продолжение мемуара
Жить в центре города оказалось легко и приятно. Нас поднимали как роту солдат - в шесть утра. Чтобы все успели навести порядок во внешнем виде и выстроиться подрагивающей очередью в санузел.
Я, конечно, красилась. Приличная девушка того времени не могла показываться на улицу без мейкапа, это сейчас все такие демократичные. Учитывая то, что спать мы ложились не раньше двенадцати, до этого вдоволь набегавшись по городу, темные круги вокруг глаз добавляли моему образу осенней отрешенности. Так и сидишь - на столе шпроты и черный хлеб, красишь ресницы и поджевываешь завтрак, потому что следующий прием пищи возможен только вечером. В те дни мне удавалось обходиться по жизни практически без денег.
Дальше мы шли по Невскому пешком в Эрмитаж, и там расслаивались по этажам и растворялись в поворотах. Из десяти дней мы провели в Эрмитаже четыре дня, по шесть часов за раз. По студенческому билету нас пропускали бесплатно. Это был так странно - видеть картины великих художников по-настоящему, цветными. Возле Данаи дежурил наряд полиции, и стояла поодаль толпа людей. Она оказалась очень большой, не то что на страницах учебников. Богатому бедняка не понять, мы изучали историю искусств по журналу "Художник" и по скудным сведениям, почерпнутым с ксерокопий, детских энциклопедий и развнедельных лекций. А тут они все - такие яркие огромные, голые. Обилие голоты, под конец, примелькалось в единый ляжко-ягодичный микс. И чтоб отдохнуть душой и сердцем, я часами терлась возле импрессионистов.
Тетки надсмотрщицы не позволяли фотографировать, но мы тайком умудрились пару раз, на память. На тот момент была выставка Родена. Я впервые прониклась скульптурой, и ее трехмерным восприятием, когда она открывается этапно, будто рассказ. Когда живешь среди типовой застройки и максимальная красота для тебя - это дворовая клумба с цветущей сиренью и гипсовая скульптура пионерки, то "Поцелуй Амура", обласканный солнцем, это озарение, смена мыслительной концепции, когда формирующееся сознание вмуровывает в свои стены золотой кирпичик.
Среди дамской нашей суеты не побоялся быть один дефицитный мальчик. Назовем его Миша. Миша эмоциями не пылал никогда, но в Питере настолько сливался с антуражем, что даже начинал улыбаться медленно и тихо, через очки. Помимо очков и кудрявой головы, он обладал высоким ростом, что мне очень нравилось. Когда я уставала кричать - "сфотографируйте меня на фоне!" - я начинала фотографировать Мишу. Он отлично сочетался с архитектурой петровского барокко. С тех пор этот стиль у меня ассоциируется исключительно с ним. После поездки Миша накропал небольшое литературное эссе, где говорилось, что в Питере мы оставляем свои зонты и души. Миша в Питере потерял фирменный зонт. Я не обладала настолько тонкой душевной конституцией, однако и мой писательский талант пробился неожиданно в один из шпротных вечеров, когда я за Таньку накатала длинное письмо к ее парню, полное восторженных образов и кружевных фраз. Эх, почитать бы сейчас эту ересь. Парень впоследствии на Таньке женился и сделал ей детей. Вот она - сила поэтического слова.
Вечерами мы делились впечатлениями, общий сбор в моей комнате. Каждый имел за пазухой фотографию, сувенир, историю или сюжет, мы спешили рассказать друг другу все что видели, пока жрали на общаг скудный ужин и пакетики с лапшой. У Лены на фоне общего офигевания случилась бессонница. Лена готова была гулять по городу круглые сутки без зонтика и гладить бронзовых львов. У Лены открылась ко львам большая страсть, она фотографировалась с ними в разных позах. Кто-то добрый посоветовал Лене съесть димедрола и выспаться, наконец. Лена выпила димедрола но все равно не уснула. Сон настиг Лену немедленно и буквально прямо в стенах Русского музея, на лавочке, я до сих пор помню ее уютный спящий калач в полосатом свитере возле великих полотен Петрова-Водкина. То ли это немое присутствие, то ли сама абсолютная родная атмосфера русской живописи, но Петров-Водкин немедленно вошел в число моих обожаемых художников и до сих пор никак не может оттуда выбраться.
Находишься в городе - и становится понятно, почему здесь столько художников. Она стояли по всем мостам со своими мольбертами и свисали со всех парапетов. Трудно постоянно не пытаться урвать часть этих городских пространств и утащить к себе на стену, образовав окно в чудный атмосферный мир. У нас тоже пробились таланты, маленькие зеленые ростки сквозь толстенный асфальт, нанесенный безликой средой воспитания. Я помню, как Ирка стояла возле полотна Коровина, долго не моргая вглядываясь в колористику и структуру масляных мазков, и как Наташа изучала глаз у портретов, чтобы впоследствии пытаться изобразить что то похожее. Мы тренировали восприятие, мы пытались найти цвет, впоследствии мы искали его на своих палитрах, тщательно по ученически размазывая его кистью.
Надо бы дописать
Я, конечно, красилась. Приличная девушка того времени не могла показываться на улицу без мейкапа, это сейчас все такие демократичные. Учитывая то, что спать мы ложились не раньше двенадцати, до этого вдоволь набегавшись по городу, темные круги вокруг глаз добавляли моему образу осенней отрешенности. Так и сидишь - на столе шпроты и черный хлеб, красишь ресницы и поджевываешь завтрак, потому что следующий прием пищи возможен только вечером. В те дни мне удавалось обходиться по жизни практически без денег.
Дальше мы шли по Невскому пешком в Эрмитаж, и там расслаивались по этажам и растворялись в поворотах. Из десяти дней мы провели в Эрмитаже четыре дня, по шесть часов за раз. По студенческому билету нас пропускали бесплатно. Это был так странно - видеть картины великих художников по-настоящему, цветными. Возле Данаи дежурил наряд полиции, и стояла поодаль толпа людей. Она оказалась очень большой, не то что на страницах учебников. Богатому бедняка не понять, мы изучали историю искусств по журналу "Художник" и по скудным сведениям, почерпнутым с ксерокопий, детских энциклопедий и развнедельных лекций. А тут они все - такие яркие огромные, голые. Обилие голоты, под конец, примелькалось в единый ляжко-ягодичный микс. И чтоб отдохнуть душой и сердцем, я часами терлась возле импрессионистов.
Тетки надсмотрщицы не позволяли фотографировать, но мы тайком умудрились пару раз, на память. На тот момент была выставка Родена. Я впервые прониклась скульптурой, и ее трехмерным восприятием, когда она открывается этапно, будто рассказ. Когда живешь среди типовой застройки и максимальная красота для тебя - это дворовая клумба с цветущей сиренью и гипсовая скульптура пионерки, то "Поцелуй Амура", обласканный солнцем, это озарение, смена мыслительной концепции, когда формирующееся сознание вмуровывает в свои стены золотой кирпичик.
Среди дамской нашей суеты не побоялся быть один дефицитный мальчик. Назовем его Миша. Миша эмоциями не пылал никогда, но в Питере настолько сливался с антуражем, что даже начинал улыбаться медленно и тихо, через очки. Помимо очков и кудрявой головы, он обладал высоким ростом, что мне очень нравилось. Когда я уставала кричать - "сфотографируйте меня на фоне!" - я начинала фотографировать Мишу. Он отлично сочетался с архитектурой петровского барокко. С тех пор этот стиль у меня ассоциируется исключительно с ним. После поездки Миша накропал небольшое литературное эссе, где говорилось, что в Питере мы оставляем свои зонты и души. Миша в Питере потерял фирменный зонт. Я не обладала настолько тонкой душевной конституцией, однако и мой писательский талант пробился неожиданно в один из шпротных вечеров, когда я за Таньку накатала длинное письмо к ее парню, полное восторженных образов и кружевных фраз. Эх, почитать бы сейчас эту ересь. Парень впоследствии на Таньке женился и сделал ей детей. Вот она - сила поэтического слова.
Вечерами мы делились впечатлениями, общий сбор в моей комнате. Каждый имел за пазухой фотографию, сувенир, историю или сюжет, мы спешили рассказать друг другу все что видели, пока жрали на общаг скудный ужин и пакетики с лапшой. У Лены на фоне общего офигевания случилась бессонница. Лена готова была гулять по городу круглые сутки без зонтика и гладить бронзовых львов. У Лены открылась ко львам большая страсть, она фотографировалась с ними в разных позах. Кто-то добрый посоветовал Лене съесть димедрола и выспаться, наконец. Лена выпила димедрола но все равно не уснула. Сон настиг Лену немедленно и буквально прямо в стенах Русского музея, на лавочке, я до сих пор помню ее уютный спящий калач в полосатом свитере возле великих полотен Петрова-Водкина. То ли это немое присутствие, то ли сама абсолютная родная атмосфера русской живописи, но Петров-Водкин немедленно вошел в число моих обожаемых художников и до сих пор никак не может оттуда выбраться.
Находишься в городе - и становится понятно, почему здесь столько художников. Она стояли по всем мостам со своими мольбертами и свисали со всех парапетов. Трудно постоянно не пытаться урвать часть этих городских пространств и утащить к себе на стену, образовав окно в чудный атмосферный мир. У нас тоже пробились таланты, маленькие зеленые ростки сквозь толстенный асфальт, нанесенный безликой средой воспитания. Я помню, как Ирка стояла возле полотна Коровина, долго не моргая вглядываясь в колористику и структуру масляных мазков, и как Наташа изучала глаз у портретов, чтобы впоследствии пытаться изобразить что то похожее. Мы тренировали восприятие, мы пытались найти цвет, впоследствии мы искали его на своих палитрах, тщательно по ученически размазывая его кистью.
Надо бы дописать