это тебе не работа машинно-тракторной станции, которую при желании может осмыслить любой очеркист. Тем не менее она отважно кинулась на очередную передовую - и опубликованные куски, совсем не похожие на предыдущие ее книги, заставляют думать, что в конце концов она и в сильных взаимодействиях начала бы ориентироваться.
3
«Битва в пути» - роман, в котором, по сути, три сюжета. Первый - не столько производственный, сколько философский, линия противостояния директора завода с волевой фамилией Вальган и главного инженера со скромной фамилией Бахирев. Вальган - руководитель сталинского типа, он не может жить и работать без аврала, а если его нет - он его создает. Стиль жизни и работа Вальгана - вечная война, а война все списывает. Вальган тоже ломает рабочих об колено - но они в нем души не чают, поскольку это он выводит завод в передовые, пусть и ценой гигантского брака. В причинах этого брака ему разбираться некогда. Он и о качестве, строго говоря, не думает - для него количество превыше всего; мобилизационная экономика у Николаевой описана узнаваемо, и этот сталинский менеджмент, у которого сегодня столько поклонников, многих соблазняет до сих пор. Ведь эволюционное развитие не для нас, ведь оно противоречит нашей национальной психологии, ведь мы никуда без палки! - эти заявления вечно делаются от имени народа, хотя произносят эти мантры именно те, кто палки, к сожалению, не нюхал. Эффектному, эффективному, знаменитому на весь Союз Вальгану противостоит главный инженер Бахирев, который работягам поначалу как раз не нравится. Да и потом не нравится. Он скучный, Бахирев. Он придирчив. Он не любит авралов, а любит сутками разбираться в том, почему и где нарушаются технологические условия. Даже требовательность его не криклива, а занудна. Что до самомнения, оно у него весьма и весьма, и нас не должны обманывать его приступы неуверенности в себе; Бахирев считает себя очень умным, и не без оснований. И Николаева была вполне права, ставя перед собой вопрос; вот стал Бахирев директором - и что? Не превратится ли он в Вальгана? И не окажется ли хуже? Отвечать на этот вопрос она собиралась во втором томе «Битвы» - «Директор завода», но передумала его писать, поскольку уже понятый материал был ей неинтересен; от второго тома осталась глава, из которой получился отдельный, посмертно опубликованный рассказ «Тина».
Вторая линия как раз связана с Тиной Карамыш, одной из самых обаятельных героинь советской послевоенной прозы. Советскому положительному герою нельзя было влюбляться в «другую женщину», он должен был вечно желать жену, а если смотрел на сторону - ему полагалось страстно каяться. Бахирев был первым, кому разрешили влюбиться и уйти из семьи, после долгих, разумеется, сомнений. Тина, как уже было сказано, чистый автопортрет, со всем николаевским трудовым фанатизмом, гипертрофированным чувством ответственности и абсолютной последовательностью в личных отношениях. Дружба - так дружба, ненависть - так ненависть, предательство - не прощается. Вот почему она с таким презрением описывает людей, отвернувшихся от героини после ареста отца, прошедшего сначала немецкие, а потом - советские лагеря. Судьба пленных - о ней Николаева заговорила первой после Шолохова, а если говорить серьезно, то вообще первой, потому что Шолохов многого недоговорил, - становится одной из главных тем «Битвы в пути». Тина бросает жениха после того, как он снимает со стены в кабинете портрет своего арестованного учителя. Любила она этого жениха? Вряд ли, она вообще не очень знала тогда, что это такое. Но возненавидеть его смогла мгновенно. Конформизм, трусость, гниль - всего этого в советском обществе более чем достаточно, и в каком-то смысле это все ничуть не лучше террора. Потому что террор на этом стоит. Вот эта автобиографическая линия в романе - едва ли не важней производственно-философской, и именно благодаря ей роман, быстро переведенный в Европе, занимал там лидирующие позиции на книжном рынке.
Но есть там и третий сюжет - история писателя Николаевой: начинает она книгу посредственным советским очеркистом, а заканчивает крупным писателем, она пишет все уверенней, точней, чище - и с середины книги от текста уже не оторваться. Николаева умудрилась написать нескучный производственный роман.
Критика, кстати, долбала этот роман с самого начала, хотя и хвалила тоже. Долбеж шел прежде всего по эстетической линии, но, думаю, дело не в очевидных соцреалистических недостатках романа Николаевой, даже не в его нагляднейшем схематизме, за который ей в основном и прилетало: что ни герой, то функция. Дело было в том, что Николаева несколько изменила главный пафос оттепельной литературы: да, «время было такое», но сами-то вы кто? Ведь вам нравится, когда с вами так; ведь противопоставить этому вы ничего не можете; ведь многие из вас хотят обратно. Это тоже было самоочевидно, но вслух не говорилось. Страшная гниль, вечная готовность изменить любую оценку на противоположную, полное отсутствие стержня - вот про что «Битва», и таким бесстержневым существам без внешнего стимула, а то и без палки, не выжить. Книга Николаевой не льстит читателю. Потому-то фильм Владимира Басова, снятый по роману, имел куда больший успех.
4
Если и было на совести у Николаевой настоящее пятно, так это ее выступление против Пастернака на писательском собрании 31 декабря 1958 года. Сохранилась стенограмма, и мы можем услышать живой голос нашей героини: «Многие из выступавших здесь товарищей не любили и не воспринимали поэзии Пастернака. Я принадлежу к людям, которые многие его стихи любили и воспринимали. Я люблю его стихи, посвященные чувству любви к природе, посвященные Ленину, Шмидту и т. д., но, несмотря на то что отдельные строки этих стихов доходили до меня, у меня было всегда досадное чувство: почему этот человек с таким незаурядным поэтическим даром так ограничен и замкнут в своем маленьком мире? <...> Мы читаем роман о докторе Живаго и можем с твердостью сказать, что это такой плевок в наш народ, в то большое дело, которое делается у нас, которого трудно было ожидать даже от Пастернака. Но все же и у меня, когда писали об этом романе, о том, что ему присуждена Нобелевская премия и т. д., все же теплилась еще какая-то надежда, что, может быть, человек придет сюда, к нам, и скажет: я не хочу этой презренной премии, признаю, товарищи, что я попался в лапы реакции, - такая надежда у меня была. <...> Этот человек ни разу не пришел ни на одно наше собрание, на которых мы взволнованно говорили о нем. Все это вместе взятое заставляет нас быть единодушными - т. е. не только исключить его из Союза, но просить правительство сделать так, чтобы человек этот не носил высокого звания советского гражданина. Некоторые товарищи говорят, что опасно пустить его, как щуку в воду. Но мы не боимся его, не считаем его опасным, а делаем это потому, что он нам противен. Мы знаем, что за рубежом много у нас врагов, пусть будет еще одним больше - дело коммунизма от этого не пострадает, и мы будем продолжать строить наше коммунистическое общество. И я присоединяюсь к тому, что не место этому человеку на Советской земле».
Нуждается ли Николаева в нашем понимании и прощении? Нет; мы сами нуждаемся в том, чтобы понять эту очевидную добровольную, честную гадость. Кто-кто, а Николаева на этой оргии, когда клеймили отсутствующего, была абсолютно честна и бескорыстна; это не делает ее, конечно, менее виноватой, но принцип важен.
В чем было дело? Ведь Пастернаку больше всего досталось от кумиров оттепели. Нет бы замшелые ретрограды - нет, сплошь антисталинисты! Слуцкий, Мартынов, Николаева, председательствует лично Сергей Смирнов, чья книга о Брестской крепости откроет правду о войне, о масштабе потерь, - все это писатели, которые считались прогрессистами. Причины этого нападения на Пастернака очень просты: у нас тут оттепель, а он нам мешает, играя на руку врагам! Он провоцирует новый погром в писательских рядах! Ведь если он сейчас получит свою Нобелевскую - или даже откажется от нее, уже неважно, - расплачиваться будем все мы; у нас едва-едва свобода, а он, который всю жизнь ускользал от возмездия, помогает затаптывать эти ростки! И никогда, никогда он не был с нами. Мы столько страдали (в случае Николаевой это не метафора), мы воевали (о том, как он эвакуировался из Москвы в последний момент, как ездил на фронт, как писал «Зарево», никто не вспомнил), мы возрождаем ленинские нормы (сам же он славил Ленина в «Высокой болезни») - и тут такой удар в спину! Примерно это, хотя и гораздо более агрессивно, изложила Николаева в своем письме Пастернаку. Пастернак, надо отдать ему должное, ответил с великолепным смирением и холодностью: он понимает ее чувства, но «советует несколько сбавить тон». «Отвечаю только потому, чтобы вы не подумали, что я ухожу от ответа». Разумеется, для Пастернака - и на его фоне - все литературные заслуги Николаевой ничего не стоят: они все там, в обобщенной «литературной Москве», как назывался главный оттепельный альманах, пытались сказать крупицу правды и добиться свободы в рамках разрешенного - а Пастернак сказал все, что думал, и «Литературной Москве» прямо написал, что имеет смысл делать только неразрешенное. Парадигмы у них были разные; совершенен или несовершенен «Доктор Живаго», а в нем безупречно сформулировано многое, до чего российский читатель и сейчас не дорос. Но будем справедливы и к Николаевой: где ей, горьковскому, а потом сталинградскому врачу, было понять эту позицию? От нее требовалось бы нечеловеческое - не только литературное, но и религиозное - усилие. Какова бы ни была ее литературная эволюция, сколь бы ни переменились ее слог и манеры - до такого скачка ей было далеко.
5
Во второй половине пятидесятых у нее стал развиваться эндокардит. Именно в это время в ее лице появилась страдальческая красота, и поздние ее фотографии ничем не напоминают ранних: тут и работа над собой, и, увы, страшное действие исподволь развивающейся болезни. И в прозе ее стало меньше провинциальности, исчезло многословие, появилась прямота и сухость - лучшим, что она написала, был поэтический дневник «Наш сад».
Писала она о своей поздней любви, о третьем муже, Максиме Сагаловиче, младше нее четырьмя годами; этот драматург много для нее сделал, и уж конечно, не только в литературе. То, что он помогал в адаптации ее прозы, в сочинении пьес и сценариев, было нужно скорей ему, чем ей; но он буквально носил ее на руках, строил дачу в Барвихе, а в этой даче добился разрешения устроить для нее лифт, потому что подниматься на второй этаж она не могла. Скажут: советские вельможи, продажные перья! Но в советскую элиту Николаева никогда не входила, дача ее была много скромней иных писательских, не говоря о нынешних нуворишеских, а тиражи ее и постановки, весьма многочисленные по нынешним, да и по тогдашним меркам, позволяли ей хоть в последние годы выбиться из вечной скудости. У нее были стихи, уже в конце сороковых, - «Мне бы маленький, маленький сад и большая, большая любовь». Удивительно, как все люди двадцатого века мечтали о маленьком саде, где можно было бы отдохнуть от ада, - Цветаевой в цикле «Сад» уже и любовь не нужна, только покой. И дневник Николаевой о том, как она живет среди этого сада, ясно сознавая, как немного ей осталось, - поэтическая проза высокого качества, живая, непосредственная, трогательная, сколь бы смешно ни звучало сегодня это слово. Умерла она в пятьдесят два года - не помогли ни парижское лечение, ни советские санатории; умерла в октябре, как и предсказывала за год до того.
Я почему-то уверен, что возвращение серьезной литературы о той жизни, которой мы живем, - немыслимо без ее опыта, без тщательного изучения материала, без честной попытки дотянуть бытовую или производственную тему до масштабной метафоры, без интереса к живым людям, которые и есть в конце концов единственная ценность для нормального государства. Вряд ли я нашел бы, о чем с ней говорить. Но с большинством хороших людей вообще говорить не о чем - все ведь и так понятно.
.
via roza_movo
ГАЛИНА НИКОЛАЕВА
1
«Жатва» - «Клятва» - «Битва в пути» - так пренебрежительно обозначалась в девяностые классика соцреализма, и имя Галины Николаевой упоминали в одном ряду с Антониной Коптяевой или Всеволодом Кочетовым. Для тех, кто знал материал чуть лучше, Николаева олицетворяла «хорошее советское», иллюзии ранней оттепели, попытку насытить производственный роман человеческим содержанием. Представить читателя, берущегося за «Битву в пути», трудно было не только в последнее десятилетие, но и в семидесятые, когда она, кстати сказать, не переиздавалась - до 1987 года Николаева, чей самый известный роман начинается ни много ни мало с похорон Сталина, выглядела нежелательным напоминанием о тогдашних надеждах.
Тут интересный феномен, достойный отдельного исследования: книги куда более смелые существовали в литературе вполне благополучно, а вот те, кто выступил первым и вызвал общественную дискуссию, так и не могли реабилитироваться. И это закономерно: для системы опасны именно те, кто первыми поднимает голос. Вторые и третьи, приходящие на готовое, могут быть сколь угодно храбры, но настоящей опасности не представляют: их храбрость - уже дозволенная. Николаева была в числе первых: даже в «Жатве» умудрившись рассказать о колхозной беспросветности, пусть обиняками и намеками, в «Битве» она вышла на принципиально иной уровень, заговорив не о сталинизме, а о том, на что опирался сталинизм.
У меня к Николаевой отношение личное, почти родственное: я тридцать лет работаю напротив дома, в котором она жила. Там висит мемориальная доска с ее непохожим профилем. Это дом 54/56 по Новослободской, он глядит окнами в мой родной «Собеседник», и как-то мне приятно думать, что мы с Николаевой работаем по соседству, хотя она и умерла за четыре года до моего рождения.
2
Она родилась 5 (18) июля 1911 года в семье сельской учительницы и юриста. Ее настоящая фамилия - Волянская, первая профессия - врач. Среди русских писательских профессий лидирует, кажется, именно эта: Чехов, Вересаев, Булгаков, Аксенов, Крелин, Лазарчук, Лукьяненко, но большинство названных врачей к медицине относились по-чеховски, то есть как к надоевшей законной супруге. Николаева, в отличие от прочих пишущих докторов, - врач по призванию, опытный, пятнадцать лет проработавший по специальности.
В первый раз она вышла замуж в двадцать лет, развелась три года спустя, а в тридцать седьмом ее бывшего мужа, партработника, взяли и год спустя расстреляли. Почти одновременно был арестован ее отец, которому повезло больше - он дожил до реабилитации. Николаева после их ареста была изгнана из аспирантуры Горьковского мединститута, это изгнание и почти всеобщее предательство она в «Битве» описала весьма подробно, потому что Тина Карамыш - вообще почти автопортрет, хоть и сильно улучшенный.
Николаева пошла преподавать в медучилище, а перед войной встретила второго мужа - прораба, с которым был у нее счастливый и трудный роман; расстались они, не прожив и года, а после войны он к ней вернулся, и еще пять лет они прожили вместе. Муж был красавец и силач - себя она красавицей отнюдь не считала и называла в стихах «толстушкой с большой косой». Это ему посвящены почти все ее военные стихи - «Ты не можешь погибнуть, пока я жива» и т. д. Николаева не была сильным поэтом, что говорить, но удачные строчки у нее случались, особенно когда она - как всякий прирожденный прозаик - обращалась к балладе: «Дым над кормой. Продохнуть невмочь: пламя в дверях кают. Всюду кричат, просят помочь, пули фанеру шьют. Друг на руках у меня хрипит, судорожно ворот рвет. Алая кровь на зарю летит, в небо из горла бьет».
Конечно, тут не без Тихонова - любимого ее поэта, о котором позже, но это, как ни крути, стихи. И за ними подлинный опыт: с 1941 года Волянская добивалась отправки на фронт. Поначалу ее не брали, поскольку она с детства страдала пороком митрального клапана, но уже в июле сорок второго она оказалась врачом на санитарно-транспортном судне, на нем из Сталинграда в Саратов вывозили раненых. А в октябре в газете «Горьковская коммуна» было напечатано письмо младшего лейтенанта Алексея Сухотина: «Пользуюсь случаем поблагодарить горьковского врача Волянскую и сестру Лену Прыгунову, которые работали на санпароходе „Композитор Бородин"... В ту ночь, как над санитарным пароходом кружились гитлеровские стервятники и бросали бомбы и строчили из пулемета, перед лицом смертельной опасности т. Волянская дала свой спасательный пояс раненым, хотя сама плавать не может. И когда все сошли на берег и попрятались в кусты, нас, четверых тяжело раненных, нести было нельзя, и мы остались на пароходе, но т. Волянская и Прыгунова Лена нас бросить отказались, хотя мы их и отсылали. Они всю ночь были с нами на пароходе, в опасности успокаивали нас и дали лекарство, от которого боли прошли и ударило нас в дремоту. <...> Т. Волянской и Прыгуновой прошу передать красноармейское спасибо!»
Во время той бомбежки Николаеву контузило, из-за прогрессирующей глухоты она была отправлена в Нальчик, в эвакогоспиталь, где и проработала до конца войны. Там же, в Нальчике, вышла ее первая и последняя поэтическая книга - «Сквозь огонь». Николаева никогда не перепечатывала эту лирику, а отсчет профессиональных удач вела с публикации в «Знамени». Она отправила подборку Николаю Тихонову в большом самодельном конверте, на котором сделала трогательную приписку - «Если он жив». Непонятно, что больше тронуло Тихонова - стихи или приписка, но он благожелательно ответил, а стихи передал в «Знамя». Вишневский, тогдашний главред «Знамени», написал Николаевой почти восторженно - что она опередила и старшее, и младшее поколение военных поэтов, что в ее стихах есть музыка, а ее сейчас в поэзии почти не бывает. Большие подборки стихов появились в двух номерах «Знамени» за 1945 год. Вскоре стали печатать и ее прозу: в «Знамени» - рассказ «Смерть командарма», в «Литературке» - очерк «Колхоз "Трактор"». Николаева выбрала тему, которая ей казалась главной, - послевоенная деревня. О людях, поехавших поднимать колхозы, она и написала первый свой роман.
Этот роман - «Жатва» - получил Сталинскую премию первой степени, хотя в теорию бесконфликтности, которая губила почти всю тогдашнюю прозу, никак не вписывался. Именно по «Жатве» снял свою последнюю картину Всеволод Пудовкин («Возвращение Василия Бортникова», 1953), и оператор там был Сергей Урусевский. Пожалуй, из сравнения этого «Возвращения», снятого измученным Пудовкиным после сталинского разноса «Адмирала Нахимова», с фильмом Калатозова «Летят журавли», который вышел спустя всего четыре года, можно сделать наиболее адекватные выводы о радикальных переменах в советском кино, да и в обществе. «Возвращение», конечно, невыносимо. Но ежели сравнивать его с тогдашними фильмами о колхозной деревне - оно прямо-таки отважно, поскольку в нем есть ненадуманная проблема и две-три живые реплики, и председатель Бортников, который все пытается решать криком, ломая людей об колено, не получает там моральной санкции! Да, все проблемы решает мудрый секретарь обкома; да, подлинного ужаса, в котором живет тогдашняя деревня, у Николаевой нет - а в картине ему взяться подавно неоткуда, - но главная проблема первой оттепели (до 1961 года) там поставлена. Нельзя с людьми как с машинами, с ними надо по-человечески. Это насквозь советская, дутая, фальшивая мораль, но и она дорогого стоит на фоне сплошного и ежедневного насилия, среди повсеместного «триумфа воли».
Написана эта вещь ученически, хороши только диалоги, когда они не слишком фольклорны, но показательно уже то, что Николаева два года изучала материал, о котором до того понятия не имела. Что ей стоило писать о врачах, о войне, в конце концов, - о материале, который она знала? Но она берется осваивать именно то, чего не знает, то, что ей представляется главным, потому что там конфликт, передний край, максимальное напряжение и все такое. Третий роман - «Сильные взаимодействия» - она собралась писать о физиках, хотя в физике вовсе уж ничего не смыслила, и это тебе не работа машинно-тракторной станции, которую при желании может осмыслить любой очеркист. Тем не менее она отважно кинулась на очередную передовую - и опубликованные куски, совсем не похожие на предыдущие ее книги, заставляют думать, что в конце концов она и в сильных взаимодействиях начала бы ориентироваться.
3
«Битва в пути» - роман, в котором, по сути, три сюжета. Первый - не столько производственный, сколько философский, линия противостояния директора завода с волевой фамилией Вальган и главного инженера со скромной фамилией Бахирев. Вальган - руководитель сталинского типа, он не может жить и работать без аврала, а если его нет - он его создает. Стиль жизни и работа Вальгана - вечная война, а война все списывает. Вальган тоже ломает рабочих об колено - но они в нем души не чают, поскольку это он выводит завод в передовые, пусть и ценой гигантского брака. В причинах этого брака ему разбираться некогда. Он и о качестве, строго говоря, не думает - для него количество превыше всего; мобилизационная экономика у Николаевой описана узнаваемо, и этот сталинский менеджмент, у которого сегодня столько поклонников, многих соблазняет до сих пор. Ведь эволюционное развитие не для нас, ведь оно противоречит нашей национальной психологии, ведь мы никуда без палки! - эти заявления вечно делаются от имени народа, хотя произносят эти мантры именно те, кто палки, к сожалению, не нюхал. Эффектному, эффективному, знаменитому на весь Союз Вальгану противостоит главный инженер Бахирев, который работягам поначалу как раз не нравится. Да и потом не нравится. Он скучный, Бахирев. Он придирчив. Он не любит авралов, а любит сутками разбираться в том, почему и где нарушаются технологические условия. Даже требовательность его не криклива, а занудна. Что до самомнения, оно у него весьма и весьма, и нас не должны обманывать его приступы неуверенности в себе; Бахирев считает себя очень умным, и не без оснований. И Николаева была вполне права, ставя перед собой вопрос; вот стал Бахирев директором - и что? Не превратится ли он в Вальгана? И не окажется ли хуже? Отвечать на этот вопрос она собиралась во втором томе «Битвы» - «Директор завода», но передумала его писать, поскольку уже понятый материал был ей неинтересен; от второго тома осталась глава, из которой получился отдельный, посмертно опубликованный рассказ «Тина».
Вторая линия как раз связана с Тиной Карамыш, одной из самых обаятельных героинь советской послевоенной прозы. Советскому положительному герою нельзя было влюбляться в «другую женщину», он должен был вечно желать жену, а если смотрел на сторону - ему полагалось страстно каяться. Бахирев был первым, кому разрешили влюбиться и уйти из семьи, после долгих, разумеется, сомнений. Тина, как уже было сказано, чистый автопортрет, со всем николаевским трудовым фанатизмом, гипертрофированным чувством ответственности и абсолютной последовательностью в личных отношениях. Дружба - так дружба, ненависть - так ненависть, предательство - не прощается. Вот почему она с таким презрением описывает людей, отвернувшихся от героини после ареста отца, прошедшего сначала немецкие, а потом - советские лагеря. Судьба пленных - о ней Николаева заговорила первой после Шолохова, а если говорить серьезно, то вообще первой, потому что Шолохов многого недоговорил, - становится одной из главных тем «Битвы в пути». Тина бросает жениха после того, как он снимает со стены в кабинете портрет своего арестованного учителя. Любила она этого жениха? Вряд ли, она вообще не очень знала тогда, что это такое. Но возненавидеть его смогла мгновенно. Конформизм, трусость, гниль - всего этого в советском обществе более чем достаточно, и в каком-то смысле это все ничуть не лучше террора. Потому что террор на этом стоит. Вот эта автобиографическая линия в романе - едва ли не важней производственно-философской, и именно благодаря ей роман, быстро переведенный в Европе, занимал там лидирующие позиции на книжном рынке.
Но есть там и третий сюжет - история писателя Николаевой: начинает она книгу посредственным советским очеркистом, а заканчивает крупным писателем, она пишет все уверенней, точней, чище - и с середины книги от текста уже не оторваться. Николаева умудрилась написать нескучный производственный роман.
Критика, кстати, долбала этот роман с самого начала, хотя и хвалила тоже. Долбеж шел прежде всего по эстетической линии, но, думаю, дело не в очевидных соцреалистических недостатках романа Николаевой, даже не в его нагляднейшем схематизме, за который ей в основном и прилетало: что ни герой, то функция. Дело было в том, что Николаева несколько изменила главный пафос оттепельной литературы: да, «время было такое», но сами-то вы кто? Ведь вам нравится, когда с вами так; ведь противопоставить этому вы ничего не можете; ведь многие из вас хотят обратно. Это тоже было самоочевидно, но вслух не говорилось. Страшная гниль, вечная готовность изменить любую оценку на противоположную, полное отсутствие стержня - вот про что «Битва», и таким бесстержневым существам без внешнего стимула, а то и без палки, не выжить. Книга Николаевой не льстит читателю. Потому-то фильм Владимира Басова, снятый по роману, имел куда больший успех.
4
Если и было на совести у Николаевой настоящее пятно, так это ее выступление против Пастернака на писательском собрании 31 декабря 1958 года. Сохранилась стенограмма, и мы можем услышать живой голос нашей героини: «Многие из выступавших здесь товарищей не любили и не воспринимали поэзии Пастернака. Я принадлежу к людям, которые многие его стихи любили и воспринимали. Я люблю его стихи, посвященные чувству любви к природе, посвященные Ленину, Шмидту и т. д., но, несмотря на то что отдельные строки этих стихов доходили до меня, у меня было всегда досадное чувство: почему этот человек с таким незаурядным поэтическим даром так ограничен и замкнут в своем маленьком мире? <...> Мы читаем роман о докторе Живаго и можем с твердостью сказать, что это такой плевок в наш народ, в то большое дело, которое делается у нас, которого трудно было ожидать даже от Пастернака. Но все же и у меня, когда писали об этом романе, о том, что ему присуждена Нобелевская премия и т. д., все же теплилась еще какая-то надежда, что, может быть, человек придет сюда, к нам, и скажет: я не хочу этой презренной премии, признаю, товарищи, что я попался в лапы реакции, - такая надежда у меня была. <...> Этот человек ни разу не пришел ни на одно наше собрание, на которых мы взволнованно говорили о нем. Все это вместе взятое заставляет нас быть единодушными - т. е. не только исключить его из Союза, но просить правительство сделать так, чтобы человек этот не носил высокого звания советского гражданина. Некоторые товарищи говорят, что опасно пустить его, как щуку в воду. Но мы не боимся его, не считаем его опасным, а делаем это потому, что он нам противен. Мы знаем, что за рубежом много у нас врагов, пусть будет еще одним больше - дело коммунизма от этого не пострадает, и мы будем продолжать строить наше коммунистическое общество. И я присоединяюсь к тому, что не место этому человеку на Советской земле».
Нуждается ли Николаева в нашем понимании и прощении? Нет; мы сами нуждаемся в том, чтобы понять эту очевидную добровольную, честную гадость. Кто-кто, а Николаева на этой оргии, когда клеймили отсутствующего, была абсолютно честна и бескорыстна; это не делает ее, конечно, менее виноватой, но принцип важен.
В чем было дело? Ведь Пастернаку больше всего досталось от кумиров оттепели. Нет бы замшелые ретрограды - нет, сплошь антисталинисты! Слуцкий, Мартынов, Николаева, председательствует лично Сергей Смирнов, чья книга о Брестской крепости откроет правду о войне, о масштабе потерь, - все это писатели, которые считались прогрессистами. Причины этого нападения на Пастернака очень просты: у нас тут оттепель, а он нам мешает, играя на руку врагам! Он провоцирует новый погром в писательских рядах! Ведь если он сейчас получит свою Нобелевскую - или даже откажется от нее, уже неважно, - расплачиваться будем все мы; у нас едва-едва свобода, а он, который всю жизнь ускользал от возмездия, помогает затаптывать эти ростки! И никогда, никогда он не был с нами. Мы столько страдали (в случае Николаевой это не метафора), мы воевали (о том, как он эвакуировался из Москвы в последний момент, как ездил на фронт, как писал «Зарево», никто не вспомнил), мы возрождаем ленинские нормы (сам же он славил Ленина в «Высокой болезни») - и тут такой удар в спину! Примерно это, хотя и гораздо более агрессивно, изложила Николаева в своем письме Пастернаку. Пастернак, надо отдать ему должное, ответил с великолепным смирением и холодностью: он понимает ее чувства, но «советует несколько сбавить тон». «Отвечаю только потому, чтобы вы не подумали, что я ухожу от ответа». Разумеется, для Пастернака - и на его фоне - все литературные заслуги Николаевой ничего не стоят: они все там, в обобщенной «литературной Москве», как назывался главный оттепельный альманах, пытались сказать крупицу правды и добиться свободы в рамках разрешенного - а Пастернак сказал все, что думал, и «Литературной Москве» прямо написал, что имеет смысл делать только неразрешенное. Парадигмы у них были разные; совершенен или несовершенен «Доктор Живаго», а в нем безупречно сформулировано многое, до чего российский читатель и сейчас не дорос. Но будем справедливы и к Николаевой: где ей, горьковскому, а потом сталинградскому врачу, было понять эту позицию? От нее требовалось бы нечеловеческое - не только литературное, но и религиозное - усилие. Какова бы ни была ее литературная эволюция, сколь бы ни переменились ее слог и манеры - до такого скачка ей было далеко.
5
Во второй половине пятидесятых у нее стал развиваться эндокардит. Именно в это время в ее лице появилась страдальческая красота, и поздние ее фотографии ничем не напоминают ранних: тут и работа над собой, и, увы, страшное действие исподволь развивающейся болезни. И в прозе ее стало меньше провинциальности, исчезло многословие, появилась прямота и сухость - лучшим, что она написала, был поэтический дневник «Наш сад».
Писала она о своей поздней любви, о третьем муже, Максиме Сагаловиче, младше нее четырьмя годами; этот драматург много для нее сделал, и уж конечно, не только в литературе. То, что он помогал в адаптации ее прозы, в сочинении пьес и сценариев, было нужно скорей ему, чем ей; но он буквально носил ее на руках, строил дачу в Барвихе, а в этой даче добился разрешения устроить для нее лифт, потому что подниматься на второй этаж она не могла. Скажут: советские вельможи, продажные перья! Но в советскую элиту Николаева никогда не входила, дача ее была много скромней иных писательских, не говоря о нынешних нуворишеских, а тиражи ее и постановки, весьма многочисленные по нынешним, да и по тогдашним меркам, позволяли ей хоть в последние годы выбиться из вечной скудости. У нее были стихи, уже в конце сороковых, - «Мне бы маленький, маленький сад и большая, большая любовь». Удивительно, как все люди двадцатого века мечтали о маленьком саде, где можно было бы отдохнуть от ада, - Цветаевой в цикле «Сад» уже и любовь не нужна, только покой. И дневник Николаевой о том, как она живет среди этого сада, ясно сознавая, как немного ей осталось, - поэтическая проза высокого качества, живая, непосредственная, трогательная, сколь бы смешно ни звучало сегодня это слово. Умерла она в пятьдесят два года - не помогли ни парижское лечение, ни советские санатории; умерла в октябре, как и предсказывала за год до того.
Я почему-то уверен, что возвращение серьезной литературы о той жизни, которой мы живем, - немыслимо без ее опыта, без тщательного изучения материала, без честной попытки дотянуть бытовую или производственную тему до масштабной метафоры, без интереса к живым людям, которые и есть в конце концов единственная ценность для нормального государства. Вряд ли я нашел бы, о чем с ней говорить. Но с большинством хороших людей вообще говорить не о чем - все ведь и так понятно.
.