ПРИНЕСЕННЫЕ ВЕТРОМ (5)
Продолжение.
Начало здесь, здесь, здесь и здесь.
Говорят, в старости, наставляя сыновей, Потрясатель Вселенной, помимо прочих мудрых речений, сказал и так: "Решая свою судьбу, подумай день и ночь, решая судьбу человека, от тебя зависящего, подумай две луны, решая судьбу народа, не стыдись подумать год". Не может быть, чтобы Убаши-хану не была ведома эта заповедь, - Ясу мальчики в степи учили наизусть с детства, - но, принимая свое судьбоносное решение, он явно не вспомнил завет великого пращура. А стоило бы...
Дороги, которые мы выбираем
Как мы знаем, «путь на Родину» для покинувших берега Волги калмыков был очень труден и потери, понесенные в этом пути, непомерно велики. Однако, как бы там ни было, пусть и через тернии, желанная цель была, наконец, достигнута и, казалось бы, можно было успокоиться, перевести дух, а то и радоваться, понемногу обустраивая нормальную жизнь. Однако, как выяснилось, особых поводов для радости не было. Скорее, наоборот. Уговаривая Убаши вернуться в «милые земли», заговорщики полагались на посулы недавних эмигрантов, - особенно некоего Тайши-Цэрэна, «медоречивого и шелкоязыкого», - а те, в свою очередь, исходили из того, что дома, где бесконечная война, по слухам, все же завершилась, Цины, сломав непокорной Джунгарии хребет, ушли восвояси, как уходили раньше. А значит, все как-то пришло в норму. При таком раскладе грядущее виделось в самых радужных оттенках: кто бы на пепелище ни занимал престол хунтайчи, приход новых людей, опытных воинов, да еще не попрошаек, а со скотом и пожитками не могли его не обрадовать. Так что Убаши со всей неизбежностью светило, получив достойный его силы почет и улус, возвыситься, став одним из столпов ханства, а то и, со временем, кем-то покруче. А его вельможи, соответственно, уже видели себя во снах персонами, особо приближенными к столпу, с возможностями, о которых на Волге не могли и мечтать.
Однако все оказалось совсем не так, как думалось. Маньчжуры на сей раз никуда не ушли, образовав на территории уничтоженной под корень Джунгарии «Новую провинцию-Синцзян» под прямым управление Пекина, - а это мешало все карты. Ибо, согласитесь, одно дело - сильным и богатым возвращаться домой, к обедневшей и ослабевшей родне, и совсем другое - проситься в приймаки к новым хозяевам, чужим и не имеющим никаких оснований доверять. Правда, по первому временивсе складывалось относительно недурно. Фактически чужие в «Новой провинции» люди, имеющие хорошие боевые навыки, были Пекином сочтены полезными, в соответствии с чем местные власти получили распоряжение оказать им всю необходимую помощь в размещении, а сам Убаши с ближним кругом был приглашен в столицу, где получил аудиенцию самого хуанди Цяньлуна и почетные титулы с дорогими подарками за будущую верную службу. Самому Убаши оставили титул ханом, подкрепив его придворным званием «ван» и патентом на статус чиновника второго (максимального для не маньчжура) ранга, однако все это была всего лишь номинальная мишура, поскольку у Цинов на новых подданных были особые планы.
Калмыкам предоставили земли под кочевье на границе со степью, но не сплошные, а раздельные, специально нарезав рубежи кочевий так, чтобы они не соприкасались. Сверх того, древнее и привычное деление на улусы и аймаки упразднили, учредив вместо того «хошуны» (дивизии) - военные округа, управляемые нойонами, и разделенные на «джасаки» - военные уезды, обязанные выставлять 150 всадников. При этом права сбора налогов владетельным князьям, зайзанам, знати поменьше, и самому Убаши-ванухану не дали, взамен установив им оклад жалованья, - что обеспечивало более чем шикарную жизнь, но превращало вольных аристократов в правительственных чиновников. В сущности, калмыков превратили в военно-полицейское сословие типа российских казаков или «черкесов-башибузуков» поздней Порты, но без всякой автономии, определив им исполнять карательные функции против все еще действовавших в «Новой провинции» партизан, а также мусульманского населения, настроенного по отношению к маньчжурам крайне враждебно. Нравилось все это, - особенно жесткая централизация, которой в России не было, и бюрократия, отягощенная коррупцией, - далеко не всем. Даже Убаши, которому, казалось бы, шли навстречу во всем, тосковал, писал в Пекин жалобы, а через три года, совсем молодым, - всего 29 лет, - и вовсе умер, как говорили, «от великой печали», ко всему еще и бездетным, что было воспринято подданными, как знак неодобрения Небом ханских дел. Рядовые же калмыки всерьез подумывали насчет обратной откочевки, - и многие (не менее 5 тысяч юрт) даже бежали обратно в Россию, добравшись до Волги, - а потом улусы вновь перетасовали, переведя во внутренние районы Восточного Туркестана, и бежать стало некуда. Пришлось приспосабливаться.
Учет и контроль
Для правительства исход калмыков был крайне неприятной неожиданностью, поскольку в результате оголилась граница со степью, и потому отреагировало оно оперативно, но без ненужной жесткости. Естественно, был заочно разжалован беглый Убаши, титул хана передан князю Алексею Дондукову, до крещения Додьби, старшему из живых сыновей Дондука-Омбо и полковнику русской армии, однако новоиспеченному монарху велели оставаться в Петербурге. А 19 октября 1771 года Матушка подписала Указ об упразднении должности «главного правителя калмыков» (должность хана была упразднена 10 лет спустя, когда после смерти Алексея Дондукова его брат-близнец Иона, до крещения Ассарай, отказался от всех наследственных прав в обмен на 3000 душ в Могилевской губернии). Также упразднялось «Калмыкское ханство», как автономная территориальная единица. Отныне все тайши и нойоны должны были управлять своими улусами независимо друг от друга, подчиняясь напрямую астраханскому губернатору с учетом мнения правительственных приставов, назначенных в каждый улус.
В рамках своих владений, правда, тайши и нойоны сохраняли автономию и право суда по «древним правилам и обыкновениям», а.управление улусами оставалось наследственным, при отсутствии же потомства улус переходил уже не к хану, а в казенное ведомство. Короче говоря, как любят формулировать нынешние историки в Элисте, в это время «калмыки лишились своей государственности». Что, конечно, действительности никак не соответствует, поскольку «государственности» никогда, строго говоря, не было (кочевали выходцы из Монголии на «разрешенных» землях, а не на «подаренных»), - но сами степняки, скорее всего, восприняли новость именно так. И разумеется, параллельно с решением организационных вопросов, на всех парах шло ведомственное расследование дела о побеге. В принципе, оставшихся калмыков, - около 13 тысяч юрт, то есть, где-то 50 тысяч душ, не считая крещеных, служивших в казачьих войсках на Дону, Яике, Оренбурге, в крепости Ставрополь (на Волге), Тереке. - никто ни в чем не упрекал, и тем не менее, разбирательство учинили нешуточное, ибо факт был вопиющим. Репрессий не было, но и потачки тоже. Трех самых знатных и влиятельных нойонов из числа «верных», - те самые, что пытались предупреждать правительство о замыслах Убаши, - вызвали в Северную Пальмиру для объяснений.
Одновременно, тем же Указом от 19 октября, «Калмыцкие дела» были упразднены, её архивы переданы в учрежденную при канцелярии астраханского губернатора «Экспедицию калмыцких дел», а губернатору Бекетову предписывалось «...держать отныне всех калмыков на нагорной стороне Волги во все четыре времена года, а на луговую не перепущать». То есть, перевести калмыков, кочевавших по левому берегу Волги на правый. Смысл новеллы был очевиден: от греха подальше оставшихся отселяли подальше от открытой границы со степью, но самим оставшимся такой поворот дела не понравился: левобережные теряли привычные угодья, а правобережным отныне приходилось сильно потесниться. Отменялось также патрулирование степных рубежей, вместо этого отряды калмыков прикомандировывались к войскам, действующим на Кизлярской линии, а в калмыкских улусах вводилось патрулирование силами яицких и донских казаков. Все это тоже не радовало, как не радовало и произвольное, без спросу, кто куда хочет, распределение «бесхозных» юрт, чьи природные господа ушли в бега, между оставшимися нойонами «в награждение за верность».
Меж двух огней
В связи со всем этим, напряжение во взбаламученном переменами крае росло. Растерянные и злые люди верили всяким слухам: например, смерть на чужбине трех аксакалов, случившаяся по совершенно естественным причинам, - их на Неве никто не обидел, напротив, обласкали, однако они были очень стары и просто не выдержали тягот пути и перемены климата, - соплеменники единогласно признали результатом «злых козней». В кочевьях даже придумали грустную песню о том, как «мудрым старцам в в красную чашу с белым творогом подлили яд черной змеи», и песню эту пели долго, аж до времен Пушкина. В итоге, как только под Оренбургом поднялось знамя Пугачевщины, на зов «третьего ампиратора», помимо прочих, откликнулись и калмыки, по разным данным, от пяти до восьми тысяч всадников. Правда, - и это нужно учесть, - ситуация очень напоминало ту, что тогда же сложилась в Башкирии: степная знать, не слишком сведущая в интригах российского Олимпа, опасалась класть яйца в одну корзину, стараясь подложить соломку на все случаи. Так что очень часто родные братья по воле клана оказывались по разную сторону баррикад, а кое-кто, собрав отряд, берег свои земли, присягая тому знамени, которое в данный момент было ближе.
При этом, как ни странно, бывшие «ханские люди», реально «обиженные», ретивости не проявили, зато крещеные, записанные в казаки и «обласканные» пошли под «государеву руку» чуть ли не поголовно: только в высшем командном составе мятежников их насчитывалось не меньше дюжины. И бились они, подобно известному Федору Дербетеву из ставропольских Тайшиных, не на жизнь, а на смерть, в свободное от сражений время активно, занимаясь зачистками «ненадежных элементов». Впрочем, после разгрома самозванца Петербург, как и в Башкирии, свирепости не проявил даже в отношении ставропольских калмыков-казаков, вина которых была неоспорима. Кто погиб, тот погиб, кто из «непримиримых» попал в плен, от того родня отреклась, объявив «окаянным извергом и злодеем», и на том дело было предано забвению, не считая штрафов, опал и прочей сущей мелочи. К «бурханщикам» же, проявившим негаданную лояльность, отнеслись и того мягче, повелев «вин не изыскивать».
Но вольности, разумеется, поубавили. Титул хана, пусть и номинального, сам по себе исчез в 1781-м, когда, как мы уже знаем, Алексей «Доньби» Дондуков умер, а его близнец и наследник Иона «Ассарай» Дондуков обменял призрачный трон на более чем реальные поместья. Чуть позже, в 1786-м, упразднили «Общенародное калмыцкое правление», - высший калмыкский суд, все равно мало что решавший, поскольку считался органом консультативным, - передав рассмотрение «калмыцких дел» обычным уездным судам. Тогда же и Экспедицию калмыкских дел преобразовали в особое «Калмыцкое правление», глава которого несколько позже стал называться «главным приставом калмыкского народа». Формально функции этого чиновника, возглавлявшего всех приставов, состоящих при всех нойонах, были сугубо надзорно-контрольными, но всем было ясно, что он (и его подчиненные) и есть в степи высшая власть, абсолютнее которой только астраханский губернатор, - и все было очень стройно, однако достаточно скоро оказалось, что такое решение идеальным не назовешь. Русские приставы, даже очень прилежные, элементарно не разбираясь в хитросплетениях степных адатов, рубили сплеча, подопечные нойоны боялись им возражать, люди, естественно, были таким положением дел крайне рассержены, начались несанкционированные переселения на Дон, стычки с казаками, и в конце концов, волнения в улусах приобрели такой масштаб, что Петербургу пришлось идти на совсем уж неординарные меры: рядовые калмыки получили право в особых случая голосованием решать, кому из претендентов на пост нойона подчиняться, а кому нет. В конечном же итоге, уже при Павле Петровиче, обожавшем исправлять «ошибки» Матушки, было решено даже пойти на эксперимент, вернув «верному нашему калмыцкому народу» автономию.
Окончание следует.