Фрагменты ЮА-симфонии: Кошмары острова Роббен
Кошмары острова Роббен
В жизни есть симптомы, чисто житейские, доступные любому взору, до которым легко доставить диагноз недугам всего общества. Там, где добродетелями слывут эгоцентризм, равнодушие к судьбам людей и пренебрежение их правами, где, как осуждающе говорят коса, чужая беда поддана сладостному сну, общество бьется в судорогах кризиса, а быть может, поражено неизлечимой болезнью.
ЮАР - наглядный пример необратимо загнивающей системы, где презрение к участи подавляющей части населения навязывается сверху как принцип и норма жизни.
- Выше моих сил быть глухим к страданиям нашего народа. Собственные терзания - ничто по сравнению с муками миллионов. Этим надо проникнуться, и тогда жизнь станет осмысленной, не страшно будет бороться с силой, которая поначалу кажется всемогущей Жизнь каждого из нас - песчинка в судьбе народа, но она может стать горой, если мы принесем ему пользу в освобождении от расистского ярма... - чеканил каждое слово невысокий плотный человек с коротко стриженными черными усами и бородкой. Четкость мышления, чувствуется, шла у него из непоколебимой внутренней убежденности.
Индрес Нанду - индус по национальности. (Или по вероисповеданию? - Р.) Его родителей нельзя было причислить к беднякам. Но одного достатка человеку мало для удовлетворения жизнью. Наверное, хуже всякого голода ежечасное унижение, постоянное попрание достоинства.
Сколько Индрес помнит себя, он бунтовал против несправедливости. Вся его семья - родители, 2 брата и 2 сестры - активно боролась против апартеида в рядах Индийского конгресса. 10-летний мальчик уже вполне сознательно распространял листовки и нелегальные газеты. Во время одного из митингов в Кейптауне на собравшихся напала полиция. Крепко тогда досталось юному разносчику газет. Мать не удержалась от слез, когда увидела оборванного сына в ссадинах и синяках, а у того счастьем горели глаза.
- Каждому мальчишке знакомо чувство радости от успешно пройденных испытаний, а я особенно гордился побоями. Боль от полицейских дубинок и зуботычин закалила мой характер, сделала меня бойцом. Я понял, какое это великое благо - превозмочь любую боль, стоять вместе со всем народом против сил зла, - сказал он нам.
В 1954 18-летнего Индреса избрали в исполком Трансваальского конгресса молодежи. Через год он стал членом Совета мира Южной Африки, а в 1961 - одним из первых бойцов и командиров «Умконто ве сизве».
- Я не имел нрава отсиживаться у домашнего очага, когда моих товарищей и близких подвергали пыткам и издевательствам, - объяснял он.
2 года за Индресом гонялась охранка. Однажды вечером с группой из 3 человек он отправился на задание - прервать движение на железной дороге близ Йоханнесбурга. Бойцы не ведали, что в их ряды проник предатель. Когда они под покровом ночи приблизились к объекту, изменник подал сигнал затаившимся в засаде полицейским. Более сотни карателей окружили горстку захваченных врасплох бойцов и принялись избивать прикладами. Один из карателей в ярости выстрелил Индресу в спину, хотя тот уже лежал связанный по рукам и ногам.
Залитого кровью Индреса волоком тащили в полицейский участок. Когда он попросил позвать врача, полицейские злобно рассмеялись.
- Еще чего! Ты у нас умрешь, как собака! - орал на него молодой белобрысый детина с багровым лицом хронического алкоголика.
Во время допроса его пытали с особым садизмом, входя в экстаз от мучений «цветного». Потом Индреса, уже терявшего сознание, взяв за руки и за ноги, швырнули в фургон. Очнулся он в тюремном госпитале. Доктор, похожий больше на мясника, без всякого наркоза резкими неосторожными движениями выковырял ножом из раны пулю.
Потом потянулись дни диких пыток. Резали тело, посыпая раны солью, терзали электрическим током, душили сырым полотенцем.
- Иногда мной овладевала полная апатия к жизни, - вспоминал он. - Хотелось одного - умереть, чтобы исчезла боль, пронизывающая все тело, чтобы больше никогда не слышать ругани, не ощущать новых ударов, уколов. В таких ситуациях, уверяю вас, наступает момент, когда небытие - спасение, когда с радостью ждешь конца, прощания с жизнью, какой бы разъединственной она ни была. В минуту крайней депрессии в темной камере я вдруг вспомнил прочитанную перед арестом книгу про русскую патриотку Зою, которую фашисты после зверских пыток вывели для казни раздетую, босиком на мороз. «Она не сдалась, и мне не пристало пасовать», - подбадривал я себя. На допросах я улыбался, приводя палачей в неописуемое бешенство. Они хотели сокрушить меня физически и морально, а видели в моих глазах насмешку. Какими жалкими выглядели а своей бессильной ненависти эти выродки.
Между тем Индреса пытали опытные сотрудники службы безопасности, прошедшие обучение у французских заплечных дел мастеров в разгар колониальной им в Алжире.
Рассказ Индреса перекликался с мрачными воспоминаниями видной белой деятельницы движения за гражданские права Стефании Кемп, которая сполна испытала на себе изуверство тюремщиков. Юную Стефанию арестовали в 07.1964 «за связь с подрывными элементами». В то время она была еще далека от политики, хотя и не скрывала отвращения к расизму. Полиция надеялась получить от нее ложные
«компрометирующие» показания против других демократов, которых хотели арестовать.
90 дней держали Стефанию в полицейском застенке Кейлдон-Сквер в Кейптауне. Ее «обрабатывали» по очереди несколько палачей, получивших за свое зловещее ремесло офицерские чины. Как полагалось в таких случаях, были «добрые» и «злые» следователи, каждый своим методом вовсю старался заставить ее «принять» апартеид.
- Роль «доброго» ката разыгрывал некий лейтенант Виктор, которого прислали из Йоханнесбурга, - рассказывает она нам. - Меня заставляли часами стоять. Эту пытку наша охранка заимствовала у португальской полиции. Когда я падала, в камеру врывался лейтенант Россов и орал: «Встать, а не то тебе будет хуже». Виктор же усаживал меня на лавку со словами: «Я ваш друг. Доверьтесь мне».
Самый злющий тюремщик, Ван Вик, заставлял узницу по 16 часов стоять в пределах нарисованного им мелом круга. Допросы длились по нескольку часов подряд.
- Я не помню всех подробностей, потому что много раз задала в беспамятство. Он хватал меня за волосы и бросал на пол. Потом прижимал мою голову к полу и начинал тянуть за волосы.
С подручными он принялся выворачивать ей ступни. От острой боли Стефания окончательно потеряла сознание. Когда открыла глаза, перед ней опять замаячило лицо Ван Вика.
«Теперь, я надеюсь, ты станешь разговорчивее и показания», - прошипел он. «Да, но не вам, а Виктору», - едва слышно проговорила распухшими губами, чтобы оттянуть время.
Громыхнула дверь, и перед ней появился улыбающийся Виктор. Стефанию трясло словно в лихорадке.
Виктор сочувствующе приблизил к ней лицо и спросил: «Что это с вами? Вы должны подтвердить все, что мы хотим от вас. Ван Вик не отвяжется. Я желаю только добра. Вы же тоже белая».
- Мне тогда было абсолютно все равно, - продолжала она свой рассказ. - Я готова была взять на себя любую вину, лишь бы не повторились пытки. Но в тот день я уже настолько ослабела, что физически была не в состоянии ничего подписывать.
У нее были серьезно повреждены ноги, сломана рука, смещены два позвонка. Ступни распухли, и она не могла стоять. Это увечье осталось на всю жизнь. Губы распухли, лицо представляло сплошной синяк.
В конце концов «признала», что присутствовала на нескольких собраниях группы антирасистски настроенных белых, организовавших в ту пору несколько операций против объектов режима в Капской провинции. На процессе Стефания подала жалобу на палачей, они остались безнаказанными.
Белокурая миниатюрная женщина полна кипучей энергии и доброты. Ей удалось уехать в эмиграцию, где она стала активисткой антирасистского движения, политическим деятелем. Быстрая, остроумная, она много делает для освобождения своей родины от апартеида, от ван виков и викторов, которые пока олицетворяют собой официальную Южную Африку.
- В чем корень патологической жестокости расистов? Вроде бы на фотографиях они выглядят благообразно, а на словах претендуют на интеллигентность, - поинтересовались мы у Стефании.
- Раздавить человека угрозой смерти, тюрьмой, концлагерем, арестом, попранием его достоинства, стереть его с лица земли как личность - вот задача системы, которая не может жить иначе, чем на безоговорочном подчинении большинства общества интересам и прихотям узурпировавшего власть меньшинства. Эта система паразитирует путем насильственного принуждения индивидуума к безусловному отказу от собственных мыслей, воли, чести и достоинства, от права на личное мнение и инициативу. Такого духовного состояния общества можно достигнуть лишь тотальным запугиванием, репрессиями и террором. Вот он, корень и механизм власти апартеида и ему подобных режимов...
Но вернемся к Индресу Найду. Суд приговорил его к 10 годам каторги на острове Роббеи, который для мира стал олицетворением тирании режима апартеида. В 1846-1931 этот клочок суши использовался для ссылки борцов против колониального захвата, содержания умалишенных и прокаженных. Затем он был превращен в военную крепость, а с 1959 - в каторжную тюрьму. Бежать с него практически невозможно. Высокие тюремные стены, острые скалы, холодные воды, береговая охрана - все это обрекает на верную смерть отважившегося на побег. На голландском слово «роббен» означает тюлень. Именно необычайно низкая температура полы привлекает туда этих животных.
На остров их привезли поздно ночью. Узников, скованных кандалами, гнали, как скот, хлыстами и полицейскими дубинками. Удар колокола разбудил их уже в 5 часов утра. Через полчаса новоприбывших выгнали во двор, осыпая ударами дубинок. Они оказались прижатыми к стене в центре полукруга из тюремщиков. При вызове каждый должен был подбежать к одному из надзирателей, поднять руки вверх и подвергнуться обыску, а те не жалели грубых слов для узников, обзывая их свиньями и шакалами. «Мы сгноим вас на острове», - рычали они.
После обыска новичков погнали на кухню за миской холодной и пустой овсяной каши. Они уселись длинными рядами во дворе и впервые увидели сотни других заключенных, в основном политических, но также и уголовников. Есть было приказано, согнувшись в три погибели над мисками. Стоило кому-нибудь чуть приподнять голову, как на него тут же обрушивался удар палки. На нескончаемые оскорбления уже никто не обращал внимание.
В 6 утра их разделили на группы. Старожилов отправили на работу, а вновь прибывших повели в старую тюрьму, расположенную примерно в 500 м. Она напоминала концлагеря гестапо: повсюду ощетинивалась колючая проволока, расхаживали вооруженные тюремщики. Там все было похоже на то, что Индрес видел раньше в кинофильмах о нацистских порядках.
Политзаключенные содержались вперемешку с уголовниками. Около ста новичков поместили в камеру. Затем стали вызывать по одному на допрос, где записывали имя и фамилию, адрес родных и приговор. Там же у Индреса не стало имени, и он превратился в узника номер 885/63.
На складе каждому дали деревянную ложку, клочок ткани в качестве полотенца. Заключенные африканцы получили тюремные матерчатые шапочки и сандалии, а цветные - фетровые шляпы и туфли.
Дюжий кладовщик наугад выдавал обувь. Индресу, который носил обувь 41-го размера, он выбросил туфлю на левую ногу 40-го размера, а на правую - 43-го. Некоторые оказались в еще более жалком положении. Они тщетно жаловались на то, что получили обе туфли правую или левую ногу. Услышав жалобы, кладовщик зарычал на них: «Может, вам смокинги захотеллось! Молчать! А то получите у меня!»
- 3650 дней и ночей, проведенных на проклятом острове, забыть невозможно, - вздыхает Индрес. - Этот клочок суши вряд ли можно вообще назвать землей. Сплошные скалы, которые мы, изнемогая от усталости, перемалывали в гравий. Охрана - исключительно белые полицейские. Их любимая забава - всласть поиздеваться над заключенными. За небольшую провинность иногда на целый день подвешивали за руки и оставляли без пиши.
Куда бы ни направляли политзаключенных, везде к ним присоединяли уголовников. Многие из них пугали своим внешним видом: шрамами и синяками на лице, отрешенным взглядом. Среди них были последние негодяи, которых охранка обычно умело использовала для измывательств над политическими. «Смотри, прикончу!» - процедил сквозь зубы один из этих типов, неотступно бродивший за мной следом. Были и сочувствующие. «Будь осторожен! Тебя взяли на крючок».
Однажды к Индресу приблизился один из уголовных, делавший вид, будто просто прохаживается по двору. «Меня зовут Мангла, - прошептал он. - У меня есть кое-что для вас». Мы оба стояли, неестественно уставившись в землю. Неожиданно в руках Манглы невесть откуда появилась газета. Трудно было поверить своим глазам. Это была первая газета, которую Индрес видел за долгие 6 месяцев. Он инстинктивно схватил ее и тут же с жадностью стал читать. «Вы неосмотрительны. Спрячьте ее быстро. Почитаете потом! Если у вас ее найдут, вам несдобровать!» - остудил его пыл Мангла и испарился.
- Как им удавалось доставать газеты? - переспрашивает Индрес. - О, тут о каждом случае я мог бы рассказать целые истории. Например, это делали с помощью англиканского священника, который каждый день приезжал на остров для богослужений. Нет, он не был их сообщником. Просто заключенные знали, что, отправляясь на остров, он покупал свежие газеты, чтобы скоротать время в пути. По ходу проповеди частенько прикладывался для «ясности ума» к бутылке. После молебна один из заключенных услужливо брался поднести «святому отцу» чемоданчик до пристани. Пропажу газет пастырь не замечал. К сожалению, надолго пользовались этим каналом получения новостей. Священника уволили за пьянство, а сменивший его газет вообще не читал.
Ил каторге Индрес встретил много товарищей, которых давно не видел, и других, с которыми раньше знаком не был. Каждый из них рассказывал о настроениях в своем районе, и получалась цельная картина обстановки в стране. Он видел пожизненных узников: Нельсона Манделу, Уолтера Сисулу, Реймонда Мхлабу, Эндрю Млангени, Ахмеда Катраду.
- Они помогли мне выдержать самое трудное на каторге, вдохнули мужество в меня и моих товарищей, веру в торжество нашего дела. Они предупредили нас, что страдать мы будем безмерно, что дело может дойти до того, что нам даже захочется умереть. «Но вы
обязаны справиться с этим и остаться сильными», - это сказал Сисулу.
Заключенных постоянно пересчитывали утром, в полдень, вечером, по пути на работу, по возвращении с нее. Пересчитывали тюремщики, люди тупые и полуграмотные, лютые по натуре, которые при подсчете частенько не получали правильного результата, особенно после обеда, когда им хотелось поскорее кончить работу и посмотреть по телевизору матч в регби или по футболу. (??? - Р.) Они нервничали, вели счет, сильно ударяя заключенных по голове и громко выкрикивая. Одного раза всегда оказывалось недостаточно. Узников выстраивали, и они терпеливо ожидали, пока незадачливые «математики» их пересчитают. После удачной переклички их опять мучили сомнения, и все повторялось заново, еще 2-3 раза.
В барак заключенных гнали, как стадо перед грозой. Индрес запомнил первое возвращение с работы. Он бежал рядом с Генри Макготи. Правая его нога и рука были прикованы цепью к левой руке и ноге Генри. Нужна была полная синхронность движений: в случае малейшей неловкости один мог легко уронить другого наземь - и тогда их ждали побои и площадная брань. Они толкали друг друга, сбиваясь с правильного ритма бега, а сзади надвигались гикающие тюремщики на лошадях. Все ближе и ближе. Узники спотыкались, падали, поднимались и снова бросались вперед. Скоро Индрес и его товарищ по несчастью оказались в хвосте огромной колонны заключенных, которые отчаянно бежали к тюрьме, волоча кандалы по земле и поднимая пыль.
Тюремщики подгоняли заключенных ударами палок. Острые камни резали беднягам ноги, а лошади, умело направляемые всевидящими полицейскими, наступали узникам на пятки. Генри попытался замедлить шаг, но Индресу с непривычки не удавалось подстроиться под товарища. Он вновь и вновь спотыкался, толкал его. «Не падай духом, брат, - подбодрил его хладнокровный Генри. - Мы должны выдержать любые испытания, иначе грош нам цена».
Индрес старался бежать изо всех сил, а всадники надвигались сзади. Он чувствовал их дыхание и топот, слышал издевательский смех мучителей. Тюремщики наносили удары. Это был настоящий кошмар.
Наконец они вбежали во двор. Все в крови, совершенно обессиленные, обливаясь потом и задыхаясь. Тюремщики снова пересчитывали их - раз за разом, пока не сходилось нужное число. И в это время кровь сочилась из-под кандалов по рукам и ногам, смешиваясь с песком и пылью...
Однажды их направили работать на ферму при тюрьме, где хозяйничал Пит Клейнханс, один из 3 братьев-надзирателей. Огромного роста, стриженный ежиком, он взгромоздился на каток, держа в руке длинную кожаную плеть, и стал заставлять их тянуть и толкать каток. Это было жуткое зрелище рабства во второй половине XX в. Ужасное прошлое, воспроизведенное наяву.
Индреса поставили с теми, кто должен был каток. Клейнханс приказал им катить его по кругу в поле. С первого шага он начал хлестать заключенных куда попало - по голове, плечам и даже лицу, чтобы они поднажали еще крепче. Охранники, проходи мимо, одобрительно скалили зубы и просили, чтобы Клейнханс пустил их на свое место. Как правило, «Длинный Пит» соглашался удружить только самым близким собутыльникам. Тащить каток вперед было очень тяжело, особенно тем, кто впереди. Надо действовать синхронно, и люди затянули ритмичную песню, чтобы согласовывать усилия. Клейнханс быстро приладил удары хлыста в такт песне. Охранники следовали его примеру, изрыгая злобные прибаутки и ругательства. Эта затея была им явно по душе. Заключенных ни палками, резиновыми дубинками, швыряли в них комья земли. И во все горло гоготали. Настоящая вакханалия песни, стонов, щелканья бичей, хохота.
Внезапно одного из заключенных вывели из группы. Индрес узнал в нем Джонсона Мламбо. Он, по-видимому, протестовал против такого бессмысленного занятия. Клейнханс подозвал двух уголовников, которые выполняли неподалеку работу полегче, и велел им копать яму на обочине полосы, по которой двигался каток.
- Свиньи, вы сейчас узнаете, кто здесь хозяин! - рявкнул он в ярости.
Мламбо остался стоять у ямы, которая быстро росла с каждым разом, когда заключенные завершали очередной круг.
Клейнханс спрыгнул с катка и некоторое время наблюдал за рытьем, а заключенные продолжали тянуть каток. Затем все услышали, как тюремщик приказал Мламбо спуститься в яму. Уголовники стали засыпать его песком, пока над землей не осталась одна голова. Под лучами палящего солнца обритый череп блестела, и казалось, что это отрубленная голова на земле. Узники стояли в оцепенении, чувствуя физическую сопричастность страданиям несчастного.
Клейнханс вскочил на каток, и вновь свистнула плеть, а охранники начали гоготать, перебрасываясь плоскими шутками. Каток почти исчезал из вида и вновь возвращался. И так бесконечно. Мламбо впал надолго в обморочное состояние.
- Мы не раз объявляли голодовки протеста, но все было напрасно, - сказал Индрес. - Изнурительной работой, издевательствами и полной изоляцией нас пытались превратить в полулюдей, подавить нашу волю к сопротивлению, вселить в нас неотвязное чувство страха и покорности. Но потуги мучителей были напрасны. Правдами и неправдами мы доставали газеты, вели тайную переписку с родными и товарищами. Всех лидеров АНК, среди которых был и Нельсон Мандела, содержали в одиночках и специальном бараке за тройным рядом колючей проволоки под усиленной охрaной. И тем не менее мы находили способы поддерживать связь с нашими руководителями.
В 1973 Индреса выпустили с острова-каторги. Однако обретенную «свободу» можно было назвать вторым заключением. Он стал «запрещенным лицом». Полиция расписала каждую минуту «вольной жизни», чтобы полностью выключить его из политики.
Как-то он шел по улице с другом, и к ним неожиданно подошел корреспондент Би-би-си. Друг, зная о правилах режима для «запрещенных лиц», согласно которым нельзя находиться на улице в компании более одного человека, сразу же отпрянул в сторону от Индреса и стал ждать, когда тот освободится. Англичан; был огорчен, узнав, что Индрес «под колпаком» и не имеет права давать интервью. Но еще больше его потрясла сама практика открытого попрания человеческого достоинства, проиллюстрированная встречей с Индресом.
В таких условиях Индрес жил до 1976. И не просто жил, а умудрялся вести активную работу в подполье. Когда власти вновь заинтересовались его деятельностью, он тайно покинул страну.
Наш разговор происходил в 01.1986, когда Индрес по приглашению Советского комитета солидарности стран Азии и Африки прилетел в Советский Союз как представитель АНК и писатель: в свет вышла его книга «На каторге апартеида» об участии узников Роббена и всех политзаключенных в Южной Африке.
- Мы повсюду в стране. За нами народ. Одними штыками режиму уже не удастся удержать его в узде. Идет самая настоящая война между расистским меньшинством и подавляющим большинством народа, включающим африканцев, цветных и часть белых. Я верю в неминуемость победы, - не скрывал оптимизма Индрес.
Во время одной из встреч он вдруг высказал мысль, которая, судя по всему, давно занимала его воображение:
- Когда-нибудь остров Роббен станет музеем. Туда будут возить туристов на экскурсию, как у вас возят в Петропавловскую крепость. Сегодня же мы должны сделать все, что в наших силах, чтобы как можно быстрее приблизить этот день.