Вечный зов вагины
Ититькина стояла у прилавка и нервно теребила потертый кошелек, в котором как обычно ничего не было. Она давно положила глаз на тот маленький цветочек в сиреневом горшочке, что стоял никем не замеченным в тени огромного фикуса. Из трех куцых листков, которые чудом сохранились под слоем пыли, торчал наружу голубой цветок, размером не больше монеты. Был он удивительно хорош собой и совсем не похож на те цветы, которые дарили Ититькиной приезжие ковалеры, прежде чем заманить ее в кусты или в заброшенную медвежью берлогу. Было это давно и даже самые приятные воспоминания обесцветились и стали похожи на дореволюционные фотографии. Сейчас только эти воспоминания и были единственным капиталом Зинки, которые она, при всем своем желании, не могла променять на бутылку портвейна. Иногда, сидя в компании с бомжом Колей Зарыкиным и студентом кулинарного техникума Антонием Голокуевым на только что взломанной даче, она рассказывала о том дне, когда ее погубила голубая фиалка.
История эта раз от раза становилась все более и боле неправдоподобной. Ититькина, сама того не замечая, всячески приукрашивала быль красочными и пикантными подробностями, отчего у слушателей возникало ощущение, будто бы им рассказывали сказку. - И тут, гляжу, лезет мне в окно кто-то темный, - выпучив глаза шептала Зинка, - здоровенный такой, аки вепрь, и голова лохматая, словно отяжелевшая от бессоного существования. Пригляделась, мужик это. Пока он ковырялся в занавесках, схоронилась я на кухне, под лавкой, так как из мебели ничего больше не было - батя последний тапчан уволок, на котором он меня в детстве нещадно лишал невинности. Ну думаю, опять! И хоть бы один нормальный попался - ну который в дверь пройдет, а не в окно или через печную трубу словно леший проскочит. Лежу, а сама в руках клюку старую сжимаю, от матери-покойницы мне доставшуюся. Мужик-то чай тоже свою хрупкость имеет. А он тем временем шишки себе наставлял - видать не был в хате никогда, и слышно было, как он натыкался в темноте на стены, падал и рычал словно зверь бешеный. Привыкла я к гостям таким, знамо дело. Мужик он ведь как корытник - сиську алчет. А мне что - дам, лишь бы человек хороший был. Не без гордости отвечу тебе, чувак, - была я на селе ну самая удалая девка. И поэтому лип ко мне всякий рабочий люд словно банный лист. Из-за доброты своей пришлось мне пострадать - очередь ко мне аж до председательского дома стояла. Не знала я покоя ни днем ни ночью. Зато кормилась я тогда изрядно - приносили полюбовники мои хлеб и селедку, сало и картошку, ну и без беленькой, едрит ее в порося, тоже не обходилось.
Забрюхатела я тогда, потяжелела. Морда вширь расползлась, глаза волоокими сделались. Ногти свои на ногах и руках стала грызть - умные люди присоветовали, сказали будто бы младенец крепше получится. Ну, подумала я, что одних моих ногтей ему мало будет, и стала у селян просить им ноги пообгрызать. Так и грызла все семь месяцев. А они мне за это кто каши наварит, кто тулуп сошьет, а кто и отшпандорит помаленьку. Любила я это дело. И мечталось мне во снах, будто бы родиться у меня сынулька, вырастит большой-большой, больше чем сторож дядя Ваня, сядет со мной за стол, выпьет по стопочке и поговорит по душам, так, как по телевизорю показывают. И даже потом поленом по харе не съездит.
Вот и домечталась..! В страшных мучениях родился у меня задохлик. Я сперва как увидела, подумала что мне кота подсовывают... " Зачем же ему хвост и ухи такие ?!", - говорю. Подайте мне Митюню моего! И шваркнула котяру енту об пол со всего размаху. Разволновались все - нечего мол детятями разбрасываться. Покрасили его зеленкой, а кое-где и йодом, и отдали мне в руки - для обвыкания. И таким ласковым это дитё оказалося - и мордой в титьку все время треться и мурлыкает и хвостом меня гладит... Признала я в нем своего сына.
Отказалась я от мужиков своих и заезжих с их похотью неуместной. Стала я матерью, и для дитяти своего была готова на все пойти, так как чувствовала в нем доброту и привязонность нечеловеческую. А поди ж ты, с счастья моего пошли разговоры всякие, будто растет у меня антихрист, и что ждет меня ужасная погибель. Селяне, те, что без ласки моей остались, больше всех кричали и требовали над нами суровой расправы. Поднялась деревня, и словно стая грязных свиней пошли на мою хату, что стояла на окраине, рядом с черной речкой. И как я не сопротивлялась, как не кричала, как не била врагов своих, отняли у меня Митюню, понесли к берегу, привязали к шейке камушек и бросили в воду. И последнее, что я услышала, это как позвало меня мое дитя. "Мамка!", - успел тонким голосом крикнуть Митенька, прежде чем черные воды навсегда поглотили его. Упала я тогда без чувств и что было тогда не помню.
Тут Зинка сделала паузу, будто бы заново переживая события тех далеких дней.
- Гавно история !, -Антоний деловито нарезал шматок сала острым, словно бритва ножом, посмотрел на своих собутыльников и отрывисто рыгнул. - Я вот в том годе купил семена грибов, "Шумпиньоны" называются и посадил их в огороде. Навозом удобрил как в книжке и мочой конской регулярно поливал. Грибы на грядке не вылезли, выросли они на куче гнилых носков, которые валялись в избе, а потом перекинулись и на прочую утварь. Через что я и разорился.