"Тюрьма" (конкурсное)
Тюрьма
Я не очень хорошо помню нашу юность - и это совсем не удивительно, учитывая, сколько времени утекло с той поры. Странно: я говорю и думаю "наша", хотя нас в моей юности практически не было, это юность, скорее, сформировала нас, а не наоборот. Странно и вспоминать о тебе, учитывая, сколь короткий миг был отведен нам обоим.
Я плохо помню этот миг нашей встречи. Помню, что было холодно и сыро. Я рос в одиночной камере, голой и неуютной - тогда я не имел возможности с чем-либо сравнивать и потому, конечно, не замечал неудобств, вполне удовлетворяясь грубым топчаном с набитыми соломой простынями, примитивным санузлом и едой в глиняной посуде, которую доставляли мои надзиратели. Не помню, чтобы я совершал преступления; я вырос в этой камере, а иногда мне даже кажется, что я в ней родился.
Повсюду - в дверях, что были в каждой из четырех стен, в потолке и даже в полу - были решетчатые окошки. Решетка в полу была закрыта брошенной поверх тряпкой; потолочное было, очевидно, завешено таким же образом, из камеры арестанта этажом выше. Справа, слева, под ногами и надо мной томились такие же заключенные, как и я, через камеры их днем и ночью проходили тюремные надзиратели, бренчавшие тяжелыми связками ключей в кулаках - помимо основного предназначения, они использовали ключи в качестве кастетов. Причем угадать, когда именно появятся тюремщики, было невозможно: порой грохот ключей в замке поднимает тебя с постели и ты смутно соображаешь спросонья, ждет ли тебя внеочередной обыск или же незваный визитер оказался в палате мимоходом, или же все происходит у тебя во сне; а за решетками меж тем таилась напроглядная чернота.
Меня только привели от Короля; глаза его черны почти так же, как и тьма за решетками внизу. Вы спросите: что же, меня успели повысить до чести быть принятым им лично? Но нет, боюсь, аудиенции я удостаиваюсь лишь по той причине, что вхож в число редких избранных, дерзнувших сунуться за пределы Стены, - а таковых Король пожурить не прочь, благо времени у него отнимают совсем немного. А мой первый побег, - нет, все-таки он был наш, - случился как раз в ту пору, когда мы томились где-то в недрах того огромного, разделенного решетками куба-тюрьмы.
Помню, как это потрясло меня тогда: когда я занимался утренней гимнастикой (зарядка не входила в мои обязанности, но я боялся, что от спертого воздуха лишусь сил) поутру, в решетку двери напротив вдруг просунулись тонкие белые пальцы. Я знал, что не одинок в заключении, однако ни разу не сталкивался с такими же несчастными, как и я - более того, сколько помню, ни разу в жизни мне не приходило в голову установить с ними контакт! Непроницаемая тьма, стоявшая по ту сторону дверей, как-то сама собой отваживала от подобных мыслей. Поэтому явление людей, что жили там, по ту сторону, я воспринимал скорее как абстракцию; даже гремевшие ключами надзиратели без имени и скольких-нибудь характерных черт в сознании моем воспронимались скорее как сущности, тени, единственным смыслом существования которых было непрерывное брожение в стенах этого железного мегаполиса - о том, что и они должны где-то жить и спать, я не задумывался. И вот - пальцы, такие странные, тонкие, совсем не похожие на мои... Кажется, именно в тот момент я осознал, что, несмотря на одиночество в собственном мире, вокруг меня обживаются и другие миры - непознанные, опасные в своей таинственности и по той же причине притягательные. Я выпрямился и на всякий случай отошел от двери футов на пять - мало ли что. Сердце мое колотилось в груди. Эти пальцы - они стали для меня знаком не только существования иных миров, но и грядущих перемен в жизни. Скоро - думал я, - скоро, - а возможно и так, что наступали они прямо сейчас.
Пальцы вдруг исчезли, но тут же появились вновь: между прутьями просунулась ладонь и, как-то хитро извернувшись, сделала движение - человек за дверью как будто манил меня к себе!
Преодолевая внутреннюю дрожь и ватную неподвижность собственных ног, я подошел и нагнулся к решетке. Ладонь манила меня все ближе, постепенно скрываясь в темноте, пока я практически не уткнулся щекой в холодные прутья, и тогда - тогда я почувствовал прикосновение к своем лицу, легкое, точно дуновение ветерка. Пальцы твои вернулись, они ощупывали мое лицо, деликатно, крадучись, бережно и нежно; ощущение это не было похоже ни на что в моей жизни ни до, ни после, и было оно настолько приятным, что я готов был всю жизнь свою променять на одно его.
Потом я услышал твой голос. Ты тихо спросила меня, являюсь ли я твоим соседом по заключению. Я, почему-то так же, шепотом и подспудно проникнувшись звучащей в голосе тревогой, ответил, что да. Тогда ты спросила, хочу ли я бежать?
Хотел ли я бежать? Ну, разумеется, ни о каком побеге я тогда не помышлял. Помилуйте: ведь окружали меня одни решетки, и я даже не задумывался, что кроме решеток и тюремщиков в мире может существовать что-нибудь еще. И существование мое вполне меня устраивало. Поэтому, ответив снова "да", руководствовался я тогда лишь одним: если ответ мой будет отрицательным, то эта ладонь, скорее всего исчезнет для меня навеки. Мне же хотелось продлить тот краткий миг единения с человеческим существом настолько, насколько это было возможно. Так что я сказал "да", смутно осознавая, что ввязываюсь в какую-то авантюру, - и точно: щеку мою ожег в тот же миг холод рубчатого металла; я отшатнулся от решетки и увидел, как к прутьям с той стороны прилипает серый и вытянутый, похожий на лимон, шарик.
Ты рассказала мне, что этим вечером в тюрьме не будет ни охраны, ни надзирателей. Вообще никого. И что у тебя есть универсальный ключ, который отопрет любые двери - стащила у начальника тюрьмы, когда тот вызывал на допрос. И оружие, которое пригодится нам при побеге. Удивительно, сколь много факторов совпало тогда к удаче, но я не придал им в тот миг большого значения. Я - и не жалею об этом до сих пор - вообще ни о чем в тот момент не думал. Я изъявил готовность принять участие в намеченном - и лишь когда ты исчезла, ощутил, как навалилась на мои плечи неимоверная тяжесть всего грядущего. И муки ожидания нашей с тобой новой встречи - не важно зачем, не важно, какой будет ей подведен итог. Еще никогда в жизни не жаждал я столь страстно и мучительно момента близости с другим человеческим существом. Как много чувств всколыхнула во мне одна короткая встреча, хотя мы даже не видели друг друга!
Дальнейшее я помню смутно. Помню лишь, что тщетно старался высмотреть твое лицо в темноте - по вечерам в камерах выключали свет, что было сигналом перехода ко сну. В какой-то момент в двери что-то щелкнуло - мягко, почти бесшумно, ничем не напоминая лязгающего копошения в замке тюремщика. Ты проскользнула ко мне неслышной тенью, бледным полуразмытым силуэтом, вложила в ладонь тяжелый шарик гранаты и показала, как следует выдергивать кольцо. Вторая граната была сжата у тебя в руке. Затем ты подбежала к двери в стене напротив, отперла ее и шепотом позвала за собой.
Мы шли сквозь камеры, казалось, целую вечность. Кажется, я пытался на ходу углядеть и других арестантов, - однако этот черный мир зарешеченных кубов скалился в ответ и молчал, точно во всей тюрьме остались лишь мы с тобой. Наверное, мы спускались и поднимались на другие этажи. Иногда я заговаривал с тобой, не столько по делу, сколько для того, чтобы вновь услышать твой голос, который внезапно стал для меня путеводной звездой во мраке. Так проходили мы - я, словно в бреду одурманенный - сквозь решетки и холодную сталь несколько часов кряду, а потом все кончилось.
Тогда меня впервые в жизни вызвали на высокий допрос - не к начальнику тюрьмы или его заместителю, а к самому Королю, который, жирно усмехаясь, поинтересовался, как это мне пришло в голову, что из его тюрьмы возможно убежать? И как я смог поддасться на уговоры какой-то девчонки, еще более глупой, чем я? Он только того и ждал от нас - побега. Устроил отсутствие в тюрьме охраны, вывел из камер часть заключенных, постарался, чтобы в руки тебе попали и гранаты, и ключ, и даже план тюремных помещений - и это все ради одного побега! С нашей помощью Король намеревался воплотить в жизнь собственные мечты, возведя вокруг тюрьмы неприступный бастион стен - но сделать это почитал вправе лишь после того, как чей-нибудь побег послужит оправданием задуманному. "А то, знаешь ли", - доверительно сообщил он, нагнувшись ко мне со своего трона, - "никто не бежит из тюрьмы, и все кажется, что стены ей незачем".
Тебя уже не было со мной рядом. Последнюю преграду на пути к свободе ты разрушила взрывом, смеясь как сумасшедшая и бормоча что-то о бессилии власти, и о свободе, и праве на жизнь - но мне по большому счету было все равно; меня заражала твоя энергия, твой энтузиазм, и в конце концов я начал понимать, о какой такой жизни ты упорно толковала. Когда я оказался снаружи, в лицо мне бросился свежий ветер...
Тогда же случилось непостижимое. Этот разрыв гранаты... он проделал брешь не только в последней стене тюрьмы. Вышли мы, как оказалось, из одноэтажного кирпичного здания, совершенно не вязавшегося невзрачным своим видом с теми зловещими запутанными железными катакомбами, что были выстроены под ним. Вокруг, куда ни глянь, расстилалась бескрайняя степь, от одного вида которой захватывало дух. Впрочем к тому времени с нами столько всего успело произойти, что я едва успевал дышать и постоянно прикладывал руку к груди, нащупывая сердцебиение: жив ли еще? Степь прорезала дорога, по которой с бешеной скоростью сновали туда-сюда какие-то колесные механизмы (позже я узнал, что назывались они автомашинами и были созданы специально для приближенных Короля) - казалось, ничто не могло помешать их движению; автоматизм их был отлажен, как часы... И однако же прямо на наших глазал он начал ломаться, стопориться. Шоссе искривилось, асфальтовое полотно пошло дугой... и всему виной была та самая граната, которая, как оказалось, проделала брешь не в жалкой осязаемой стене, но - я не мог поверить глазам своим - в самом пространстве!
От наших ног трещинами расползались по земле пятна света, и чем ближе они были к дороге, тем более изогнутой она становилась - а вместе с ней искривлялись и несущиеся по асфальтовому полотну механизмы, и низкий кустарник прораставший в степи из-под камней... словно мы глядели на мир в гигантское кривое зеркало, которое невидимый мастер-стекольщик, пренебрегая всеми законами классической физики, продолжает гнуть и гнуть. Ты нагнулась к земле, подобрала какой-то камешек и бросила в разраставшуюся перед нами сияющую бездну. "Смотри", - сказала ты, - "они стремятся возвыситься над нами, как над какими-то букашками, но забывают о том, что и сами не больше. В бесконечно малом равно все". Камешек превратился в песчинку, и та растаяла в сияющем ореоле.
Это никоим образом не напоминало обычное падение; все это время камешек падал, но падал медленно, и потому изменение его размеров не было вызвано перспективой - это, скорее, напоминало то, как мало помалу менялись очертания шоссе впереди. А меж тем на дороге с ехавшими по ней машинами происходило то же самое: те вначале уменьшились до размеров игрушечных, а затем пропали в бездне, которая приняла совсем уж колоссальные размеры...
В воспоминаниях все то происходившее на наших глазах кажется мне невероятным. Однако ныне рост прорехи в пространстве, вызванной столь точным попаданием, достаточно неплохо изучен королевскими учеными, ограничен и прекращен. День за днем, год за годом я строю Стену вокруг тюрьмы, повинуясь бессрочному повелению Короля (правитель стареет, и очи его с каждой новой нашей встречей все более напоминают зияющие бездонные дыры - полный антипод той закованной в цепи мерцающей эманации, которую высвободила ты - но, как это ни странно, именно ее он предписывает именовать Зияющим Ничто) и с высоты наблюдаю источаемый ею свет. Несколько раз я уже совершал попытки побега - туда, за Стену, вослед тебе. Меня бы давно казнили за дерзость, если бы не сумма всех моих познаний в строительстве и то обстоятельство, что я находился у самых истоков постройки Стены, поэтому всякий раз все ограничивается лишь укоризненным качанием королевской головы: девчонка изначально сделала свой выбор, а ты остался при своем - случилось так, потому что только так и было предначертано. Ты бросилась в бездну. А я остался на твердой земле и стал королевским зодчим. Мне не доверяют, впрочем, ничего другого, кроме постройки пресловутой Стены вокруг тюрьмы, куда я по-прежнему заключен... и с каждым годом стена становится все внушительнее, выше, а прошлое, что я обозреваю с ее зубцов, кажется все менее значительным. Так что же все-таки случилось тогда, давным-давно? Почему я откликнулся на твой зов? Жаждал избавления от одиночества? Но если бы не ты - чувствовал бы я, что одинок? Благодарить мне тебя или проклинать - и главное, как относиться к твоему спасению?
Собственно, потому я и продолжаю убегать. Как ребенок, который вырос в детском доме, долго не может привыкнуть к тому, что у него появились настоящий дом и настоящие родители, так и я не могу свыкнуться с мыслью о том, что тот короткий миг встречи, наше с тобой приключение - первое и единственное событие в моей жизни, которое недостойно забвения - что все это преходяще. Это не так. После встречи с тобой я смотрю на мир чуть-чуть по-иному. И хотя мы с Королем играем - один притворяется, что когда-нибудь преодолеет страх и нырнет в бездну, а другой - что не сомневается в серьезности моих намерений - мне все-таки хочется верить, что он немного побаивается меня за мою смелость, за дерзость совершить еще один побег.
Но я уже не молод, меня все острее мучает одышка. Иногда мне кажется, что я не донесу очередного камня до вершины Стены; постройка ее скреплена болью, страхом, потом, слезами, надеждой, отчаянием. Где-то посередине между сводчатым проходом насквозь нее - о, сколько раз, пугливо озираясь, бежал я им наружу! - и зданием тюрьмы, со временем посеревшим еще заметнее, высится уродливая чугунная скульптура: молотобоец, с размаху вонзающий молот в камень под собой. Символ упорной борьбы, труда - только то, что и нужно нам, одиноким строителям собственной веры. Ночами я продолжаю думать о тебе и прислушиваться к собственному сердцу. И планировать очередной побег. Это на самом-то деле довольно просто - бежать - однако страшнее другое: то, что бежать-то тебе, в общем, некуда - куда ни глянь, одна сплошная пустыня. И потому мне остается либо стыдливое возвращение, либо провал, но я все никак не решусь в него шагнуть. Меня пугает сила, которая оттуда исходит; та сила, что делает великое малым и истирает его в прах. Но точно так же страшит меня то, что день за днем преследует меня здесь, в этих проклятых стенах: воспоминания, несбывшиеся, и чувство предательства, которое я совершил по отношению к нам обоим. Помню, свою гранату я швырнул в ненавистное здание тюрьмы, в слепой надежде на то, что взрыв порушит его до самого основания. Не случилось, не произошло. Кажется, она вообще не разорвалась - не уверен, может ли быть такое?
Мне кажется, несмотря на то, что я тебя совсем не знал, вдвоем нам все-таки было бы лучше. Но безнадежно перетрусив, я остановился на полпути. К чему? К вечности?
Мне не спится. Начальник тюрьмы (не по собственному желанию, конечно) устроил для меня некоторые послабления: камера моя находится у самого выхода, откуда недалеко до Стены, и покидать ее я могу как днем, так и ночью. Я кланяюсь потолочной балке, выхожу и замечаю рассвет, узкой полоской разгорающийся на горизонте. Ночь отступает, унося с собой влажный запах полевых трав, под ногами еще щебечут цикады. Клюющие носами стражники уныло провожают меня взглядами из-под покрытых пятнами утренней росы забрал: ну вот, кажется, старый дуралей вновь устремился к Зияющему Ничто. Через час-полчаса за мной явятся. Сейчас мне следует повернуться спиной к рассвету и возвратиться в опостылевшую камеру, однако я прислушиваюсь к сердцу - то бьется учащенно, но довольно ровно - и приветствую решение: почему бы и нет? И солнце - посмотрите-ка, солнце тоже приветствует меня! Первые его лучи врываются сквозь проход в стене, озаряя его кладку золотым светом, яркая полоска подбирается к статуе молотобойца. Я застываю в созерцании удивительного мига, чуда рождения нового дня; тьма сменяется светом, холод - теплом, и тусклый, слабый, серый мир вокруг словно оживает, переливаясь всеми красками радуги в траве, в мокрых от росы камнях, в сотканных из тончайшего голубого-розового эфира небесах без единого облачка. И, наконец, во мне.
Я вспоминаю наш с тобой побег - не только первый мой, но и единственно настоящий, который тщетно я надеялся воспроизвести в дальнейшем. Я вспоминаю тебя. Здесь, на поверхности, я впервые увидел твое лицо - смеющееся, озорное и дерзкое, пересыпанное веснушками, точно маленькими солнышками. Но в тебе не было ни капли игры. Ты стояла с гордо поднятой головой, в синих глазах твоих горела фанатичная жажда борьбы, постепенно сменявшаяся осознанием: все, сделано, я победила, я прорвалась. На свободу, к свету, прочь истончающих, разлагающих фантомов тюремных сводов - мы - прорвались. Ей было важно добраться к свету не в одиночку, важно было разделить его с кем-нибудь. И этим кем-то оказался я.
Рассвет ползет по скульптуре и я вдруг отчетливо различаю, что человек этот колотит не по камню. Он бьет по высеченному из гранита сердцу. Куда ушла вся нелепость, все то неизящество его скульптурных форм? В облике его застыло олимпийское совершенство, мускулы напряглись в едином порыве и застыли подобно натянутой тетиве лука. Свет стекает по его молоту и разливается по сердцу, огромному, багровеюще-красному и словно пульсирующему в свете зари. Он не пытается его разбить - напротив, понимаю я, день за днем, год за годом, скульптор высекает это сердце из камня. И с каждым годом он все ближе к совершенству своего творения.
Ты выхватываешь у меня из рук гранату и грозишься дернуть за чеку. "Смотри!" - кричишь ты, захлебываясь в счастливом экстазе разрушения, - "Если я брошу ее в этот провал, ничего из того, что вокруг - ничего уже не будет!" Не вполне понимая, шутишь ты или говоришь всерьез, я спешно отбираю у тебя гранату - минута дурашливой потасовки - и я ощущаю, какая мощная энергия кипит в твоих жилах. "Ну ладно!" - смеешься ты. - "Раз так, тогда иди за мной! Не отставай!" И исчезаешь в бездне.
Только не мешкать, только не оглядываться назад! И не думать о страшном, не думать о прошлом; прошлого больше нет - впереди только вечность! И я твердо делаю шаг, один-единственный, но достаточный для того, чтобы разом завершить все.
Лечу.
Пульсирующая бездна разрастается, растягивается вверх и вниз на тысячемильные высоты. Стены ее, сотканные из света, все больше отдаляются от меня, исчезая в газовом занавесе тьмы. Но мне нисколько не страшно. Я иду за тобой. Я совершаю то, что мне следовало сделать с самого начала - десятки лет, проведенные в мучительных, крадущихся попытках приблизиться к тебе, теперь перечеркнуты одним махом; все это я могу теперь начать с чистого листа. И совсем не важно, что случится в конце; главное, что исчезло тоскливое выжидание, все эти годы терзавшее меня изнутри. Не будет более ни надменного Короля, ни охраны, ни зарешеченной моей юности. Ни Стены.
Напрягаю взор свой: в этом застывшем мгновении бесконечно малого что-то вдруг проявилось. Две точки, которые стремительно ко мне приближаются. Кажется, вот он, долгожданный конец. Все ближе и ближе... они вытянуты в длину человеческого роста и похожи на два лежащих рядом узких платяных шкафа... очень узких... только такой и помещается в моей ничтожной каморе-камере... только это никакие не шкафы!.. Это два гроба!
Оглушительный грохот и треск, и пепел взлетающей в воздух щепы. И никакой боли. Совсем.