на равных
Третья рота учебной части в посёлке Кусары состояла из шести взводов, человек по 27-28 в каждом. Наш «тридцать шестой» учебный взвод был самым большим, нас было тридцать. Основу того призыва (осень 82-го) составляли оренбуржцы, потом привезли таджиков, литовцев, украинцев, грузин, ростовчан, ещё кого-то - уже по мелочи. Грузины - там, где их во взводе набиралось больше двух - тут же начали «качать права», вытаскивать русских и таджиков по одному в туалет, бить… (С ними потом разобрались, но это уже другая история.) В нашем взводе такого не было - скорее всего, потому что нам досталось всего два грузина и один осетин. Держались они вместе, но осетина для набора «критической массы», видимо, оказалось недостаточно. А может быть, немножко повлияло и то, что у нас взвод был, так сказать, «красный». Нельзя сказать, что отношения были во всём строго уставными… но до решения вопросов кулаками в туалете дело доходило не часто, и ни одна неформальная группировка так за полгода и не смогла одержать верх. А одна озорная компания, душой которой был армянин-наркоман, неизвестно как попавший в армию, очень стремилась установить во взводе свои порядки, очень… но и эта компания «обломилась». Щуплый на вид очкарик, комсорг взвода, мешал им одним своим присутствием. И вроде ничего особенного не делал: ну, песню для взвода выбрал странную - «Белая армия, чёрный барон…» Другие взводы, возвращаясь с ужина, пели «Все мы парни - обыкновенные…» или ещё что-нибудь в этом духе, а эти… «Но от тайги до британских морей Красная армия всех сильней!» «О! Чокнутый 36-ой идёт!» - говорили в роте, услышав в сумерках наш боевой клич. Казалось бы, что особенного? Нет, для того времени это было уже слишком революционно несовременно. Да и политинформации комсорг делал какие-то нетрадиционные: о Че Геваре, о высадке «Гранмы» и последнем боливийском походе… Какой-то слишком правильный комсорг, он слишком соответствовал своему названию. Шпане было понятно: при нём душеньке не развернуться - не даст, стукачина… Тошно было при нём, скушно… Хотели побить его, но за комсоргом все полгода тенью ходил татарин-телохранитель, да и командиры отделений, четыре крепких и солидных оренбуржца, готовы были в любую минуту вступиться за невзрачного очкарика. Пришлось шалунам и тут «обломиться»…
Наверное, читателю уже давно понятно, что комсоргом в том взводе был я. Это было вступление, экспозиция; а заодно сразу и самооправдание, попытка объяснить, почему я не мог помочь маленькому таджику по фамилии Курбанов. Ну, есть предел у человеческих возможностей, мне и так было нелегко…
Этот маленький забавный паренёк попал в 35-й взвод. Нужно было видеть, как сидела на нём шинель… так она могла бы сидеть на седьмом гноме из диснеевской «Белоснежки». Да и выражение лица у него было очень похожее, только лицо почти коричневое… И любая шапка почему-то висела на ушах... И по-русски он говорил хуже всех… Готовый объект для насмешек, цыплёнок для заклёвывания, ротный «козёл отпущения». Да, над ним потешалась вся рота, и если бы только солдаты, и если бы только потешались… Грузины «чесали об него кулаки» просто для разминки. В наряд он отправлялся только на самые грязные работы. Над ним подшучивали даже земляки. И даже офицеры не упускали случая придраться и понасмешничать. Если сосчитать всех - человек двести наберётся. И для всех он был чужим и смешным.
Даже вспышки гнева его были смешны; а вреда он никому не смог причинить. Даже когда Курбанов попытался выразить своё отчаяние «попыткой самоубийства», у него это вышло очень потешно: он исполосовал себе пальцы лезвием бритвы и неделю после этого ходил с обклеенными пластырем руками… и это тоже выглядело очень смешно…
Я ничем не мог помочь Курбанову, моих сил едва хватало на то, чтобы «держать» один взвод. Будь он в моём взводе… да неизвестно, что было бы: ведь этот маленький таджик одним своим видом провоцировал сослуживцев на насмешки. Но может быть, ему было бы полегче. Мне тогда не пришло в голову просить об этом начальство, да и своё влияние я всегда склонен был скорее недооценивать. Оно и правильно: вряд ли я смог бы противостоять психологическому механизму взаимного управления, в который уже было вовлечено двести человек. (Хотя с тридцатью у меня как-то раз получилось… но это уже третья история.) В общем, прости меня, Курбанов.
Всё, что я мог - не поддаваться этому механизму. Не унижать маленького таджика. Но я не проявлял к нему сочувствия (он мог бы принять его за унизительную жалость), я не пытался подбодрить его шуткой (он мог принять её за насмешку), и конечно, я не самоутверждался за его счёт, как делали практически все остальные. Даже мои лучшие друзья не могли удержаться от ухмылки при виде Курбанова. Двести человек, двести ухмылок… А я - если нам доводилось обменяться парой фраз - держался с ним подчёркнуто сухо и по-деловому, но на равных, строго на равных - так, словно окружавшей его ужасной ауры «козла отпущения» не существовало. За полгода мы с Курбановым не обменялись и десятком слов. Я был уверен, что он меня не замечает.
Поэтому маленький таджик очень удивил меня, когда как-то раз, уже весной, перед отправкой в полки, сидя в числе десятка других солдат в курилке, вдруг непонятно в связи с чем выдал следующий текст. «Вот он самый лучший, - сказал Курбанов на своём корявом русском, указав на меня, - Все остальные - тьфу! - вот! - и он указал рукой на землю. - А он - вот такой!» - и показал рукой куда-то ввысь. По-моему, больше всех ошеломлён был я. Ребята попытались выспросить у Курбанова, почему он так считает, но у того на объяснения не хватило словарного запаса. А я, подумав, понял, что у меня всё-таки получилось: я смог держаться с Курбановым на равных; он это почувствовал и вот таким образом оценил.
Вот. Всё-таки иногда я бывал молодцом))