Григорьян о своей ссоре с Юнной Мориц
Около 50 писем Юнны Мориц Леониду Григорьяну хранятся в Ростовском областном архиве. Леонид Григорьевич сдал туда их сам, по его словам, "без особого сожаления". В последние годы (почти двадцать лет) Мориц и ЛГ находились в ссоре. Ссора возникла на почве слов. Как это и бывает с поэтами.
ЛГ под конец жизни пытался проставить точки над i, и сам комментировал многие из тех болезненных вещей, которые так или иначе попытаются понять потомки. Одна из таких тайн - его ссора с Юнной. Он предпочел оставить об этом собственное свидетельство.
Это расшифровка фрагмента интервью Дмитрия Коваленко с ЛГ. Из невошедшего в видео-фильм "Леонид Григорьян. Монологи"..
***
Юнна Мориц. Которую я очень любил, очень высоко ее ставил, таскал с собой ее книжки и так далее.
Я ей послал, по-моему первую свою книжку «Перо»... Нет, наверно, какую-нибудь третью. Наверно, «Дневник» этот изъятый. И получил от нее прелестное письмо. Как я потом понял - лживое (она - лживый человек). Но - прелестное. Она любит писать письма, хотя это отрицает.
Когда я приехал в Москву, после больницы, мы с ней встретились, у моих друзей. Я ей позвонил. Она пришла с Таней Бек, ее ученицей тогда. Та говорит - я хочу познакомится. Она печаталсь тогда в тех же новых мирах, где и мои были первые подборки. Ну и она мне очень понравилась. А Юнна насторожила.
Она ругала всех. Абсолютно всех. Ну вот, допустим, она навещала меня в больнице с мужем (это было). Она приходит, я сижу в саду, тут венгерские, значит, бутылки... Она подходит в магазинчик, а я выпиваю. Она говорит: «Да ты богемец!..». Я: «Ну, не знаю..., по-моему нет». «Учти, богему можно уважать, когда она сопряжена со знаниями, знаниями иностранных языков», ну и так далее.... Она ужасно любила читать нотации, хотя сама была наркоманка в свое время, и вообще - грехов там хватало.
А я был с портфелем. Портфель был открыт. Она опустила руку и вытащила том Мандельштама машинописный. Следующим она вытаскивает свой сборник «Лоза». Ну она мне его надписала, «Моему безумному другу Лене». Тоже гипербола. «Ну это правильно», - говорит она. Следующий сборник - тоже ее, второй, тоже очень сильный, хотя и слабее - «Суровой нитью». На лице удовлетворение. Третий сборник - Кушнера. «У тебя дурной вкус», - сказала она тут же, и швырнула Кушнера обратно. Следующий сборник - Самойлова. Тоже сказала какую-то каку, и тоже кинула. А потом она их персонально начала расчесывать. Ну, не в этот раз, в следующий. «Кушнер! Да ты его видел когда-нибудь?! Это такой гнидоподобный, крохотный» (он же невысокий). Я говорю «да подожди, какие стихи!» - «Ну и что? Вот представь - я иду по Невскому. И навстречу идет Кушнер со счастливым выражением лица. Увидел меня - и тут же сделал несчастное выражение лица». Ну что, мол, поэту полагается быть несчастным, а он - вот такой счастливый, что прокламирует, даже с избытком. Всегда в ее речах была доля правды. А я подумал: «Ну, конечно, он тебя увидел, и выражение лица изменилось».
Самойлов. «А ты знаешь, как его настоящая фамилия?». Я: «Знаю. Кауфман». «Да, Давид Самуилович Кауфман. О чем это говорит?». А мне хотелось сказать: «Юнна, у тебя на первом сборнике сзади написано «Юнна Пинкусовна Мориц, а на втором уже - Юнна Петровна». И она - Юнна Петровна. Но из вежливости я промолчал.
Кого она ненавидела смертельно - это Ахмадуллину. Во-первых, красота, соперница, успех. А Юнна некрасивая крайне, а сейчас вообще ужасная. И она даже напечатала в «Юности, не знаю, как это допустили, стихотворение «Царица пошлости, как роза, хороша», и дальше идет карикатурный портрет Беллы. Я: «Как ты могла это написать?». Она: «Ну я же не написала «как Белла, хороша»! Как роза хороша! А если вы узнаёте, значит, это похоже». И крупный был разовор на счет Беллы. И в конце концов я устал, думаю, черт с ней, я уступлю. И я говорю: «Ну вот последний сборник - «Метель» - мне меньше понравился». (это правда). Она: «Что ты! Это же ее лучший сборник!». Явно называя худший по тем временам.
Я ей как-то говорю: «Юнна, скажи, а с кем ты дружишь? Ты же, наверно, литературно очень одинока?». Она: «Да что ты! Нет! У меня прекрасные отношения с Вознесенским!». Я: «Я бы на твоем месте не хвастался этим». «В Фазилем Искандером! С Окуджавой!». Ну Булата я не спросил. А у Фазиля спросил. Он говорит : «Да что ты! Я когда ее вижу, я на другую сторону перехожу! У меня настроение портится. Это скалапендра!». И Тарковский, и Чухонцев... О каждом она говорила. А Давид Самойлов, говорит, «он мне пытался предложить свою любовь!. Но я сказала: «Дэдик! Я не люблю портативных мужчин!».
Язык ужасный.
Вот что-то она приносит в «Юность», а там противный довольно такой человек был, зав. отделом, Натан Злотников, и она ему говорит: «Да, услужливый еврей опаснее врага!». Или в «Дружбу народов» она приносит какой-то перевод свой, а ей завотделом, не знаю кто, говорит: «Юнна, ну вот здесь как-то торчит какое-то слово...». - «Торчит не на всякого!», ну что-то в этом духе, какая-то пахабщина. И - страшно довольна. Самомнение величайшее. И нелюбовь к «этим». И в стихах это есть. И о Кушнере есть стихи: «Мой знаменитый друг, в чернильницу сухую не окунай перо...». Потом она написала, тем не менее, вот этот шутливый стишок обо мне.
А ссора как произошла. На расстоянии, в письмах... Письма ее... Ну я уж не говорю, что они с матюками. Но (неразборчиво), обязательно кто-то должен был быть обосран. Сплетни разные. Иногда и остроумные. Но не очень. И как-то без особого сожаления я отдал в архив эти письма, их очень много было. А остроумие у нее очень злобное.
Так вот она... Я уже приезжаю в Москву, потом уже, в сотый раз, несколько лет прошло, и звоню ей. А она создает себе такой имидж, что она ночами пишет, а днем спит, ну и так далее - все ее творчество. Этот Юра, ее муж, фамилия его Васильев, но она дала ему псевдоним - Голицын. Как это - у Юнны Мориц - какой-то Васильев! Голицын! Голеницещ-Кутузов! Не знаю... Такое раболепный очень человек, который занимался хозяйством, воспитывал ее сына от кого-то там, отвозил рукописи... - все это она ему поручила, машину ему купила. Так вот, однажды я звоню, уже я уезжаю, я с ней не говорил. И Юра говорит: «Юнна в саду, Юнна в ванной, Юнна в уборной, Юнна спит, Юнна....». Я прихожу в ярость. Я не собирался с ней встречаться, я уезжал назавтра. Я звоню, Юра зовет ее, и я говорю: «Юнна, у меня такое впечатление. Что если бы я позвонил Кушнеру, то хотя бы на третий раз он бы взял трубку». «Ты что мне не веришь, что у меня такая жизнь?!». Я был немножко под мухой, но не сильно.
Получаю от нее послание, в стихах. Я его помню.
Смутьян Григорьян,
ты мертвецки был пьян
и еле ворочал языцей,
когда среди ночи (в одиннадцать часов, в Москве это не время)
когда среди ночи ты мне позвонил
ты с курвой Чуприниным (а я не от него звонил) мне изменил
сползая с моральных позиций.
Ай, сукин ты сын,
как Расул и Кайсын,
напился и ползал под стулом.
Но так ли твои распрекрасны дела,
чтоб ползать под стулом, в чем мать родила
тебя и кайсына с расулом.
(а она знала - как раз у меня книжку изъяли).
В кармане твоем и не пахнет рублем,
доверья твой вид не внушает,
ужасная (физиономия или что-то) и нрав,
и кто-то в Ростове, наверное, прав,
что жить тебе, сволочь, мешает.
Но ты, дурачок, угодил на крючок
зеленой тоски и занудства,
ведь разве Чупринин, какой-то там черт,
способен ли всунуть улыбку в конверт,
с Чуприниным можно загнуться.
А мне никогда не составит труда
послать для поднятия духа
конверт с чепухенцией в город Ростов,
где ты охуеть, Григорьяша, готов
в компании мерзких ростовских скотов,
хоть сам ты - хорошая шлюха.
Ну чувство юмора у нее есть, это всеми признано, и ею тоже. Я пишу: «Юнна, стишок, ты сделал, конечно, на пять, ты иначе не умеешь. Но давай посчитаем ругальства. Ты, конечно, скажешь, что они нежные и так далее...». Она присылает мне письмо в прозе: «Простите, Ваше сиятельство, что я оскорбила Его преосвященство Чупринина (она его ненавидела, как и всех)...». Я ей говорю, «как ты можешь ненавидеть Чупринина, если он свою единственную дочь назвал Юнна? Не Белла, а Юнна, в честь твою». - «Это ни копейки не стоит! Он там чего-то написал (не то)...» (а он ею только восхищался).
И в конце концов я ей написал, интеллигентно. Говорю, ты знаешь, я тебе вынужден напомнить второе послание коринфянам апостола Павла. Это известное место, где он пишет: «Если ты владеешь голосами человеческими и ангельскими, но доброты в сердце не имеешь, то ты цимбал бряцающий, и речь ... (какая-то пустопорожняя)» (и так далее это развивается в стихе).
После чего она мне написала: «Так. Я прочла. Я возмущена. Я прерываю с тобой отношения на пять лет».
То есть я сослан был без права переписки на пять лет.
Уже прошло двадцать лет, или пятнадцать, я ей, конечно, не написал, и на этом отношения окончились.
Вот такой она человек. Поэт замечательный. Была. Сейчас - ужасный поэт. Вот она заплатила талантом за свое падение. Ужасно. Я ее, конечно, уже не покупаю, хотя книги выходят вот такие толстые, с иллюстрациями, талантливыми иллюстрациями. Она при мне рисовала окурком, моментально. Она и тут талантлива.
У меня есть поэмка. Я ее часто переписываю любовно. Так, значит, харьковская моя знакомая, и я о ней пишу - «в ней правда обнаженная жила, а не какой-то жалкий разговорец, не зря (что-то) к ней подошла известная злоречьем Юнна Мориц» (та ее вроде похвалила). Уж если бы это она прочла... Ведь надо говорить, что у нее чудесный характер, ее просто недооценили...
А манера говорить такая. Она, когда пришла в больницу, проходит мимо медсестрицы, с которой у меня были шуры-муры, и она как-то это сразу поняла: «А что жы охмуряешь девочку? Ты же страшко!». Я хотел ей сказать, что «по сравнению с тобой, я еще апполон бельведерский», но, конечно, не сказал, это понятно.
Вот такая она, «известная злоречьем Юнна Мориц», а я - нет (иронично). Школа злословия.
ЛГ под конец жизни пытался проставить точки над i, и сам комментировал многие из тех болезненных вещей, которые так или иначе попытаются понять потомки. Одна из таких тайн - его ссора с Юнной. Он предпочел оставить об этом собственное свидетельство.
Это расшифровка фрагмента интервью Дмитрия Коваленко с ЛГ. Из невошедшего в видео-фильм "Леонид Григорьян. Монологи"..
***
Юнна Мориц. Которую я очень любил, очень высоко ее ставил, таскал с собой ее книжки и так далее.
Я ей послал, по-моему первую свою книжку «Перо»... Нет, наверно, какую-нибудь третью. Наверно, «Дневник» этот изъятый. И получил от нее прелестное письмо. Как я потом понял - лживое (она - лживый человек). Но - прелестное. Она любит писать письма, хотя это отрицает.
Когда я приехал в Москву, после больницы, мы с ней встретились, у моих друзей. Я ей позвонил. Она пришла с Таней Бек, ее ученицей тогда. Та говорит - я хочу познакомится. Она печаталсь тогда в тех же новых мирах, где и мои были первые подборки. Ну и она мне очень понравилась. А Юнна насторожила.
Она ругала всех. Абсолютно всех. Ну вот, допустим, она навещала меня в больнице с мужем (это было). Она приходит, я сижу в саду, тут венгерские, значит, бутылки... Она подходит в магазинчик, а я выпиваю. Она говорит: «Да ты богемец!..». Я: «Ну, не знаю..., по-моему нет». «Учти, богему можно уважать, когда она сопряжена со знаниями, знаниями иностранных языков», ну и так далее.... Она ужасно любила читать нотации, хотя сама была наркоманка в свое время, и вообще - грехов там хватало.
А я был с портфелем. Портфель был открыт. Она опустила руку и вытащила том Мандельштама машинописный. Следующим она вытаскивает свой сборник «Лоза». Ну она мне его надписала, «Моему безумному другу Лене». Тоже гипербола. «Ну это правильно», - говорит она. Следующий сборник - тоже ее, второй, тоже очень сильный, хотя и слабее - «Суровой нитью». На лице удовлетворение. Третий сборник - Кушнера. «У тебя дурной вкус», - сказала она тут же, и швырнула Кушнера обратно. Следующий сборник - Самойлова. Тоже сказала какую-то каку, и тоже кинула. А потом она их персонально начала расчесывать. Ну, не в этот раз, в следующий. «Кушнер! Да ты его видел когда-нибудь?! Это такой гнидоподобный, крохотный» (он же невысокий). Я говорю «да подожди, какие стихи!» - «Ну и что? Вот представь - я иду по Невскому. И навстречу идет Кушнер со счастливым выражением лица. Увидел меня - и тут же сделал несчастное выражение лица». Ну что, мол, поэту полагается быть несчастным, а он - вот такой счастливый, что прокламирует, даже с избытком. Всегда в ее речах была доля правды. А я подумал: «Ну, конечно, он тебя увидел, и выражение лица изменилось».
Самойлов. «А ты знаешь, как его настоящая фамилия?». Я: «Знаю. Кауфман». «Да, Давид Самуилович Кауфман. О чем это говорит?». А мне хотелось сказать: «Юнна, у тебя на первом сборнике сзади написано «Юнна Пинкусовна Мориц, а на втором уже - Юнна Петровна». И она - Юнна Петровна. Но из вежливости я промолчал.
Кого она ненавидела смертельно - это Ахмадуллину. Во-первых, красота, соперница, успех. А Юнна некрасивая крайне, а сейчас вообще ужасная. И она даже напечатала в «Юности, не знаю, как это допустили, стихотворение «Царица пошлости, как роза, хороша», и дальше идет карикатурный портрет Беллы. Я: «Как ты могла это написать?». Она: «Ну я же не написала «как Белла, хороша»! Как роза хороша! А если вы узнаёте, значит, это похоже». И крупный был разовор на счет Беллы. И в конце концов я устал, думаю, черт с ней, я уступлю. И я говорю: «Ну вот последний сборник - «Метель» - мне меньше понравился». (это правда). Она: «Что ты! Это же ее лучший сборник!». Явно называя худший по тем временам.
Я ей как-то говорю: «Юнна, скажи, а с кем ты дружишь? Ты же, наверно, литературно очень одинока?». Она: «Да что ты! Нет! У меня прекрасные отношения с Вознесенским!». Я: «Я бы на твоем месте не хвастался этим». «В Фазилем Искандером! С Окуджавой!». Ну Булата я не спросил. А у Фазиля спросил. Он говорит : «Да что ты! Я когда ее вижу, я на другую сторону перехожу! У меня настроение портится. Это скалапендра!». И Тарковский, и Чухонцев... О каждом она говорила. А Давид Самойлов, говорит, «он мне пытался предложить свою любовь!. Но я сказала: «Дэдик! Я не люблю портативных мужчин!».
Язык ужасный.
Вот что-то она приносит в «Юность», а там противный довольно такой человек был, зав. отделом, Натан Злотников, и она ему говорит: «Да, услужливый еврей опаснее врага!». Или в «Дружбу народов» она приносит какой-то перевод свой, а ей завотделом, не знаю кто, говорит: «Юнна, ну вот здесь как-то торчит какое-то слово...». - «Торчит не на всякого!», ну что-то в этом духе, какая-то пахабщина. И - страшно довольна. Самомнение величайшее. И нелюбовь к «этим». И в стихах это есть. И о Кушнере есть стихи: «Мой знаменитый друг, в чернильницу сухую не окунай перо...». Потом она написала, тем не менее, вот этот шутливый стишок обо мне.
А ссора как произошла. На расстоянии, в письмах... Письма ее... Ну я уж не говорю, что они с матюками. Но (неразборчиво), обязательно кто-то должен был быть обосран. Сплетни разные. Иногда и остроумные. Но не очень. И как-то без особого сожаления я отдал в архив эти письма, их очень много было. А остроумие у нее очень злобное.
Так вот она... Я уже приезжаю в Москву, потом уже, в сотый раз, несколько лет прошло, и звоню ей. А она создает себе такой имидж, что она ночами пишет, а днем спит, ну и так далее - все ее творчество. Этот Юра, ее муж, фамилия его Васильев, но она дала ему псевдоним - Голицын. Как это - у Юнны Мориц - какой-то Васильев! Голицын! Голеницещ-Кутузов! Не знаю... Такое раболепный очень человек, который занимался хозяйством, воспитывал ее сына от кого-то там, отвозил рукописи... - все это она ему поручила, машину ему купила. Так вот, однажды я звоню, уже я уезжаю, я с ней не говорил. И Юра говорит: «Юнна в саду, Юнна в ванной, Юнна в уборной, Юнна спит, Юнна....». Я прихожу в ярость. Я не собирался с ней встречаться, я уезжал назавтра. Я звоню, Юра зовет ее, и я говорю: «Юнна, у меня такое впечатление. Что если бы я позвонил Кушнеру, то хотя бы на третий раз он бы взял трубку». «Ты что мне не веришь, что у меня такая жизнь?!». Я был немножко под мухой, но не сильно.
Получаю от нее послание, в стихах. Я его помню.
Смутьян Григорьян,
ты мертвецки был пьян
и еле ворочал языцей,
когда среди ночи (в одиннадцать часов, в Москве это не время)
когда среди ночи ты мне позвонил
ты с курвой Чуприниным (а я не от него звонил) мне изменил
сползая с моральных позиций.
Ай, сукин ты сын,
как Расул и Кайсын,
напился и ползал под стулом.
Но так ли твои распрекрасны дела,
чтоб ползать под стулом, в чем мать родила
тебя и кайсына с расулом.
(а она знала - как раз у меня книжку изъяли).
В кармане твоем и не пахнет рублем,
доверья твой вид не внушает,
ужасная (физиономия или что-то) и нрав,
и кто-то в Ростове, наверное, прав,
что жить тебе, сволочь, мешает.
Но ты, дурачок, угодил на крючок
зеленой тоски и занудства,
ведь разве Чупринин, какой-то там черт,
способен ли всунуть улыбку в конверт,
с Чуприниным можно загнуться.
А мне никогда не составит труда
послать для поднятия духа
конверт с чепухенцией в город Ростов,
где ты охуеть, Григорьяша, готов
в компании мерзких ростовских скотов,
хоть сам ты - хорошая шлюха.
Ну чувство юмора у нее есть, это всеми признано, и ею тоже. Я пишу: «Юнна, стишок, ты сделал, конечно, на пять, ты иначе не умеешь. Но давай посчитаем ругальства. Ты, конечно, скажешь, что они нежные и так далее...». Она присылает мне письмо в прозе: «Простите, Ваше сиятельство, что я оскорбила Его преосвященство Чупринина (она его ненавидела, как и всех)...». Я ей говорю, «как ты можешь ненавидеть Чупринина, если он свою единственную дочь назвал Юнна? Не Белла, а Юнна, в честь твою». - «Это ни копейки не стоит! Он там чего-то написал (не то)...» (а он ею только восхищался).
И в конце концов я ей написал, интеллигентно. Говорю, ты знаешь, я тебе вынужден напомнить второе послание коринфянам апостола Павла. Это известное место, где он пишет: «Если ты владеешь голосами человеческими и ангельскими, но доброты в сердце не имеешь, то ты цимбал бряцающий, и речь ... (какая-то пустопорожняя)» (и так далее это развивается в стихе).
После чего она мне написала: «Так. Я прочла. Я возмущена. Я прерываю с тобой отношения на пять лет».
То есть я сослан был без права переписки на пять лет.
Уже прошло двадцать лет, или пятнадцать, я ей, конечно, не написал, и на этом отношения окончились.
Вот такой она человек. Поэт замечательный. Была. Сейчас - ужасный поэт. Вот она заплатила талантом за свое падение. Ужасно. Я ее, конечно, уже не покупаю, хотя книги выходят вот такие толстые, с иллюстрациями, талантливыми иллюстрациями. Она при мне рисовала окурком, моментально. Она и тут талантлива.
У меня есть поэмка. Я ее часто переписываю любовно. Так, значит, харьковская моя знакомая, и я о ней пишу - «в ней правда обнаженная жила, а не какой-то жалкий разговорец, не зря (что-то) к ней подошла известная злоречьем Юнна Мориц» (та ее вроде похвалила). Уж если бы это она прочла... Ведь надо говорить, что у нее чудесный характер, ее просто недооценили...
А манера говорить такая. Она, когда пришла в больницу, проходит мимо медсестрицы, с которой у меня были шуры-муры, и она как-то это сразу поняла: «А что жы охмуряешь девочку? Ты же страшко!». Я хотел ей сказать, что «по сравнению с тобой, я еще апполон бельведерский», но, конечно, не сказал, это понятно.
Вот такая она, «известная злоречьем Юнна Мориц», а я - нет (иронично). Школа злословия.