Мы из одного дома
На днях ехал в лифте со своим соседом по этажу - айтишником Ваней, которого чаще всего можно увидеть в процессе волочения велосипеда по лестнице. Ваня - один из немногих жителей подъезда, с кем я обмениваюсь хоть какими-то фразами, пока нахожусь в лифте. Уж как минимум мы выясняем друг у друга, как идут дела, он на правах старшего узнает, на каком я курсе, а я у него - где он работает. В этот раз мы договорились, что он проконсультирует меня по поводу велосипеда, если я таки соберусь покупать оный.
Есть ещё Ванина мама, которая когда-то работала продавцом в газетном киоске и знала, какую прессу я читаю, откладывала мне четверговые номера «Волгоградской правды» с моими первыми публикациями в «Молодёжном времени». Улыбчивый дедушка, который дюжину лет назад раз и навсегда приучил меня здороваться со всеми, с кем оказываешься в одном лифте, - «лучше пожелать здоровья тому, кого не знаешь, чем проигнорировать знакомого», - однако имени этого дедушки я не помню.
Есть ещё дед моего детского друга Аркаши, с неизменными седыми усищами и аккуратно расчёсанной серебряной шевелюрой, я у него иногда расспрашиваю про Аркашу, он у меня - про мою учёбу. Перенесшая инсульт бабуля с пятого этажа - сидя на скамейке у подъездной двери, она обязательно с тобой поздоровается, если ты отчётливо кивнёшь головой и тщательно прошевелишь губами - слов она не слышит. 19-летний Вася с шестого, тихий историк и геймер, которому я когда-то давал почитать свои детские книжки. Только окончившая школу хипстерша (сначала написал «модница», но понял, что слово это недостаточно точное) Инна, когда-то дразнившая меня «дядей Стёпой», но она живёт на первом этаже, и я чаще вижу её «ВКонтакте», чем в подъезде, - каюсь, иногда даже не узнаю вживую.
Это - все мои соседи по подъезду, с кем я поддерживаю мало-мальский разговор и про кого мне хоть что-то известно. Всего несколько человек на 36 квартир. Многих и многих я не узнаю даже в лицо. Или знаю только их кошку - на первом этаже иссиня-чёрное тощее создание, видя меня, жалобно мяукает и смотрит на звонок у хозяйской двери. Я коротко жму на кнопку и захожу в лифт.
В силу возраста и городского сознания в третьем поколении я не застал ни коммунальных квартир, ни не-разлей-вода-соседей-по-подъезду, но даже я помню времена, когда знать всех живущих в твоём доме было нормой, когда окружающим было до тебя дело, а тебе - вот кроме шуток! - до них, когда у входа в подъезд собирались настоящие толпы народа, ругались о политике, пели песни, перемывали косточки. Не могло не раздражать то, что твой вход и выход из дома наблюдали десятки глаз, но вместе с тем подъезд не был просто плохо пахнущим пространством, отделяющим улицу от твоего уютного кокона. Подъезд был осмысленным явлением, и его населяли люди, а не безмолвные создания, уставившиеся в лифтовую рекламу и источающие нетерпение - «когда же наконец можно будет отсюда выйти».
Я помню слепого 90-летнего Василия Петровича, который всегда узнавал меня по шагам (тогда я недоумевал, как такое возможно, но сейчас понимаю: детские шаги и вправду совсем разные и очень узнаваемые, и только заурядные взрослые ходят одинаково, лишь замедляясь к старости), говорил мне «здравствуй, Саша» и протягивал левую руку, прося сказать, сколько времени показывают его часы. Когда это случилось впервые, шестилетний я смотрел на них несколько секунд и тщился понять, что же означают эти стрелочки и засечки, но они никак не складывались в моей голове в обозначение времени, и я сказал наугад «пол-третьего», и с ощущением ужасного стыда забежал в подъезд. В тот же день я уговорил маму объяснить мне, как понимать время по часам со стрелками - и после нескольких дней тренировок я уже был готов к очередной встрече с Василием Петровичем.
Я помню его жену Матильду, которую на самом деле звали Матрёной, но об этом все только шептались и никогда не выдавали такого знания. Баба Матильда была главной подъездной сплетницей и в свои 85 могла крепко выругаться и устроить недюжинный скандал - со скромным худощавым Василием Петровичем она, шарообразная и горластая, прожила душа в душу лет шестьдесят.
Я помню соседа по этажу, который любил надо мной постебаться, каждый раз спрашивая меня: «А что это за мальчик такой? Ты вообще чей? Не помню тебя, чего ты в наш подъезд пришёл!» - а сам улыбался. И моё детское сознание (до какого же возраста дети не воспринимают стёб?) никак не могло вот этого понять: ну что же, я ему ежедневно отвечаю, что я Акулиничев, его сосед по девятому этажу, а он опять за своё! Это было так обидно, что я старался по возможности избежать встречи с ним. А однажды бабушка пришла домой в слезах и сказала: «Умер Николай Андреевич, упал прямо напротив магазина. Сердце остановилось», - и я был ошарашен тем, что больше никогда не будет этого «чей же ты мальчик?», и почему-то вдруг осознал, что не был Николай Андреевич сумасшедшим, а просто он так шутил.
Я помню его жену бабу Шуру, у которой моя бабушка часами могла просидеть за чаем и у которой жил милейший сиамский кот по имени Пультик. Кошак то и дело сбегал, и баба Шура выглядывала из-за двери и спрашивала у меня, не видел ли я Пультика. Потом умер Николай Андреевич, потом умер Пультик, а баба Шура всё продолжала каждый день интересоваться, куда же убежал её кот, и её улыбка с каждым днём становилась всё более потерянной и недоуменной.
Я помню десятки людей, которые обитали в моём подъезде в 1990-е, кое-кто дожил но начала «нулевых» (тот же Василий Петрович умер в 2002-м в возрасте 94 лет, пережив Матильду-Матрёну ровно на месяц). Те, кто был моложе, разъехались или поменяли квартиры в этом стареющем доме на новые, и не осталось почти никого, с кем бы меня связывало хоть что-то, даже банальное «как дела?». Удивительно и страшно, что с уходом конкретных людей уходило целое явление, немало повлиявшее на меня. Подъезд всё меньше похож на жизненное пространство, люди больше не чувствуют никакой общности по принципу «мы из одного дома», этот параметр перестал быть достаточным. И глядя на происходящее в семьях моих друзей и знакомых, в своей собственной, в головах сверстников, я начинаю бояться - как бы не случилось так, что недостаточным однажды окажется параметр «мы из одной квартиры».
Есть ещё Ванина мама, которая когда-то работала продавцом в газетном киоске и знала, какую прессу я читаю, откладывала мне четверговые номера «Волгоградской правды» с моими первыми публикациями в «Молодёжном времени». Улыбчивый дедушка, который дюжину лет назад раз и навсегда приучил меня здороваться со всеми, с кем оказываешься в одном лифте, - «лучше пожелать здоровья тому, кого не знаешь, чем проигнорировать знакомого», - однако имени этого дедушки я не помню.
Есть ещё дед моего детского друга Аркаши, с неизменными седыми усищами и аккуратно расчёсанной серебряной шевелюрой, я у него иногда расспрашиваю про Аркашу, он у меня - про мою учёбу. Перенесшая инсульт бабуля с пятого этажа - сидя на скамейке у подъездной двери, она обязательно с тобой поздоровается, если ты отчётливо кивнёшь головой и тщательно прошевелишь губами - слов она не слышит. 19-летний Вася с шестого, тихий историк и геймер, которому я когда-то давал почитать свои детские книжки. Только окончившая школу хипстерша (сначала написал «модница», но понял, что слово это недостаточно точное) Инна, когда-то дразнившая меня «дядей Стёпой», но она живёт на первом этаже, и я чаще вижу её «ВКонтакте», чем в подъезде, - каюсь, иногда даже не узнаю вживую.
Это - все мои соседи по подъезду, с кем я поддерживаю мало-мальский разговор и про кого мне хоть что-то известно. Всего несколько человек на 36 квартир. Многих и многих я не узнаю даже в лицо. Или знаю только их кошку - на первом этаже иссиня-чёрное тощее создание, видя меня, жалобно мяукает и смотрит на звонок у хозяйской двери. Я коротко жму на кнопку и захожу в лифт.
В силу возраста и городского сознания в третьем поколении я не застал ни коммунальных квартир, ни не-разлей-вода-соседей-по-подъезду, но даже я помню времена, когда знать всех живущих в твоём доме было нормой, когда окружающим было до тебя дело, а тебе - вот кроме шуток! - до них, когда у входа в подъезд собирались настоящие толпы народа, ругались о политике, пели песни, перемывали косточки. Не могло не раздражать то, что твой вход и выход из дома наблюдали десятки глаз, но вместе с тем подъезд не был просто плохо пахнущим пространством, отделяющим улицу от твоего уютного кокона. Подъезд был осмысленным явлением, и его населяли люди, а не безмолвные создания, уставившиеся в лифтовую рекламу и источающие нетерпение - «когда же наконец можно будет отсюда выйти».
Я помню слепого 90-летнего Василия Петровича, который всегда узнавал меня по шагам (тогда я недоумевал, как такое возможно, но сейчас понимаю: детские шаги и вправду совсем разные и очень узнаваемые, и только заурядные взрослые ходят одинаково, лишь замедляясь к старости), говорил мне «здравствуй, Саша» и протягивал левую руку, прося сказать, сколько времени показывают его часы. Когда это случилось впервые, шестилетний я смотрел на них несколько секунд и тщился понять, что же означают эти стрелочки и засечки, но они никак не складывались в моей голове в обозначение времени, и я сказал наугад «пол-третьего», и с ощущением ужасного стыда забежал в подъезд. В тот же день я уговорил маму объяснить мне, как понимать время по часам со стрелками - и после нескольких дней тренировок я уже был готов к очередной встрече с Василием Петровичем.
Я помню его жену Матильду, которую на самом деле звали Матрёной, но об этом все только шептались и никогда не выдавали такого знания. Баба Матильда была главной подъездной сплетницей и в свои 85 могла крепко выругаться и устроить недюжинный скандал - со скромным худощавым Василием Петровичем она, шарообразная и горластая, прожила душа в душу лет шестьдесят.
Я помню соседа по этажу, который любил надо мной постебаться, каждый раз спрашивая меня: «А что это за мальчик такой? Ты вообще чей? Не помню тебя, чего ты в наш подъезд пришёл!» - а сам улыбался. И моё детское сознание (до какого же возраста дети не воспринимают стёб?) никак не могло вот этого понять: ну что же, я ему ежедневно отвечаю, что я Акулиничев, его сосед по девятому этажу, а он опять за своё! Это было так обидно, что я старался по возможности избежать встречи с ним. А однажды бабушка пришла домой в слезах и сказала: «Умер Николай Андреевич, упал прямо напротив магазина. Сердце остановилось», - и я был ошарашен тем, что больше никогда не будет этого «чей же ты мальчик?», и почему-то вдруг осознал, что не был Николай Андреевич сумасшедшим, а просто он так шутил.
Я помню его жену бабу Шуру, у которой моя бабушка часами могла просидеть за чаем и у которой жил милейший сиамский кот по имени Пультик. Кошак то и дело сбегал, и баба Шура выглядывала из-за двери и спрашивала у меня, не видел ли я Пультика. Потом умер Николай Андреевич, потом умер Пультик, а баба Шура всё продолжала каждый день интересоваться, куда же убежал её кот, и её улыбка с каждым днём становилась всё более потерянной и недоуменной.
Я помню десятки людей, которые обитали в моём подъезде в 1990-е, кое-кто дожил но начала «нулевых» (тот же Василий Петрович умер в 2002-м в возрасте 94 лет, пережив Матильду-Матрёну ровно на месяц). Те, кто был моложе, разъехались или поменяли квартиры в этом стареющем доме на новые, и не осталось почти никого, с кем бы меня связывало хоть что-то, даже банальное «как дела?». Удивительно и страшно, что с уходом конкретных людей уходило целое явление, немало повлиявшее на меня. Подъезд всё меньше похож на жизненное пространство, люди больше не чувствуют никакой общности по принципу «мы из одного дома», этот параметр перестал быть достаточным. И глядя на происходящее в семьях моих друзей и знакомых, в своей собственной, в головах сверстников, я начинаю бояться - как бы не случилось так, что недостаточным однажды окажется параметр «мы из одной квартиры».