Успокойтесь, Петр Андреевич
Григорьев Б., Колоколов Б. Повседневная жизнь российских жандармов. М.: Молодая гвардия, 2007.
Книга поучительная, но отягощенная множеством красот слога.
Две главные черты - это нравоучение в сочетании с живым, задорным языком улицы. В совокупности они делают из книги о жандармах что-то вроде басни Крылова, только очень длинной. Например, по поводу неудач Зубатова авторы замечают: "Умным людям на Руси всегда было трудно пробить дорогу своим новаторским проектам, зато у государственного руля всегда находилось место всякого рода авантюристам, проходимцам и пустобрехам" (с.349). В другом месте они свидетельствуют: "История предательств неопровержимо свидетельствует, что изменниками, как правило, становятся все-таки люди ущербные и аморальные" (с.380). Не желая отпускать читателя от себя так просто, они присовокупляют от своей газофилакии дум: "Выяснена такая закономерность: там, где существуют ограничения или отклонения от нормального течения жизни, непременно возникают нестандартные ситуации" (с.448). Это, конечно, не то, что "ядерная бомба всегда попадает в эпицентр", но на конкурсе абсолютных мудростей вполне может войти в пятерку финалистов. По поводу Осипа Комиссарова меланхолически замечается: "На Руси всегда умели зацеловывать героев, а потом быстро к ним остывать" (с.548). Такой эротический накал, будь он стабильным, мог бы быстрее и надежнее примирить читателя со свирепствами апофегматики, но так и так к трехсотой странице читатель смиряется и пытается что-то найти и в этом, раз этого так много. По поводу 1 марта 1881 года публике сообщается: "А все или почти все несчастья для королей и царей случаются в марте. Мартовские иды..." (с.209). Наверняка Карла I и Людовика XVI ожидали бы большие несчастья в марте 1649 и 1793 гг., если бы их не казнили в январе.
Все это, как я сказал, компенсируется живостью языка. Вот А.Л. Элькан аттестуется как "вдрызг расшифрованный секретный сотрудник" (с.128). Вот очередные террористы приезжают в Париж, "прихватив с собой из Цюриха все необходимые для теракта причиндалы" (с.395; предлагаю писать: "все необходимые для теракта причиндалы, именуемые в дальнейшем шнягами" ). А вот В.Н. Каразину "царь сделал августейший реприманд" (с.109). Авторы вообще любят слово "реприманд", считая возможность его сделать дифференциальным признаком царствующей особы, чем-то вроде бунчука или шапки Мономаха. Чуть в нарративном пространстве завидится какой царь или там просто император, того и гляди, что случится какой-нибудь реприманд. Причем скорее всего - неожиданный. О князе Шиг-Алее, сопровождавшем Василия III на охоте, говорится: "По-видимому, Шиг-Алей, кроме декоративно-прикладного назначения, выполнял и функцию охранника московского князя" (с.491). Надеюсь, эту книгу не будут читать татары или хотя бы проглядят это место: Шиг-Алея буквально обозвали жостовским подносом, и я бы на их месте этого так не оставил. "Губернатор стал полем битвы за влияние между начальниками охранки и губернского жандармского управления" (с.367). Митя Карамазов им помогал писать, что ли. "Это был его единственный и последний вклад в дело всероссийского политического сыска" (с.377). Когда у меня будет часа три свободного времени, я попробую представить единственный, но не последний вклад куда бы то ни было. Надеюсь, его тайна не до такой степени охраняется законом, чтоб я, со своей-то пытливостью, не смог в нее проникнуть. Александра Викторовна Богданович квалифицирована как "жена известного правого политического деятеля генерала Е.В. Богдановича (1829-1914) и ктитора Исаакиевского собора, хозяйка популярного в Петербурге великосветского салона", и т.д. (с.559). По-моему, иметь одновременно двух мужей, именно генерала Е.В. Богдановича и пожелавшего остаться неизвестным ктитора Исаакиевского собора, значит хорошо устроиться в этой жизни - можете счесть мою точку зрения мещанской, но я не намерен от нее отказываться.
В тех случаях, где упоминаются люди, почему-либо не являющиеся на момент действия сотрудниками правоохранительных органов, авторы снабжают их краткими характеристиками (возможно, для дальнейшей оперативной разработки). Представительной чередой проходят перед читателем "ретивый администратор и реформатор из ближнего круга императора М.М. Сперанский" (с.89), "известный русский историк Карамзин" (с.486), "русский писатель Алданов" (с.409), "поэт-вольнодумец Н.А. Некрасов" (547; я был разочарован, считая Некрасова певцом горя народного), причем авторы не всегда могут совладать с эмоциями, прорывающимися горячей лавой из-под скупой справки: "История Петербургского охранного отделения самым тесным образом связана с именем нашего любимого поэта А.С. Пушкина" (с.342). Так и видишь, как Б. Григорьев и Б. Колоколов, толкаясь головами, склоняются над строками бессмертного стихотворения "Мороз и солнце, день чудесный" или "Зима, крестьянин торжествуя". К Гоголю они испытывают особое умиление: "Коленьке Гоголю было всего три года, а в России уже объявился Хлестаков" (с.154; речь о Р. Медоксе). Не могу утверждать, что они, позабывшись, иной раз не спрашивают его: "Ну что, брат Гоголь", но с П.А. Вяземским (поэтом и критиком) у них разговор завязался:
"Поэт и критик П.А. Вяземский (1792-1878) 7 апреля в письме к жене интересовался: "Собаньская умна, но слишком величава. Спроси у Пушкина, всегда ли она такова..."
Успокойтесь, Петр Андреевич: Собаньская всегда была такова. Это была ее рабочая маска", и т.д. (с.129).
И наконец:
"В этот момент сзади один за другим раздались 3 или 4 выстрела, и офицер почувствовал, что ранен в голову" (с.419).
Мне одному кажется, что эта фраза заключает в себе острую сатиру на жандармские кадры?
______________________________________________
Напомню кстати, что лучшая форма благодарности - ссылка. Товарищи Григорьев и Колоколов так прямо и указывают.
Книга поучительная, но отягощенная множеством красот слога.
Две главные черты - это нравоучение в сочетании с живым, задорным языком улицы. В совокупности они делают из книги о жандармах что-то вроде басни Крылова, только очень длинной. Например, по поводу неудач Зубатова авторы замечают: "Умным людям на Руси всегда было трудно пробить дорогу своим новаторским проектам, зато у государственного руля всегда находилось место всякого рода авантюристам, проходимцам и пустобрехам" (с.349). В другом месте они свидетельствуют: "История предательств неопровержимо свидетельствует, что изменниками, как правило, становятся все-таки люди ущербные и аморальные" (с.380). Не желая отпускать читателя от себя так просто, они присовокупляют от своей газофилакии дум: "Выяснена такая закономерность: там, где существуют ограничения или отклонения от нормального течения жизни, непременно возникают нестандартные ситуации" (с.448). Это, конечно, не то, что "ядерная бомба всегда попадает в эпицентр", но на конкурсе абсолютных мудростей вполне может войти в пятерку финалистов. По поводу Осипа Комиссарова меланхолически замечается: "На Руси всегда умели зацеловывать героев, а потом быстро к ним остывать" (с.548). Такой эротический накал, будь он стабильным, мог бы быстрее и надежнее примирить читателя со свирепствами апофегматики, но так и так к трехсотой странице читатель смиряется и пытается что-то найти и в этом, раз этого так много. По поводу 1 марта 1881 года публике сообщается: "А все или почти все несчастья для королей и царей случаются в марте. Мартовские иды..." (с.209). Наверняка Карла I и Людовика XVI ожидали бы большие несчастья в марте 1649 и 1793 гг., если бы их не казнили в январе.
Все это, как я сказал, компенсируется живостью языка. Вот А.Л. Элькан аттестуется как "вдрызг расшифрованный секретный сотрудник" (с.128). Вот очередные террористы приезжают в Париж, "прихватив с собой из Цюриха все необходимые для теракта причиндалы" (с.395; предлагаю писать: "все необходимые для теракта причиндалы, именуемые в дальнейшем шнягами" ). А вот В.Н. Каразину "царь сделал августейший реприманд" (с.109). Авторы вообще любят слово "реприманд", считая возможность его сделать дифференциальным признаком царствующей особы, чем-то вроде бунчука или шапки Мономаха. Чуть в нарративном пространстве завидится какой царь или там просто император, того и гляди, что случится какой-нибудь реприманд. Причем скорее всего - неожиданный. О князе Шиг-Алее, сопровождавшем Василия III на охоте, говорится: "По-видимому, Шиг-Алей, кроме декоративно-прикладного назначения, выполнял и функцию охранника московского князя" (с.491). Надеюсь, эту книгу не будут читать татары или хотя бы проглядят это место: Шиг-Алея буквально обозвали жостовским подносом, и я бы на их месте этого так не оставил. "Губернатор стал полем битвы за влияние между начальниками охранки и губернского жандармского управления" (с.367). Митя Карамазов им помогал писать, что ли. "Это был его единственный и последний вклад в дело всероссийского политического сыска" (с.377). Когда у меня будет часа три свободного времени, я попробую представить единственный, но не последний вклад куда бы то ни было. Надеюсь, его тайна не до такой степени охраняется законом, чтоб я, со своей-то пытливостью, не смог в нее проникнуть. Александра Викторовна Богданович квалифицирована как "жена известного правого политического деятеля генерала Е.В. Богдановича (1829-1914) и ктитора Исаакиевского собора, хозяйка популярного в Петербурге великосветского салона", и т.д. (с.559). По-моему, иметь одновременно двух мужей, именно генерала Е.В. Богдановича и пожелавшего остаться неизвестным ктитора Исаакиевского собора, значит хорошо устроиться в этой жизни - можете счесть мою точку зрения мещанской, но я не намерен от нее отказываться.
В тех случаях, где упоминаются люди, почему-либо не являющиеся на момент действия сотрудниками правоохранительных органов, авторы снабжают их краткими характеристиками (возможно, для дальнейшей оперативной разработки). Представительной чередой проходят перед читателем "ретивый администратор и реформатор из ближнего круга императора М.М. Сперанский" (с.89), "известный русский историк Карамзин" (с.486), "русский писатель Алданов" (с.409), "поэт-вольнодумец Н.А. Некрасов" (547; я был разочарован, считая Некрасова певцом горя народного), причем авторы не всегда могут совладать с эмоциями, прорывающимися горячей лавой из-под скупой справки: "История Петербургского охранного отделения самым тесным образом связана с именем нашего любимого поэта А.С. Пушкина" (с.342). Так и видишь, как Б. Григорьев и Б. Колоколов, толкаясь головами, склоняются над строками бессмертного стихотворения "Мороз и солнце, день чудесный" или "Зима, крестьянин торжествуя". К Гоголю они испытывают особое умиление: "Коленьке Гоголю было всего три года, а в России уже объявился Хлестаков" (с.154; речь о Р. Медоксе). Не могу утверждать, что они, позабывшись, иной раз не спрашивают его: "Ну что, брат Гоголь", но с П.А. Вяземским (поэтом и критиком) у них разговор завязался:
"Поэт и критик П.А. Вяземский (1792-1878) 7 апреля в письме к жене интересовался: "Собаньская умна, но слишком величава. Спроси у Пушкина, всегда ли она такова..."
Успокойтесь, Петр Андреевич: Собаньская всегда была такова. Это была ее рабочая маска", и т.д. (с.129).
И наконец:
"В этот момент сзади один за другим раздались 3 или 4 выстрела, и офицер почувствовал, что ранен в голову" (с.419).
Мне одному кажется, что эта фраза заключает в себе острую сатиру на жандармские кадры?
______________________________________________
Напомню кстати, что лучшая форма благодарности - ссылка. Товарищи Григорьев и Колоколов так прямо и указывают.