Волковфест. 22 сентября: Зеркала революции
Два сегодняшних спектакля имели прямое отношение к революции. И хотя первый относился ко второй половине 1920-х, а второй прочитывался как события гражданской войны, словесная ткань спектаклей объединялась революционным новоязом: Платонов, Хармс (и с ними Ионеско), и мучительная попытка освоить эти события, сокрушающие человечество.
С утра в театре все кипит - идут репетиции, приехали режиссеры на читки польских пьес, работают цеха. Туда мы и заглянули.
Тут государственный орган сидит
Пьеса Андрея Платонова, опубликованная в 2006 году и поставленная совсем немного раз, внезапно стала набирать актуальность. История о том, как государство и его служивые дураки стараются «по закону» решить вопрос об отцовстве и воспитать ребенка коллективно, отражает насущные проблемы социального бытия. Раскрываемая в тексте метафора «государственного органа», который может и за отцовство быть ответственным, точно выражает отношения государства и человека, злободневные и по сей день. Слова о «русском расовом корне», который больше всех других, все также актуальны.
Пьеса - праздник платоновского языка, создаваемого по законам официального диалекта постреволюционной жизни, но в противоречие ему. Текст словно бы составляется из слов незнакомого языка, тщательно увязываемых грамматически, но между ними - смысловые зазоры; «Давайте ее кооптируем от греха и примем в штат как мать и технического работника на предмет детального возращения»; «и является хотя и не природным, но фактическим отцом ребенка Башмакова»; «у нас смотреть нечего, у нас вещей нету, а есть отношения» (язвительный поклон терминологии марксизма-ленинизма).
Этот текст дает основания играть пьесу как комедию, и именно по этому пути идет воронежский театр, осваивая язык Платонова как привычный, бытовой, каждодневный. Может быть, именно из-за этого решения режиссера не сразу понимается остраненность диалекта «дураков», и только некоторые фразы вызывают смех зрителей, все больше и больше по мере развития сюжета.
На первый план в спектакле выводятся не «вещи», то есть не сочетание слов и смыслов, а «отношения» - взаимодействия героев.
Акварельные цвета сценографии, более или менее фарсовый грим, околоисторические костюмы приводят к ощущению несерьезности истории, которое постепенно преодолевается, когда в комедии звучат ноты других жанров. Так мучительно не может понять основания законности председатель комиссии Евтюшкин (Андрей Мирошников), каждый монолог которого становится драматической попыткой «выдвинутого из гущи» человека проникнуть в тайны государственного мироздания. Так слова Глеба Ивановича (Андрей Новиков) доказывают существование нормальных чувств и в этом искореженном мире: «Давай вместе жить по всем принципам и в теплой тишине». Так случайно упоминая Христа, крестьянка вдруг узнает, что «Бога теперь нет», и муж у власти объясняет ей: «А потому что я есть, иначе б меня не было…»
Государственный орган в лице своих работников серьезно озабочен «заготовкой граждан впрок», вокруг которой и заваривается сюжетная каша. И никого не смущает, что ребенок, которого выносят «каждодневно на мороз на два часа, для вентиляции легких», «в весе не прибавляется, но и не убывает, стоит на балансе». Вероятно, он умирает задолго до того, как это обнаруживает Глеб Иванович, единственный в пьесе человек, говорящий хоть и так же нелогично, но от себя, а не по-государственному: «Швырнуть ребенка в массы нельзя, он в воздухе растворится, как падучая звезда».
Горячий прием зрителей и диплом Волковского фестиваля - живое дерево - были дополнены подарком Михаилу Бычкову от обладателя «Оскара» Александра Петрова.
Гнев Бога поразил наш мир
Спектакль Дениса Азарова «Бред вдвоем» сочетает пьесу абсурдиста Беккета, стихи Хармса, аллегоричную сценографию, гнетущее саунд-решение: звуки пианино прерываются выстрелами, грохотом, шумом рвущейся бумаги. История о войне, в семье и в мире, внезапно напомнила мне открывающий спектакль фестиваля, «Войну» Владимира Панкова. Совсем в другом масштабе, здесь воссоздана история столь же атональная и мозаичная, столь же тяжелая, история на краю бездны, история свидетелей апокалипсиса.
Впрочем, герои на евангелиста Иоанна ничуть не похожи: они самозабвенно ссорятся, как делали всю жизнь, по самым идиотским поводам, и крушащаяся вокруг вселенная может разрушить их самих, но не принцип их отношений. Она (Александра Чилин-Гири) вечно права, как бы ее заключения ни были абсурдны; но и ее кокетство, и страдания - игра на публику, то есть для Него. Он (Руслан Халюзов) спорит и уступает, тоскует о другой жизни; но очевидно, что семнадцать лет взаимных упреков парадоксально скрепляют этот союз, и в минуты опасности герои бросаются друг к другу - все ли цело? Все хорошо? Тебя не ранили? - и тут же отстраняются, чтобы снова ругаться.
Роль свидетелей крушения мира отведена зрителям: для них делают свой абсурдный и жестокий театр Другие: матросы и солдаты революции, интеллигент и семинарист (Виталий Даушев, Кирилл Искратов), и сама революция, она же война, - красивая, обливающаяся кровью, предстающая в облике то бездомной, то декадентской Коломбины, то комиссара в галифе (Виктория Мирошникова). У каждого из них в руках пистолет, и он стреляет, простреливая дыры в хрупких бумажных конструкциях, которые затем начнут просто обрывать, терзать, тиранить, пока не напишут кровавые знаки и не разрушат до основания. Эти невозможные герои (их не видят Он и Она) становятся духами революции, и из их уст мы слышим строки Хармса, в этом контексте становящиеся, как и у Платонова, попыткой осознать и примирить невозможный мир с человеческим состоянием:
Бог проснулся. Отпер глаз,
взял песчинку, бросил в нас.
…
Но теперь там и это и то.
Но теперь и тут это и то.
Мы тоскуем и думаем и томимся.
Где же теперь?
Мир становится страшно иным, но герои стремятся существовать на его краю, удерживая свое человеческое естество: можно сбегать к соседям и принести еды, например. Былые закономерности сломаны, в ходу новая физика и новая логика, и мир выстраивается в новую страшную систему, которая неумопостигаема. Иерархия мира нарушена, его предметы можно только перечислить, каталогизировать, чтобы обнаружить и утвердить себя:
Табуретка, столик, бочка,
Ведро, кукушка, печка,
метла, сундук, рубашка,
мяч, кузница, букашка,
дверь на петле,
рукоятка на метле,
четыре кисточки на платке,
восемь кнопок на потолке.
Пересказывать спектакль, - дело, в общем, неблагодарное. Но для эпиграфа подошли бы стихи Хармса, которые описывают ту самую ситуацию, когда художникам приходится искать новый язык для выражения сломанного бытия:
Гнев Бога поразил наш мир.
Гром с неба свет потряс. И трус
Не смеет пить вина. Смолкает брачный пир,
Чертог трещит, и потолочный брус
Ломает пол.
С утра в театре все кипит - идут репетиции, приехали режиссеры на читки польских пьес, работают цеха. Туда мы и заглянули.
Тут государственный орган сидит
Пьеса Андрея Платонова, опубликованная в 2006 году и поставленная совсем немного раз, внезапно стала набирать актуальность. История о том, как государство и его служивые дураки стараются «по закону» решить вопрос об отцовстве и воспитать ребенка коллективно, отражает насущные проблемы социального бытия. Раскрываемая в тексте метафора «государственного органа», который может и за отцовство быть ответственным, точно выражает отношения государства и человека, злободневные и по сей день. Слова о «русском расовом корне», который больше всех других, все также актуальны.
Пьеса - праздник платоновского языка, создаваемого по законам официального диалекта постреволюционной жизни, но в противоречие ему. Текст словно бы составляется из слов незнакомого языка, тщательно увязываемых грамматически, но между ними - смысловые зазоры; «Давайте ее кооптируем от греха и примем в штат как мать и технического работника на предмет детального возращения»; «и является хотя и не природным, но фактическим отцом ребенка Башмакова»; «у нас смотреть нечего, у нас вещей нету, а есть отношения» (язвительный поклон терминологии марксизма-ленинизма).
Этот текст дает основания играть пьесу как комедию, и именно по этому пути идет воронежский театр, осваивая язык Платонова как привычный, бытовой, каждодневный. Может быть, именно из-за этого решения режиссера не сразу понимается остраненность диалекта «дураков», и только некоторые фразы вызывают смех зрителей, все больше и больше по мере развития сюжета.
На первый план в спектакле выводятся не «вещи», то есть не сочетание слов и смыслов, а «отношения» - взаимодействия героев.
Акварельные цвета сценографии, более или менее фарсовый грим, околоисторические костюмы приводят к ощущению несерьезности истории, которое постепенно преодолевается, когда в комедии звучат ноты других жанров. Так мучительно не может понять основания законности председатель комиссии Евтюшкин (Андрей Мирошников), каждый монолог которого становится драматической попыткой «выдвинутого из гущи» человека проникнуть в тайны государственного мироздания. Так слова Глеба Ивановича (Андрей Новиков) доказывают существование нормальных чувств и в этом искореженном мире: «Давай вместе жить по всем принципам и в теплой тишине». Так случайно упоминая Христа, крестьянка вдруг узнает, что «Бога теперь нет», и муж у власти объясняет ей: «А потому что я есть, иначе б меня не было…»
Государственный орган в лице своих работников серьезно озабочен «заготовкой граждан впрок», вокруг которой и заваривается сюжетная каша. И никого не смущает, что ребенок, которого выносят «каждодневно на мороз на два часа, для вентиляции легких», «в весе не прибавляется, но и не убывает, стоит на балансе». Вероятно, он умирает задолго до того, как это обнаруживает Глеб Иванович, единственный в пьесе человек, говорящий хоть и так же нелогично, но от себя, а не по-государственному: «Швырнуть ребенка в массы нельзя, он в воздухе растворится, как падучая звезда».
Click to viewГорячий прием зрителей и диплом Волковского фестиваля - живое дерево - были дополнены подарком Михаилу Бычкову от обладателя «Оскара» Александра Петрова.
Гнев Бога поразил наш мир
Спектакль Дениса Азарова «Бред вдвоем» сочетает пьесу абсурдиста Беккета, стихи Хармса, аллегоричную сценографию, гнетущее саунд-решение: звуки пианино прерываются выстрелами, грохотом, шумом рвущейся бумаги. История о войне, в семье и в мире, внезапно напомнила мне открывающий спектакль фестиваля, «Войну» Владимира Панкова. Совсем в другом масштабе, здесь воссоздана история столь же атональная и мозаичная, столь же тяжелая, история на краю бездны, история свидетелей апокалипсиса.
Впрочем, герои на евангелиста Иоанна ничуть не похожи: они самозабвенно ссорятся, как делали всю жизнь, по самым идиотским поводам, и крушащаяся вокруг вселенная может разрушить их самих, но не принцип их отношений. Она (Александра Чилин-Гири) вечно права, как бы ее заключения ни были абсурдны; но и ее кокетство, и страдания - игра на публику, то есть для Него. Он (Руслан Халюзов) спорит и уступает, тоскует о другой жизни; но очевидно, что семнадцать лет взаимных упреков парадоксально скрепляют этот союз, и в минуты опасности герои бросаются друг к другу - все ли цело? Все хорошо? Тебя не ранили? - и тут же отстраняются, чтобы снова ругаться.
Роль свидетелей крушения мира отведена зрителям: для них делают свой абсурдный и жестокий театр Другие: матросы и солдаты революции, интеллигент и семинарист (Виталий Даушев, Кирилл Искратов), и сама революция, она же война, - красивая, обливающаяся кровью, предстающая в облике то бездомной, то декадентской Коломбины, то комиссара в галифе (Виктория Мирошникова). У каждого из них в руках пистолет, и он стреляет, простреливая дыры в хрупких бумажных конструкциях, которые затем начнут просто обрывать, терзать, тиранить, пока не напишут кровавые знаки и не разрушат до основания. Эти невозможные герои (их не видят Он и Она) становятся духами революции, и из их уст мы слышим строки Хармса, в этом контексте становящиеся, как и у Платонова, попыткой осознать и примирить невозможный мир с человеческим состоянием:
Бог проснулся. Отпер глаз,
взял песчинку, бросил в нас.
…
Но теперь там и это и то.
Но теперь и тут это и то.
Мы тоскуем и думаем и томимся.
Где же теперь?
Мир становится страшно иным, но герои стремятся существовать на его краю, удерживая свое человеческое естество: можно сбегать к соседям и принести еды, например. Былые закономерности сломаны, в ходу новая физика и новая логика, и мир выстраивается в новую страшную систему, которая неумопостигаема. Иерархия мира нарушена, его предметы можно только перечислить, каталогизировать, чтобы обнаружить и утвердить себя:
Табуретка, столик, бочка,
Ведро, кукушка, печка,
метла, сундук, рубашка,
мяч, кузница, букашка,
дверь на петле,
рукоятка на метле,
четыре кисточки на платке,
восемь кнопок на потолке.
Пересказывать спектакль, - дело, в общем, неблагодарное. Но для эпиграфа подошли бы стихи Хармса, которые описывают ту самую ситуацию, когда художникам приходится искать новый язык для выражения сломанного бытия:
Гнев Бога поразил наш мир.
Гром с неба свет потряс. И трус
Не смеет пить вина. Смолкает брачный пир,
Чертог трещит, и потолочный брус
Ломает пол.