Книга про писательских детей в войну
Читала много всякого про поэтов и писателей в последнее время (началось с Гранина и Бродского) и набрела на удивительно интересную книгу Натальи Громовой Странники войны: Воспоминания детей писателей. 1941-1944.
Я знаю более-менее хорошо историю эвакуации Цветаевой и ее сына, но не знала, что было вокруг нее. Большая часть читателей и про нее-то не слишком знает, поэтому события окружены ощущением повышенной трагичности и специальной несчастности. Но на деле-то - у всех было тяжелое время, никто не выдавал именно Цветаевым чего-то повышенно ужасного. И книга эта очень интересная тем, что рассказывает, как шли истории параллельные - других писателей, других детей. Иногда истории эти даже выглядят альтернативными историями - вот что могло быть с ними, ну да, тяжело, но не ужас-ужас.
Ей на самом деле много помогали и поддерживали - просто она этого абсолютно не засчитывала никому и упорно рисовала себе картину "я одна, все гады, никто палец о палец не ударит". При этом в России у нее началось прямо психическое параноидальное обострение - и не вокруг было тяжело, а у нее в душе было это ужасное ощущение, которое окрашивало все. Мур не помогал, а толкал ее к гибели - вел себя совершенно мерзко, сложил ручки, сел и издевательски наблюдал - ну давай, давай, Марина Ивановна, выкарабкивайся. И только упрекал, что она плохо его обслуживает. Про это, на самом деле нужно отдельно написать. Но ее целование Мура в попу и несусветное возвеличивание в ранг солнца мира привело к тому, что он вырос законченным эгоистом (а ему и было в кого даже без воспитания!) - и нисколько не попытался быть мужчиной в семье, опорой матери мужской или хотя бы участвовать в равной поддержке друг друга.
Все эти его скитания после ее смерти - кажется, что он был брошен. А вот и не так - вся книга состоит из воспоминаний детей писателей, живших в детском интернате для детей писателей в эвакуации. Ему предлагали туда, писатели добились места - там, по крайней мере, была и крыша над головой, и кормили, и учили. Он отказался. А в книге как раз разворачиваются альтернативные линии - что было бы, если бы она поехала в Чистополь и устроилась там, а он бы попал в этот интернат - как это делали другие люди, которым было тоже и тяжело, и голодно, и страшно. И дети были и сироты, и те, у кого родителей забрали-посадили. То есть опять же - тяжелое время было у всех, а не персонально у Цветаевых.
И там, кстати, есть более подробное объяснение про эту работу судомойкой. Много лет народу кажется, что это был ужас-ужас, что она была готова опуститься до такого низа и смирения - но даже в этом нищем смирении ей отказали. А все не так, на самом деле. Начнем с того, что не "отказали". Это ее всячески ободряли, поддерживали и помогали. Столовой этой не было в реальности, жены писателей только собирались ее организовать - сами. И заранее предложили ей там работу, чтобы поддержать - ничего, пробъемся, сами организуем, устроим, будет полегче, все устроится как-нибудь. Давайте уже сейчас пишите заявление, место будет за вами, хоть какая-то, но перспектива.
Во-вторых, это не была бы столовая, где работали бы необразованные простые люди - и среди них поэтесса мыла бы посуду, скатившись на персональное дно. Нет! Там все были бы писательскими женами или писателями - и кочегары, и рубщики дров, и водовозы, и повара, и сторожа. Не только никто из них не считал бы это унизительным и персональным оскорблением - напротив, устроиться при столовой, зацепиться, было величайшим счастьем. Работать на любой работе там означало бы близость к еде, гарантию, что ты не умрешь с голоду и детей спасешь. То есть предложение написать заявление туда было не ужас-ужас и оскорблением ее возвышенности, а реальным предложением спасения и устройства жизни.
Все работали, как могли. Жены устраивали школы, детские сады и столовые писательские, писатели работали истопниками и сторожами, старшие дети смотрели за младшими, как няньки. Пастернаковская жена работала сестрой-хозяйкой в интернате, выбивала продукты, тащила их и потом готовила на кухне еду для писательских детишек. Остальные работали медсестрами, нянечками, воспитателями, учителями. Кто-то из детей жил один в интернате, у кого-то потом приехали в эвакуацию родители и их навещали, у кого-то, как у любимца всего интерната Тимура Гайдара, отец погиб на фронте, кто-то из детей сами уходили на фронт и погибали там. Это в общем, удивительная книга, дающая более объемную картину.
А дети и подростки - и во время войны остаются детьми - играют, рисуют, влюбляются, дружат. У них на всю жизнь осталось ощущение удивительного братства-сестринства от этих лет в эвакуации. Многие продружили всю жизнь.
Антропологически очень интересно, что воспоминания не ограничиваются только годами в интернате. Эти бывшие дети пишут шире - с довоенных времен, какие у них были семьи, как они росли, что случилось с началом войны, что было с их родителями, как они жили в интернате - и что было потом. И хорошо, что там именно воспоминания людей, их собственные слова. Я очень не люблю все эти литературоведческие уловки про то, что люди на самом деле думали у себя в голове или "чувствовали".( А еще в книге множество фотографий из личных архивов - очень интересных!)
У нас она, оказывается, есть в библиотеке, и я ее заказала. А в России есть и в Лабиринте и на Озоне. На Амазоне есть одна книга Натальи Громовой - про Москву тридцатых , по материалам архивов.
Алеша Баталов с младшим братом. Фотография из книги. Да, он тоже там был, и в воспоминаниях все отмечают, как он был нежен с малышами. ( Я про него тоже начиталась множество всего, когда недавно пришло известие о его смерти)
Я знаю более-менее хорошо историю эвакуации Цветаевой и ее сына, но не знала, что было вокруг нее. Большая часть читателей и про нее-то не слишком знает, поэтому события окружены ощущением повышенной трагичности и специальной несчастности. Но на деле-то - у всех было тяжелое время, никто не выдавал именно Цветаевым чего-то повышенно ужасного. И книга эта очень интересная тем, что рассказывает, как шли истории параллельные - других писателей, других детей. Иногда истории эти даже выглядят альтернативными историями - вот что могло быть с ними, ну да, тяжело, но не ужас-ужас.
Ей на самом деле много помогали и поддерживали - просто она этого абсолютно не засчитывала никому и упорно рисовала себе картину "я одна, все гады, никто палец о палец не ударит". При этом в России у нее началось прямо психическое параноидальное обострение - и не вокруг было тяжело, а у нее в душе было это ужасное ощущение, которое окрашивало все. Мур не помогал, а толкал ее к гибели - вел себя совершенно мерзко, сложил ручки, сел и издевательски наблюдал - ну давай, давай, Марина Ивановна, выкарабкивайся. И только упрекал, что она плохо его обслуживает. Про это, на самом деле нужно отдельно написать. Но ее целование Мура в попу и несусветное возвеличивание в ранг солнца мира привело к тому, что он вырос законченным эгоистом (а ему и было в кого даже без воспитания!) - и нисколько не попытался быть мужчиной в семье, опорой матери мужской или хотя бы участвовать в равной поддержке друг друга.
Все эти его скитания после ее смерти - кажется, что он был брошен. А вот и не так - вся книга состоит из воспоминаний детей писателей, живших в детском интернате для детей писателей в эвакуации. Ему предлагали туда, писатели добились места - там, по крайней мере, была и крыша над головой, и кормили, и учили. Он отказался. А в книге как раз разворачиваются альтернативные линии - что было бы, если бы она поехала в Чистополь и устроилась там, а он бы попал в этот интернат - как это делали другие люди, которым было тоже и тяжело, и голодно, и страшно. И дети были и сироты, и те, у кого родителей забрали-посадили. То есть опять же - тяжелое время было у всех, а не персонально у Цветаевых.
И там, кстати, есть более подробное объяснение про эту работу судомойкой. Много лет народу кажется, что это был ужас-ужас, что она была готова опуститься до такого низа и смирения - но даже в этом нищем смирении ей отказали. А все не так, на самом деле. Начнем с того, что не "отказали". Это ее всячески ободряли, поддерживали и помогали. Столовой этой не было в реальности, жены писателей только собирались ее организовать - сами. И заранее предложили ей там работу, чтобы поддержать - ничего, пробъемся, сами организуем, устроим, будет полегче, все устроится как-нибудь. Давайте уже сейчас пишите заявление, место будет за вами, хоть какая-то, но перспектива.
Во-вторых, это не была бы столовая, где работали бы необразованные простые люди - и среди них поэтесса мыла бы посуду, скатившись на персональное дно. Нет! Там все были бы писательскими женами или писателями - и кочегары, и рубщики дров, и водовозы, и повара, и сторожа. Не только никто из них не считал бы это унизительным и персональным оскорблением - напротив, устроиться при столовой, зацепиться, было величайшим счастьем. Работать на любой работе там означало бы близость к еде, гарантию, что ты не умрешь с голоду и детей спасешь. То есть предложение написать заявление туда было не ужас-ужас и оскорблением ее возвышенности, а реальным предложением спасения и устройства жизни.
Все работали, как могли. Жены устраивали школы, детские сады и столовые писательские, писатели работали истопниками и сторожами, старшие дети смотрели за младшими, как няньки. Пастернаковская жена работала сестрой-хозяйкой в интернате, выбивала продукты, тащила их и потом готовила на кухне еду для писательских детишек. Остальные работали медсестрами, нянечками, воспитателями, учителями. Кто-то из детей жил один в интернате, у кого-то потом приехали в эвакуацию родители и их навещали, у кого-то, как у любимца всего интерната Тимура Гайдара, отец погиб на фронте, кто-то из детей сами уходили на фронт и погибали там. Это в общем, удивительная книга, дающая более объемную картину.
А дети и подростки - и во время войны остаются детьми - играют, рисуют, влюбляются, дружат. У них на всю жизнь осталось ощущение удивительного братства-сестринства от этих лет в эвакуации. Многие продружили всю жизнь.
Антропологически очень интересно, что воспоминания не ограничиваются только годами в интернате. Эти бывшие дети пишут шире - с довоенных времен, какие у них были семьи, как они росли, что случилось с началом войны, что было с их родителями, как они жили в интернате - и что было потом. И хорошо, что там именно воспоминания людей, их собственные слова. Я очень не люблю все эти литературоведческие уловки про то, что люди на самом деле думали у себя в голове или "чувствовали".( А еще в книге множество фотографий из личных архивов - очень интересных!)
У нас она, оказывается, есть в библиотеке, и я ее заказала. А в России есть и в Лабиринте и на Озоне. На Амазоне есть одна книга Натальи Громовой - про Москву тридцатых , по материалам архивов.
Алеша Баталов с младшим братом. Фотография из книги. Да, он тоже там был, и в воспоминаниях все отмечают, как он был нежен с малышами. ( Я про него тоже начиталась множество всего, когда недавно пришло известие о его смерти)