Воины и клирики. Возвращение-2
Древность интересует людей как источник конспирологий, а не типологий. А гвельфы и гибеллины - к сожалению, типология. К сожалению, потому что можно было бы сейчас запустить с таинственным видом, загадочно вращая глазами, какую-нибудь хрень о «миропроектах», как это делают некоторые. Но мы не станем так поступать. Нет никакого ордена ни гвельфов, ни левых, которые из поколения в поколение передают задачу разрушить «имперский мир», поставленную им «самим диаволом». Это неуёмное желание - разрушить - тем не менее воспроизводится с нарастающим размахом, однако не вследствие заговора, а само порождая заговоры, не через эзотерическую индоктринацию по цепи «антитрадиции», но благодаря постоянной подпитке напрямую из первоисточника. Массам последний вариант скучен: чтобы они прониклись и употребили, им надобно сервировать тему в стиле Дэна Брауна, подкинув махинации секретных обществ. Пока не беллетристика, не считается. Но мы-то будем считать так, как правильно, даже если это не приносит удовлетворения гражданам, привыкшим разевать варежку навстречу захватывающим россказням.
Противостояние двух партий в средневековой Италии не восходит, таким образом, к некой «традиции», но его следует увязывать с извечно непростой историей отношения двух правящих сословий - аристократического и жреческого. Трения и конфликты двух каст зафиксированы в разные эпохи и в различных странах. Однако интереснее то, что они не всегда разделены барьерами непонимания. В ведийскую эпоху риши и воины индоевропейских племён проникнуты образцовым правым духом силы и в той мере, в какой это так, взаимно усиливают друг друга.
Благодаря поэтической мысли пусть всегда будем мы победоносными колесничими
- вот формула этого мировоззрения (Ригведа, IV, 19), выражающая мощь духа как организующего, царящего, державно властвующего начала. Лишь затем поэтическая мысль отрывается от колесничих и пытается компенсировать это, параллельно развивая иллюзию своей значимости «самой по себе». Ещё чуть позже колесничие и мысль начинают соперничать друг с другом и постепенно переходят к взаимному отрицанию, рождая долгоиграющую раздвоенность рыцарства и церкви, государства и партии, силовиков и агитпропа. «Знать» - это слой людей, чьим конституирующим принципом является главный грех, главное зло - «гордость», и через него сопутствующие, в частности, война и убийство: таково доброе слово клира в христианскую эпоху о своих вооруженных коллегах по власти. Применённая постановка ситуации формирует новую зависимость воинов от жрецов. Поскольку первые сущностно греховны, они никто и ничто без вторых, способных даровать им отпущение грехов. Жрецы, профессиональные медиаторы, в какой-то момент приходят к заключению, что удобнее строить не мосты, а барьеры и баррикады на мостах; каналы должны быть каналами не только передачи, но и блокировки содержания. Миссия «строителей мостов» - регулировка заслонок на них.
Но блокировка действует в обе стороны. Стремясь набросить узду на воинов, жрецы периода подготовки к упадку блокируют духовную силу, от имени которой первоначально выступают. А тем самым они блокируют и себя, вступают в противоречие смыслу своего существования (смыслу, прежде тождественному в них с существованием). Они изменяют себе. Самоотрицание и нигилизм сопутствуют им на определённом этапе. В том числе и таким образом приходит левизна в имперский мир. Дух революционно обращается в начало слабости, а не силы - решая политическую задачу ослабить воинов. Вклиниваясь между небом и землёй, медиаторы становятся инородным телом, чуждым и лишним по обе стороны. Они подменяют изначально транслируемое содержание, порождают окольность как новый базовый тип путей и генерируют, нелишним будет заметить, модель «аппарата», аппаратного человека, чиновника не в римском значении магистрата, но в современном смысле клерка. Клерк - это секуляризованный клирик.
Во времена ранней империи на Западе каролингская и оттоновская церковь исполняла роль аппарата государственного управления. (Имеется в виду порядок, при котором император, по своему усмотрению назначая прелатов, стоящих во главе обширных территорий, координирует с их помощью менее подконтрольные ему знатные семейства и герцогов, формально также назначаемых, но чаще наследующих власть и правящих в силу династического принципа). Так продолжалось бы и впредь, если бы «клюнийская реформа», радикализированная папой Григорием VII, не привела к конфликту за инвеституру (право назначения епископов императорами или римским понтификом). Дилемма состояла в том, кто контролирует мировой аппарат - империя, построенная в первую очередь военно-аристократически, или же он «предоставлен сам себе», замкнутый на папу как посредника № 1, главу всех посредников.
Но папы никогда не справлялись с принятой на себя ношей - они брали её лишь для того, чтобы бросить её в грязь. Коррупция бесхозного церковного аппарата в постимперский период между Карлом Великим и Оттоном приняла недопустимые масштабы. Основная интрига X - XI веков заключалась в вопросе, кто наведет порядок в церкви и поставит её себе на службу - империя или папство, а заодно, что связано с первым, кто решит проблему мятежных и богатых городов Северной Италии (где сеньорами как правило фигурировали епископы). Довольно очевидно ожидаемое развитие событий состоит в том, что в рассматриваемую эпоху жрецы, носители формально государственной идеологии - а фактически и по сути (идеологии) разложения и конфликта - противопоставляют друг другу «людей дела». Они рекрутируют против практиков других практиков, а именно мобилизуют третье сословие против воинов - и наоборот. Зачастую это происходит не в результате заговора, а невольно, «автоматически». Жрецы просто открывают «ящик Пандоры» своей агрессивно-заразной слабостью, направленной против знати. Парализуя институты реального господства (= государства) и разлагая их изнутри, они в итоге всегда терпят поражение. Потеря управляемости - хроническая проблема власти, лишенной своей идеи, обезглавленной и редуцированной к аппарату власти, то есть вырождающейся в собственную противоположность.
Клюнийское движение, стартовавшее в Бургундии в X веке, было призвано восстановить чистоту рядов клира, повысить качество мирового аппарата, но для этого реформаторы предлагали вернуть церковь в церковь, отгородиться от «мира» и империи, а это значит: «нечаянно» замышляли в конечном счете ещё острее усугубить положение дел. В дальнейшем так и случилось: торжество папства над империей в XIII веке при Иннокентии III и его преемниках завершилось бегством понтификов из Италии в Авиньон и немногим позже Ренессансом. Следующий грандиозный успех папства - обретение такого союзника-партнера-вассала, как Карл V, то есть трансформация империи при Габсбургах в унылую служанку церкви - завершился Реформацией и в XVII веке окончательно свёл творение Оттона в простую формальность. В тени торжествующего папского престола поднялась гвельфская Флоренция, столица всех новых веяний, а воцерковленные испанцы таки высидели Нидерланды, каковые они утюжили долго и усердно, и наконец, после десятилетий отчаянного давления, муштры и террора, сами изнемогши в родовых муках, выделили государство нового типа, перекачав на север остатки силы.
После хаоса войны сословий наступает время игры комбинаций и альянсов. Проигравшая и оттеснённая знать объединяется с горожанами против клириков, объединяется с клириками против горожан, открывая новые интересные возможности. На дне слабости рождается новая сила, появляются новые формы власти. Идеи, ранее воплощенные сословиями, развоплощаются и носятся в воздухе. Они словно кровь из тела, у которого отрублена голова, изливаются в окружающее пространство («родники Ренессанса», «потоки смысла», упоминавшиеся в предшествующей части текста, ведь и есть не что иное, как кровь почти родившейся империи, намечавшейся, но не реализованной и погибшей). Происходит парадоксальный обмен ценностями. Горожане осваивают военное дело и учатся рыцарской доблести. Гностические и манихейские ереси, доводящие до абсурдного предела нигилизм официальных церковных учений, принимаются на вооружение знатью. Рыцари уподобляются монахам и, отбросив вольницу, строятся в орденские порядки. Горожане стремятся стать лучшими воинами, чем воины, воины претендуют быть святее папы. Императоры громят города, но также и даруют им автономность (легитимизируя на уровне urbi систему власти, принятую в orbi - ведь и глава рейха в X - XIII вв. правит лишь в качестве первого среди равных, окруженный могущественными князьями и считаясь с ними). Они преследуют еретиков и открывают университеты (первый в Болонье - Фридрих Барбаросса). Попытки синтеза стихийно определяли повестку, превалируя над тенденциями непроходимой дифференциации.
Города поднялись на экономических связях, обеспеченных имперским миром Каролингов, а затем Людольфингов, создавших единую Европу, но в период дальнейшего упадка центральной власти «отбивались от рук» и перехватывали несовершенную и незавершенную имперскую идею, вставая на путь экспансии и роста. Чем сильнее нокаутировали папы германских владык, тем больше обнаруживалось желающих примерить упавшую корону тотального господства. Так происходило, потому что империя ни разу в средние века не получила оптимального и однозначного идеологического оформления. Она осталась невысказанной, виртуальной, «в себе», а не «для себя», как сказал бы Гегель - великим искомым, великим поиском себя, который до сих пор не закончен. В идеале империя должна была осуществиться как сакрально-политическая формула мировоззрения светской, но не профанной, элиты. Но «предательство клерков» исключило эту возможность. Городская и феодальная знать, ограниченная прокрустовыми рамками католической парадигмы, пребывала в обезглавленном состоянии. Формулы поставляли, норовя присобачить извне к шее, другие - те, кого в общем-то вполне устраивала окружающая безголовость.
Смысл власти - защита «вдов c сиротами» и посильная, очень ограниченная борьба с мировой греховностью, подсказывала церковь знати (толкая к заключению, каковое мы огласим чуть позже). Бог поставил государя мировым полицейским, который следит за порядком и пресекает уж слишком явные безобразия, если они бросаются в глаза. Но победить эту греховность до второго пришествия принципиально невозможно. И думать, что господь заранее уполномочил правителя карать грешников - глупо и опасно. Во-первых на фоне Страшного суда, куда вскорости попадет и сам правитель, причем отнюдь не в составе трибунала, это не очень важное занятие. Во-вторых, функционал карания грешников возложен, как известно, на чертей, так что и государь выглядит не столько и. о. Бога, сколько и. о. черта. В-третьих, разбираться с грехами - важнейшая функция церкви и только ей известна (в том числе благодаря исповеди) мера греховности отдельных индивидов. Ну конечно при таком описании «духовная власть» представляется намного более значительной, нежели глуповато-бестолковая светская, которая надувает щеки, суетится, но на деле лишь очень отдалённо подступается к решению продекларированной задачи. А задача каждого - вообще-то говоря спасение души. Но ведь светские власти никаким образом не помогут спасти душу, например, купцу, которого они избавили от грабежа на дороге, нейтрализовав разбойников. Если купчина мученически окончит свои дни - ему больше зачтётся в плане спасения, чем коли он еще поживёт и погрешит. В концепции, согласно которой страдание и бедствие в этом мире уподобляют Христу и украшают, организация безопасности на земле не может считаться религиозно осмысленным делом.
При таких рассуждениях, неизбежно приходящих в голову, напрашивается вывод, что государству не оставлено ничего более достойного, чем служить подножием «царства не от мира сего», то есть церкви, защищать и охранять её (от еретиков и язычников). Это - лучшее, на что оно может употребить свои силы. Итого, воины - это разновидность обслуживающего персонала попов. А именно, их бодигарды. Вот к чему устремлены все церковные осмысления существа империи христианской мыслью.
Следует признать справедливость утверждения, уже встречавшегося выше: в X - XV веках империя так и не добралась до логоса, монополизированного под другое. Овладевшие Словом клирики учили её сидеть перед собой на корточках. Однако мы уже видели, что в проломы, сделанные топором Эццелино, начали проникать другие смыслы. Существуют ли данные о том, что аристократия вела интеллектуальную работу по выработке собственных смысловых формул? Самое интересное и загадочное из известного на этот счёт - пожалуй, три упоминания, сделанные в разное время, одной и той же мысли. Мысль может указывать на существование тайного учения, граничащего с арианством, согласно которому император является наместником (образом) Бога-Отца и стоит выше, в то время, как папа - викарий (образ) Сына Божьего и как таковой вторичен. Впервые что-то подобное прозвучало в тексте автора, жившего в поздней Римской империи и известного под именем Амброзиастер. Затем эта формулировка единожды встречается, без комментариев и разъяснения деталей, в IX веке в переписке, которая велась при дворе Карла Великого. И, наконец, ещё триста лет спустя монах Гуго Флерийский наставляет об этом норманнского короля Англии Генриха I. Далеко ведущее воззрение. Понятно, почему оно не афишировалось - оно означает кардинальный метафизический переворот, фактически, с точки зрения церкви, балансирует на грани весьма значительной ереси. Нет возможности судить, какое распространение в узких кругах получила в средневековье эта вероятная идеологическая инновация, возвращающая к хорошо забытым временам арианских предпочтений Константина и его преемников, когда идеология отношений государства и церкви только складывалась (вторая четверть IV века). То, что она перекликается с Римом, точнее, Константинополем, и кругом единомышленников Карла Великого, подчеркивает серьезность заявленных в ней намерений…
НАЧАЛО. Продолжение следует.