я просто в восхищении
Предупреждаю: - не удивляйтесь и не смущайтесь моей откровенностью. Я вообще убеждена, что откровенность всегда выгодна человеку, ибо как бы черны не были его поступки и мысли, они все же значительно светлее чем то, что о них и без того предполагают окружающие... Я еще в детстве всегда думала - как бы хорошо, если бы я сама, да и все остальные люди - были прозрачные, ну, как стеклянные все равно, и сквозь стеклянную коробочку насквозь были бы видны все наши мысли, желания, истинные мотивы наших поступков; тогда всякий видел бы другого так, как тот думает сам о себе; а ведь любой из нас о себе далеко не плохо думает!..
Просто ребенком была я до шести лет... Между шестью и двенадцатью сформировались три первые мои идеи, - с двумя последними из них я так и не расставалась на всю жизнь. Первая идея - вегетарьянство; вторая идея - абсолютный эгоизм («даже жертвуя собою, человек делает это ради себя, чтобы избегнуть страданий и доставить себе, хотя бы на минуту, наслаждение сознанием своего героизма»...). Много позже, лет через 10-12 после того, прочла свои взгляды у Штирнера, который раньше мне как-то не попадался. Третья идея - идея всеобщей безгрешности, безответственности, неповинности людей в своих поступках: - сцепление причин, зависящих от всей совокупности мира, и не зависящих ни от кого в отдельности, - создают характер каждого человека, из которого, при столкновении с определенными обстоятельствами, с неумолимой неизбежностью вытекают, не могут не вытекать, - именно те, а не другие обстоятельства. Так называемый - «подлец» также мало виноват в том, что наследственность, среда, и даже как бы - «случайные» - превосходящие обстоятельства, - вроде какого-нибудь толчка, полученного его матерью во время беременности, или мимолетного впечатления от подслушанного в раннем детстве разговора совсем посторонних людей, - в общей сложности сформировали его «подлецом», - как не виноват печатный лист, по какой-либо причине вышедший из-под типографской машины - «браком»... Брак приходится изъять, иногда даже уничтожить, но разве можно винить его?! - Эту занозу всепрощенья я ношу в себе и в настоящее время и, ненавидя систему, например, - вашу «советскую» систему, никогда не переношу свою ненависть на людей. И если бы я увидела, тонущего при купаньи, чекиста, то, не задумывясь, протянула бы ему руку для спасения, - что, разумеется, не помешает мне того же самого человека, когда он находится при исполнении служебных обязан¬ностей, - пристрелить как собаку (или - как чекиста. Это ведь одно и то же). Грязная тряпка не виновата в том, что ею вытирали уборную, но когда грязная тряпка лежит слишком на виду, - ее приходится выбросить на помойку!..
Через год, тринадцати лет, я окончательно, с вдохновенной искренностью влюбилась в идею революции. Это увлечение настолько напоминало любовную страсть, - что, когда при мне кто-нибудь случайно говаривал о революции, - я краснела и смущалась, совершенно так же как мои подруги, когда при них кто-нибудь невдомек коснется избранного кавалера... А жиденький хор, нескладно тянущий «Дубинушку», вызывал во мне сладкую дрожь, какую испытывает современная нэпманша при исполнении сладострастного фокстрота... В этом возрасте начала я читать Плеханова, - не без скуки, правда. Но принуждала себя: - без этого не станешь начитанной пропагандисткой.
Училась я в гимназии не плохо, хотя и с ленцой. По географии, естествознанию, немецкому, русской литературе, истории - училась хорошо; хуже всего преуспевала по правописанию и до сих пор не научилась писать вполне грамотно, без ошибок. Пишу безграмотно на всех 4-х языках, которыми владею: - русском, немецком, французском и древне-еврейском.
На другой день я опять сбежала, с самого утра... Возле Литовского замка, из которого еще накануне выпустили всех политических, - безпомощно копошились, как наседки, две женщины, - по-видимому жены уголовных... Из верх¬него окна тюрьмы выпорхнула записка и села на землю. Записка следующего содержания: - «...Надзиратели все разбежались... Сидим второй день не емши... Помогите нам, освободите нас!..» и трогательная приписка из Некрасова: - «Иди с обиженным, иди с униженным - по их стопам; где горе слышится, где тяжко дышится - будь первый там...». Я тотчас же побежала за помощью в «район». Там мне ответили, что политических уже выпустили, а «выпустить уголовных мы не можем». Тогда я бросилась в военные казармы, зовя солдат на помощь. Через скорое время солдаты пулями пробили ворота Литовского замка, а мы - толпа - хлынули внутрь и струйками растеклись по камерам. Помню, как я, первая, вошла в темный карцер. Как только я вошла, мне на шею бросился высокий плечистый арестант с большой белокурой бородой и светлыми-светлыми голубыми глазами. Помнится, я еще тогда подумала: «Наверное, убийца: - у воришки, у мошенника, у мелкого преступника - не может быть таких ясных, таких до святости открытых глаз...» А арестант все вздрагивал у меня на груди, плакал от радости и трепетно стонал: - «Опомниться, опомниться дайте, родные!».
Учиться на философском отделении было легко, все нужно было брать не на память, а на понимание... В эту же эпоху моей жизни горячо увлекалась я домашним хозяйством; после недавно перенесенного голода самый процесс приготовления еды казался необычайно привлекательным; вид, блещущей разнообразием, снеди - заманчивее самоцветных камней; к тому же во всей нетопленой квартире плита была единственным местом, возле которого можно было вполне отогреться. Еще сочиняла я стихи, в которых призывала трусливых обывателей сбросить, наконец, с себя «ярмо низких и злых палачей» (подразумевались, разумеется, большевики); стихи - по форме крайне слабые и неудачные, но, по содержанию, еще и теперь, право, вполне своевременные!.. Около этого же времени развернулись «Кронштадские события»... Я, облизываясь как кот на масло, следила за ними издали...
Руки и душа чесались принять активное участие в Кронштадском мятеже, - ведь это был не какой-нибудь пошленький белогвардейский заговор, - тут была подлинная, а не отупевшая от власти большевистская, - революция, и подняли ее, Кронштадскую, те самые, кто в свое время сделали Октябрь, - балтийские матросы. К сожалению, у меня в то время не было знакомств среди серьезных анархических и эсеровских кругов, и мне пришлось ограничиться пропагандой в студенческих кругах и предвыборной (перед выборами в Советы) антибольшевистской пропагандой...
Я, конечно, уже тогда понимала, что революция - в Кронштадте, а конт-революция - в Смольном, а не наоборот. Самое понятие - застывшей в победе революции - также нелепо, как понятие - остановившегося движения: - раз остановилось - значит, уж не революция! Ведь революция по самому понятию своему есть «движение, направленное к ниспровержению существующего строя».
Итак, резюмируя все: - государство и революция две чашки весов, постоянно стремящиеся перетянуть друг друга и в то же время совершенно бессмысленные одна без другой...
..В 1923 г. (в марте), прожив с Ярославским ровно три месяца, - попала я под поезд и мне пришлось ампутировать ступни обоих ног, - событие настолько для меня ничтожное, что я чуть было не забыла о нем упомянуть в своей автобиографии; в самом деле, - что значит потеря нижних конечностей, по сравнению с такою большою любовью как наша, - перед таким все¬ослепляющим счастьем, как наше?!
В 1926 г. поехали мы за границу. Там А. Ярославский организовал (сам, с помощью антрепренера, - никакая организация - ни советская, ни эмигрантская - не принимали в этом участия) большую лекцию - диспут на тему «Правда о Советской России».
Основная идея его доклада была: - не «социалистический рай», - не «большевистский ад», - обыкновенная капиталистическая страна, вот что представляет собою Советская Россия в настоящее время (в 1926 г.). С наболевшею писательской горечью критиковал докладчик тяжелый цензурный «прижим», давящий и придавивший литературу и поэзию Советской страны. Критиковал он также (правую - в тот момент) крестьянскую политику Цека.
Аудитория была несколько разочарована: - ждали очередных сенсаций и разоблачений, - «подвалов Чеки» и «истязаемых младенцев»... - «Чье имя наиболее популярно в настоящее время в России - Николая Николаевича или Кирилла Владимировича?» - поступила после доклада записка публики. Ошарашенный Ярославский поспешил разъяснить, что Россия вообще мало думает о беспризорных монархах, что она занята гораздо более серьезными и насущными вопросами, что к тому же идея монархии скомпрометировала себя навсегда, - но тяжелое впечатление от записки осталось: - «Я начинаю жалеть о сегодняшнем докладе, - говорил он мне в тот же вечер, как только мы вернулись домой. - Сделанного уже не поправишь... Зачем, зачем говорил я перед этой сволочью?... Конечно, все социалистическое в России рассосалось!.. Конечно, писателю в ней жить невозможно: - цензура давит прямо как какой-то «испанский сапог»!!. Все это так... Но все это можно и должно говорить перед своими, а не перед врагами... А для меня свои все-таки большевики: - хоть сволочь, а своя сволочь!..»
В подъезде, на ступеньках и возле этого дома толпятся бродяги: - мужчины, женщины, с ними - дети... Их всех собрал сюда под красным флагом не Коминтерн, не Ленин, не Мопр, - нет, - барон Ротшильд. И вообще красный флаг, в данном случае играет роль не знамени, а отличительного признака: - в этом доме помещается еврейская ночлежка, содержащаяся на средства Париж¬ской еврейской буржуазии, главным образом - Ротшильда...
Ночевать мне там не случалось, но я проводила там целые дни, приходя под предлогом «обедать»... Там я беседовала с ночлежниками и изучала быт... В ноч¬лежке этой в течение двух месяцев каждый - все равно Парижанин или даже совсем иностранец - получает совершенно безплатно ночлег, чай с хлебом, обед и ужин. Кормят почти досыта и, во всяком случае обед много питательнее и сытнее чем в советских УСЛОН’ах и исправдомах... Ночлежка на «Рю де Соль» - еврейская ночлежка, но по тому же образцу в Париже имеются Лютеранская и Католическая ночлежка... Если вспомнить, что в Советской России ночлежные дома платные, еда в них тем более за деньги, если подумать о том, что «Ермаковку»(14) совсем ликвидировали, невольно приходит на ум, что даже буржуазная благотворительность совсем не так безполезна и во всяком случае во всей своей смешной сантиментальности стоит все же выше черствой «социалистической» опеки большевиков! - Барон Ротшильд - вашу руку! - я вас не знаю, но право же вы порядочнее лицемерной сволочи из Моссовета! - вы гораздо порядочнее!
Особенно хорошо шли у меня газеты 2 раза (тогда я еще в Ленинграде была). Во-первых - когда бомбу в Гепеу бросили. Газетчики наши вяло выкрикивали в этот день, как всегда, «тезисы», предложенные из редакции; я одна, просмотрев газету, обратила внимание на пикантную сенсацию. Стою эдак на Невском проспекте и как кто мимо идет, - громко, отчетливо, глядя в сторону:
- «Бомба в московском ОГПУ! - Красная веченяя газета!..
«Бомба в московском ОГПУ» - Прохожий останавливается как ошарашенный дубинкой. Руками, дрожащими от волнения, вытаскивает кошелек и разворачивает газету... Каждому, как, все равно - подарок к именинам: - кто же в Советской России не ненавидит ОГПУ...
Второй раз бойко шли газеты, когда двое хулиганов в Екатериновском парке изнасиловали восьмидесятитрехлетнюю старуху... Честь и слава хулиганам насилующим восьмидесятитрехлетних старух!.. Пошли им бог долголетия и успехов в их доблестных делах газетчикам на радость!..
До утра, - когда идти за газетами - мне делать нечего; - пока что разглядываю детали жизни Страстной: - самый азарт здесь под утро, когда еще можно схватить последний отчаянный «фарт», - сейчас посторонний лучше не мешайся! - страсти разгораются, - каждому предоставляется теперь схватить, не проворонить последний - иногда самый крупный «шанс»: - проститутке «зафалловать», окончательно распоясовавшегося и «разъярившегося» у «Филиппова» под утро, шикарного «фрайера», который с вечера полутрезвый, и не взглянет на уличную проститутку; вору - заманить, чтоб «помыть» «бусого» кассира или растратчика; лихачу - свезти советского служащего, растратившего уже столько, что теперь все равно «трешку» или «двухчервонную», не глядя, сунуть извозчику, - или увезти за солидный куш от «легавого» удачливого «ширмача»; у торговцев-цветочников свой предутренний «фарт»: - бросаться в догонку за разъезжающимися на лихачах парочками с букетом цветов... Девчонки шепчут кавалерам: - «Купи», кавалер, рисуясь перед девчонкой, не торгуется, - с лихача на руки цветочнику порхает «трешка», - кавалер потно комкает девчонку и мнет цветы ей под сиденье, - оба уже забыли про них, - да разве ей цветы нужны? - так, лишь бы «фрайера» «выставить»!.. А цветочник тем временем уже дает заработать босяку, из-под полы торгующему водкой - не по «полунощной» уже, нет, - по третьей с вечера <...> цене; и тут же уж и пирожник тянется за заработком: - «Пирожка горяченького - закусить?»
...Этот азарт сразу заразил меня, - нестерпимо захотелось из «человека дня» стать «человеком ночи», - тут же зарабатывать с ними со всеми вместе, иметь свою долю в этой предутренней добыче, - захотелось красть с шиком, красть «на пари»...
Возвращаюсь к своей «автобиографии»: - Торгуя то днем, то ночью на Страстной (а когда и круглые сутки), - отсыпаться ездила я на трамвае в Сокольники. Особенно хорошо было там спать днем, в дивной сочной траве, под усыпляюшим солнцем... Две ночи ночевала я там в парке в полном одиночестве, не опасаясь никого, кроме милиционеров... И недаром я их так боялась: - один из них однажды украл оброненную случайно мной сумочку с последними моими деньгами, - объявив, что он эту сумочку поднял, а значит обязан снести в «стол находок». Другой милиционер пытался меня изнасиловать в Сокольниковском парке среди «бела» дня... Из недальних кустов любо¬знательно подглядывали, пересмеиваясь, «урки», но подвыпивший милиционер рассчитывал на то, что ни один из этих бездокументных парней никогда не решится выступить свидетелем в каком бы то ни было деле... И все-таки один из этих ребят своеобразным способом выручил меня: - в самый решительный и пикантный момент, когда я умоляла и отбивалась, он подошел с простодушнейшей улыбкой к перегнувшемуся надо мной милиционеру: - «Товарищ, разрешите прикурить!..» - Милиционер, конечно, выпустил меня из рук, до¬стал спички и протянул парню, а когда тот, закурив, повернулся, - выхватил наган и с минуту целился в спину уходящего парня... - «Э, чорт - не стоит!..» - и спрятал наган. Я потом благодарила моего спасителя: - «А молодец ты, парень!.. Вот можно сказать спас от большого для меня несчастья!.. Тебе спасибо... - Ты что же выручить меня решил - подошел?» - «Нет, - я так подошел, для „блезиру”...» - И игриво засмеялся...
...О, господи! - сколько радости доставляет каждый украденный чемодан! - Это, как в детстве - шеколадный шар с «сюрпризом»... Улепетываешь с чемоданом, а самому не терпится скорей узнать: - что бы в нем такое могло быть? - А вдруг - золото? А вдруг - «чистоган»? - Чаще всего оказывается - ерунда, «барахлишко», которое важно «загнать» поскорее, еще «парное» с «дельца», пока «штемп» не успел сделать заявки...
Спешу здесь сообщить, что в то время, как к воровству меня привели идейно-идеологические соображения, - гадала я просто, чтоб «выкручиваться» в ссылке (надо же было кормиться и на обратную дорогу заработать), да и остальной этап поддержать, особенно, следовавшую, как и я, без копейки денег - «шпану»... И только постепенно мне пришла мысль использовать это «гадательное» общение с крестьянством в целях антибольшевистской пропаганды и агитации... Прибавлю: - меня восхищала циничная пикантность моего положения: - бывшая докладчица-антирелигиозница в роли гадалки! - в этом заключались весь мой всепронизывающий философский скептицизм, все мое огромное уважение к древним философам - софистам, открыто нанимавшимся за деньги доказать какую угодно истину, - и - такое очаровательное презрение и к материалистам, и к идеалистам, - дальше которого уже и идти некуда!..
Дальнейшее вам известно: - ни Москва, ни Ленинград меня не прельщали; во всем мире, во всей вселенной - мне нужны были только Соловки!..
Вот вам моя жизнь, - жизнь гимназистки-революционерки, студентки-мечтательницы, подруги огромнейшего человека и поэта - Александра Ярославского, - вечной путешественницы - странствующей антирелигиозницы, фельетонистки «Руля», уличной газетчицы, рецедивистки-воровки, и бродячей гадалки!..
Из рассказа охранника:
<...> Да, судьбы наши в этих проклятых местах бывают удивительно фантастичны. Вот мне, русскому офицеру, участнику гражданской войны на стороне белых, приходится быть и, можно сказать, содействовать самому ужасному - расправе с безоружным, обреченным на смерть, изображать некую составную часть лапы ГПУ, тяготеющей над лагерями и Россией. <...>
Проклятое время. Вот теперь я иду на свободу. То есть, собственно, в ссылку, как и всякий соловчанин. И весь этот ужас позади. Но я думаю, до конца жизни не забыть мне того, что увидел я за два месяца хозяйничанья Успенского. <...>
Пост у дверей, у притвора церковного. Оттуда выводили смертников, а стреляли в ограде. Человек восемь охранников принимали трупы, еще теплые, еще конвульсирующие, на подводы и увозили. Посмотрели бы вы на охранников-то: лица на них не было, - глаза растерянные, движения бестолковые, - совсем не в себе люди. Нагрузят воз теплым трупьем и как сумасшедшие гонят лошадей под гору, поскорей бы убраться подальше от сухого щелканья выстрелов. Ведь каждый этот выстрел обозначал расставание живой души с мертвым телом. Стреляли часа два. Восемь палачей и сам Успенский.
Но самое страшное было там, в притворе у нижнего изолятора. Смертникам связали руки еще наверху. Представляете вы себе эту толпу обросших бородами, кондовых мужиков со связанными назад руками? Они вошли и остановились в глубоком безмолвии. Палачи еще не были готовы, и жертвы ждали. Сколько, не знаю. Но мне время показалось часа два. Только один я, стоя внутри на страже у дверей, видел всю эту картину.
Они стояли понурые, плечом к плечу и думали свою крепкую думу. Тишина такая - даже в ушах звенело.
У кого текут слезы по суровым лицам, у кого застыли они в глазах и застыл их недвижный взгляд. А женщина-то эта, вдруг, как рухнет во весь рост на каменный пол. Не выдержали нервы. Это была вдова недавно расстрелянного за неудачный побег советского поэта Ярославского. Она в Кремлевском дворе бросила в Успенского, расстрелявшего ее мужа, камнем. И теперь за это погибала.
Слышу: снаружи топот. Идут палачи. Сильная рука рванула тяжелую дверь, и первым вошел палач-любитель, сам начальник лагеря, товарищ Успенский. Пожаловал лично расправиться с женщиной за камень...
Еще не отзвучали слова молитвы, еще шепчут их бледные губы смертников. Успенского как обухом ударил этот шепот. Он повел плечами, нервно вынул наган и опять положил его в карман, прошел вдоль притвора в правый угол. Казалось - для него эти мужики, умирающие за веру, шепчущие слова молитвы, стали вдруг ненавистны, ибо всякое сопротивление его раздражало, как быка красная тряпка. Он привык видеть смертников бледными, трепещущими, уже наполовину ушедшими душой в иной мир. Шепот молитвы и сама молитва сковывали этих серых людей в одном стремлении и на Успенского повеяло холодком. Ведь не палачем же он на белый свет родился, где-то в душе должны быть следы прошлого. <...> Им овладело нервное настроение. Желая скрыть свое состояние, он закурил и через плечо бросил палачам распоряжение.
Тем временем Ярославская пришла в себя. С трудом, опираясь на стенку, встала и - прямо к Успенскому. А тот словно обрадовался случаю выскочить из жути, обругал ее самыми последними словами.
- Что? Теперь и тебе туда же дорога, как и твоему мужу. Вот из этого самого нагана я всадил пулю в дурацкую башку твоего Ярославского.
Женщина как закричит, как задергает руками. А Успенский смотрит и смеется судорожным, наигранным смехом. Врет: совсем ему не весело.
- Развяжи мне руки, развяжи, падаль паршивая! - в истерике орала Ярославская, пятясь к Успенскому задом, словно ожидая, будто он и впрямь развяжет ей связанные сзади руки. Потом вдруг круто повернулась, истерически завизжала и плюнула ему прямо в лицо.
Успенский сделался страшен. Выплевывая ругательства, он оглушил женщину рукоятью нагана и, упавшую без чувств, стал топтать ногами.
Началось... Брали с краю и уводили. Самого расстрела я не видал, слышал только сухие выстрелы палачей и неясный говор. Да порой вскрик кого-либо из убиваемых: - Будь проклят антихрист!..
Автобиография Евгении Ярославской-Маркон - "Клянусь отомстить словом и кровью" (публ. Ирина Флиге)
Обязательно, непременно почитайте ее воспоминания, там немного текста - и очень большая жизнь.
Просто ребенком была я до шести лет... Между шестью и двенадцатью сформировались три первые мои идеи, - с двумя последними из них я так и не расставалась на всю жизнь. Первая идея - вегетарьянство; вторая идея - абсолютный эгоизм («даже жертвуя собою, человек делает это ради себя, чтобы избегнуть страданий и доставить себе, хотя бы на минуту, наслаждение сознанием своего героизма»...). Много позже, лет через 10-12 после того, прочла свои взгляды у Штирнера, который раньше мне как-то не попадался. Третья идея - идея всеобщей безгрешности, безответственности, неповинности людей в своих поступках: - сцепление причин, зависящих от всей совокупности мира, и не зависящих ни от кого в отдельности, - создают характер каждого человека, из которого, при столкновении с определенными обстоятельствами, с неумолимой неизбежностью вытекают, не могут не вытекать, - именно те, а не другие обстоятельства. Так называемый - «подлец» также мало виноват в том, что наследственность, среда, и даже как бы - «случайные» - превосходящие обстоятельства, - вроде какого-нибудь толчка, полученного его матерью во время беременности, или мимолетного впечатления от подслушанного в раннем детстве разговора совсем посторонних людей, - в общей сложности сформировали его «подлецом», - как не виноват печатный лист, по какой-либо причине вышедший из-под типографской машины - «браком»... Брак приходится изъять, иногда даже уничтожить, но разве можно винить его?! - Эту занозу всепрощенья я ношу в себе и в настоящее время и, ненавидя систему, например, - вашу «советскую» систему, никогда не переношу свою ненависть на людей. И если бы я увидела, тонущего при купаньи, чекиста, то, не задумывясь, протянула бы ему руку для спасения, - что, разумеется, не помешает мне того же самого человека, когда он находится при исполнении служебных обязан¬ностей, - пристрелить как собаку (или - как чекиста. Это ведь одно и то же). Грязная тряпка не виновата в том, что ею вытирали уборную, но когда грязная тряпка лежит слишком на виду, - ее приходится выбросить на помойку!..
Через год, тринадцати лет, я окончательно, с вдохновенной искренностью влюбилась в идею революции. Это увлечение настолько напоминало любовную страсть, - что, когда при мне кто-нибудь случайно говаривал о революции, - я краснела и смущалась, совершенно так же как мои подруги, когда при них кто-нибудь невдомек коснется избранного кавалера... А жиденький хор, нескладно тянущий «Дубинушку», вызывал во мне сладкую дрожь, какую испытывает современная нэпманша при исполнении сладострастного фокстрота... В этом возрасте начала я читать Плеханова, - не без скуки, правда. Но принуждала себя: - без этого не станешь начитанной пропагандисткой.
Училась я в гимназии не плохо, хотя и с ленцой. По географии, естествознанию, немецкому, русской литературе, истории - училась хорошо; хуже всего преуспевала по правописанию и до сих пор не научилась писать вполне грамотно, без ошибок. Пишу безграмотно на всех 4-х языках, которыми владею: - русском, немецком, французском и древне-еврейском.
На другой день я опять сбежала, с самого утра... Возле Литовского замка, из которого еще накануне выпустили всех политических, - безпомощно копошились, как наседки, две женщины, - по-видимому жены уголовных... Из верх¬него окна тюрьмы выпорхнула записка и села на землю. Записка следующего содержания: - «...Надзиратели все разбежались... Сидим второй день не емши... Помогите нам, освободите нас!..» и трогательная приписка из Некрасова: - «Иди с обиженным, иди с униженным - по их стопам; где горе слышится, где тяжко дышится - будь первый там...». Я тотчас же побежала за помощью в «район». Там мне ответили, что политических уже выпустили, а «выпустить уголовных мы не можем». Тогда я бросилась в военные казармы, зовя солдат на помощь. Через скорое время солдаты пулями пробили ворота Литовского замка, а мы - толпа - хлынули внутрь и струйками растеклись по камерам. Помню, как я, первая, вошла в темный карцер. Как только я вошла, мне на шею бросился высокий плечистый арестант с большой белокурой бородой и светлыми-светлыми голубыми глазами. Помнится, я еще тогда подумала: «Наверное, убийца: - у воришки, у мошенника, у мелкого преступника - не может быть таких ясных, таких до святости открытых глаз...» А арестант все вздрагивал у меня на груди, плакал от радости и трепетно стонал: - «Опомниться, опомниться дайте, родные!».
Учиться на философском отделении было легко, все нужно было брать не на память, а на понимание... В эту же эпоху моей жизни горячо увлекалась я домашним хозяйством; после недавно перенесенного голода самый процесс приготовления еды казался необычайно привлекательным; вид, блещущей разнообразием, снеди - заманчивее самоцветных камней; к тому же во всей нетопленой квартире плита была единственным местом, возле которого можно было вполне отогреться. Еще сочиняла я стихи, в которых призывала трусливых обывателей сбросить, наконец, с себя «ярмо низких и злых палачей» (подразумевались, разумеется, большевики); стихи - по форме крайне слабые и неудачные, но, по содержанию, еще и теперь, право, вполне своевременные!.. Около этого же времени развернулись «Кронштадские события»... Я, облизываясь как кот на масло, следила за ними издали...
Руки и душа чесались принять активное участие в Кронштадском мятеже, - ведь это был не какой-нибудь пошленький белогвардейский заговор, - тут была подлинная, а не отупевшая от власти большевистская, - революция, и подняли ее, Кронштадскую, те самые, кто в свое время сделали Октябрь, - балтийские матросы. К сожалению, у меня в то время не было знакомств среди серьезных анархических и эсеровских кругов, и мне пришлось ограничиться пропагандой в студенческих кругах и предвыборной (перед выборами в Советы) антибольшевистской пропагандой...
Я, конечно, уже тогда понимала, что революция - в Кронштадте, а конт-революция - в Смольном, а не наоборот. Самое понятие - застывшей в победе революции - также нелепо, как понятие - остановившегося движения: - раз остановилось - значит, уж не революция! Ведь революция по самому понятию своему есть «движение, направленное к ниспровержению существующего строя».
Итак, резюмируя все: - государство и революция две чашки весов, постоянно стремящиеся перетянуть друг друга и в то же время совершенно бессмысленные одна без другой...
..В 1923 г. (в марте), прожив с Ярославским ровно три месяца, - попала я под поезд и мне пришлось ампутировать ступни обоих ног, - событие настолько для меня ничтожное, что я чуть было не забыла о нем упомянуть в своей автобиографии; в самом деле, - что значит потеря нижних конечностей, по сравнению с такою большою любовью как наша, - перед таким все¬ослепляющим счастьем, как наше?!
В 1926 г. поехали мы за границу. Там А. Ярославский организовал (сам, с помощью антрепренера, - никакая организация - ни советская, ни эмигрантская - не принимали в этом участия) большую лекцию - диспут на тему «Правда о Советской России».
Основная идея его доклада была: - не «социалистический рай», - не «большевистский ад», - обыкновенная капиталистическая страна, вот что представляет собою Советская Россия в настоящее время (в 1926 г.). С наболевшею писательской горечью критиковал докладчик тяжелый цензурный «прижим», давящий и придавивший литературу и поэзию Советской страны. Критиковал он также (правую - в тот момент) крестьянскую политику Цека.
Аудитория была несколько разочарована: - ждали очередных сенсаций и разоблачений, - «подвалов Чеки» и «истязаемых младенцев»... - «Чье имя наиболее популярно в настоящее время в России - Николая Николаевича или Кирилла Владимировича?» - поступила после доклада записка публики. Ошарашенный Ярославский поспешил разъяснить, что Россия вообще мало думает о беспризорных монархах, что она занята гораздо более серьезными и насущными вопросами, что к тому же идея монархии скомпрометировала себя навсегда, - но тяжелое впечатление от записки осталось: - «Я начинаю жалеть о сегодняшнем докладе, - говорил он мне в тот же вечер, как только мы вернулись домой. - Сделанного уже не поправишь... Зачем, зачем говорил я перед этой сволочью?... Конечно, все социалистическое в России рассосалось!.. Конечно, писателю в ней жить невозможно: - цензура давит прямо как какой-то «испанский сапог»!!. Все это так... Но все это можно и должно говорить перед своими, а не перед врагами... А для меня свои все-таки большевики: - хоть сволочь, а своя сволочь!..»
В подъезде, на ступеньках и возле этого дома толпятся бродяги: - мужчины, женщины, с ними - дети... Их всех собрал сюда под красным флагом не Коминтерн, не Ленин, не Мопр, - нет, - барон Ротшильд. И вообще красный флаг, в данном случае играет роль не знамени, а отличительного признака: - в этом доме помещается еврейская ночлежка, содержащаяся на средства Париж¬ской еврейской буржуазии, главным образом - Ротшильда...
Ночевать мне там не случалось, но я проводила там целые дни, приходя под предлогом «обедать»... Там я беседовала с ночлежниками и изучала быт... В ноч¬лежке этой в течение двух месяцев каждый - все равно Парижанин или даже совсем иностранец - получает совершенно безплатно ночлег, чай с хлебом, обед и ужин. Кормят почти досыта и, во всяком случае обед много питательнее и сытнее чем в советских УСЛОН’ах и исправдомах... Ночлежка на «Рю де Соль» - еврейская ночлежка, но по тому же образцу в Париже имеются Лютеранская и Католическая ночлежка... Если вспомнить, что в Советской России ночлежные дома платные, еда в них тем более за деньги, если подумать о том, что «Ермаковку»(14) совсем ликвидировали, невольно приходит на ум, что даже буржуазная благотворительность совсем не так безполезна и во всяком случае во всей своей смешной сантиментальности стоит все же выше черствой «социалистической» опеки большевиков! - Барон Ротшильд - вашу руку! - я вас не знаю, но право же вы порядочнее лицемерной сволочи из Моссовета! - вы гораздо порядочнее!
Особенно хорошо шли у меня газеты 2 раза (тогда я еще в Ленинграде была). Во-первых - когда бомбу в Гепеу бросили. Газетчики наши вяло выкрикивали в этот день, как всегда, «тезисы», предложенные из редакции; я одна, просмотрев газету, обратила внимание на пикантную сенсацию. Стою эдак на Невском проспекте и как кто мимо идет, - громко, отчетливо, глядя в сторону:
- «Бомба в московском ОГПУ! - Красная веченяя газета!..
«Бомба в московском ОГПУ» - Прохожий останавливается как ошарашенный дубинкой. Руками, дрожащими от волнения, вытаскивает кошелек и разворачивает газету... Каждому, как, все равно - подарок к именинам: - кто же в Советской России не ненавидит ОГПУ...
Второй раз бойко шли газеты, когда двое хулиганов в Екатериновском парке изнасиловали восьмидесятитрехлетнюю старуху... Честь и слава хулиганам насилующим восьмидесятитрехлетних старух!.. Пошли им бог долголетия и успехов в их доблестных делах газетчикам на радость!..
До утра, - когда идти за газетами - мне делать нечего; - пока что разглядываю детали жизни Страстной: - самый азарт здесь под утро, когда еще можно схватить последний отчаянный «фарт», - сейчас посторонний лучше не мешайся! - страсти разгораются, - каждому предоставляется теперь схватить, не проворонить последний - иногда самый крупный «шанс»: - проститутке «зафалловать», окончательно распоясовавшегося и «разъярившегося» у «Филиппова» под утро, шикарного «фрайера», который с вечера полутрезвый, и не взглянет на уличную проститутку; вору - заманить, чтоб «помыть» «бусого» кассира или растратчика; лихачу - свезти советского служащего, растратившего уже столько, что теперь все равно «трешку» или «двухчервонную», не глядя, сунуть извозчику, - или увезти за солидный куш от «легавого» удачливого «ширмача»; у торговцев-цветочников свой предутренний «фарт»: - бросаться в догонку за разъезжающимися на лихачах парочками с букетом цветов... Девчонки шепчут кавалерам: - «Купи», кавалер, рисуясь перед девчонкой, не торгуется, - с лихача на руки цветочнику порхает «трешка», - кавалер потно комкает девчонку и мнет цветы ей под сиденье, - оба уже забыли про них, - да разве ей цветы нужны? - так, лишь бы «фрайера» «выставить»!.. А цветочник тем временем уже дает заработать босяку, из-под полы торгующему водкой - не по «полунощной» уже, нет, - по третьей с вечера <...> цене; и тут же уж и пирожник тянется за заработком: - «Пирожка горяченького - закусить?»
...Этот азарт сразу заразил меня, - нестерпимо захотелось из «человека дня» стать «человеком ночи», - тут же зарабатывать с ними со всеми вместе, иметь свою долю в этой предутренней добыче, - захотелось красть с шиком, красть «на пари»...
Возвращаюсь к своей «автобиографии»: - Торгуя то днем, то ночью на Страстной (а когда и круглые сутки), - отсыпаться ездила я на трамвае в Сокольники. Особенно хорошо было там спать днем, в дивной сочной траве, под усыпляюшим солнцем... Две ночи ночевала я там в парке в полном одиночестве, не опасаясь никого, кроме милиционеров... И недаром я их так боялась: - один из них однажды украл оброненную случайно мной сумочку с последними моими деньгами, - объявив, что он эту сумочку поднял, а значит обязан снести в «стол находок». Другой милиционер пытался меня изнасиловать в Сокольниковском парке среди «бела» дня... Из недальних кустов любо¬знательно подглядывали, пересмеиваясь, «урки», но подвыпивший милиционер рассчитывал на то, что ни один из этих бездокументных парней никогда не решится выступить свидетелем в каком бы то ни было деле... И все-таки один из этих ребят своеобразным способом выручил меня: - в самый решительный и пикантный момент, когда я умоляла и отбивалась, он подошел с простодушнейшей улыбкой к перегнувшемуся надо мной милиционеру: - «Товарищ, разрешите прикурить!..» - Милиционер, конечно, выпустил меня из рук, до¬стал спички и протянул парню, а когда тот, закурив, повернулся, - выхватил наган и с минуту целился в спину уходящего парня... - «Э, чорт - не стоит!..» - и спрятал наган. Я потом благодарила моего спасителя: - «А молодец ты, парень!.. Вот можно сказать спас от большого для меня несчастья!.. Тебе спасибо... - Ты что же выручить меня решил - подошел?» - «Нет, - я так подошел, для „блезиру”...» - И игриво засмеялся...
...О, господи! - сколько радости доставляет каждый украденный чемодан! - Это, как в детстве - шеколадный шар с «сюрпризом»... Улепетываешь с чемоданом, а самому не терпится скорей узнать: - что бы в нем такое могло быть? - А вдруг - золото? А вдруг - «чистоган»? - Чаще всего оказывается - ерунда, «барахлишко», которое важно «загнать» поскорее, еще «парное» с «дельца», пока «штемп» не успел сделать заявки...
Спешу здесь сообщить, что в то время, как к воровству меня привели идейно-идеологические соображения, - гадала я просто, чтоб «выкручиваться» в ссылке (надо же было кормиться и на обратную дорогу заработать), да и остальной этап поддержать, особенно, следовавшую, как и я, без копейки денег - «шпану»... И только постепенно мне пришла мысль использовать это «гадательное» общение с крестьянством в целях антибольшевистской пропаганды и агитации... Прибавлю: - меня восхищала циничная пикантность моего положения: - бывшая докладчица-антирелигиозница в роли гадалки! - в этом заключались весь мой всепронизывающий философский скептицизм, все мое огромное уважение к древним философам - софистам, открыто нанимавшимся за деньги доказать какую угодно истину, - и - такое очаровательное презрение и к материалистам, и к идеалистам, - дальше которого уже и идти некуда!..
Дальнейшее вам известно: - ни Москва, ни Ленинград меня не прельщали; во всем мире, во всей вселенной - мне нужны были только Соловки!..
Вот вам моя жизнь, - жизнь гимназистки-революционерки, студентки-мечтательницы, подруги огромнейшего человека и поэта - Александра Ярославского, - вечной путешественницы - странствующей антирелигиозницы, фельетонистки «Руля», уличной газетчицы, рецедивистки-воровки, и бродячей гадалки!..
Из рассказа охранника:
<...> Да, судьбы наши в этих проклятых местах бывают удивительно фантастичны. Вот мне, русскому офицеру, участнику гражданской войны на стороне белых, приходится быть и, можно сказать, содействовать самому ужасному - расправе с безоружным, обреченным на смерть, изображать некую составную часть лапы ГПУ, тяготеющей над лагерями и Россией. <...>
Проклятое время. Вот теперь я иду на свободу. То есть, собственно, в ссылку, как и всякий соловчанин. И весь этот ужас позади. Но я думаю, до конца жизни не забыть мне того, что увидел я за два месяца хозяйничанья Успенского. <...>
Пост у дверей, у притвора церковного. Оттуда выводили смертников, а стреляли в ограде. Человек восемь охранников принимали трупы, еще теплые, еще конвульсирующие, на подводы и увозили. Посмотрели бы вы на охранников-то: лица на них не было, - глаза растерянные, движения бестолковые, - совсем не в себе люди. Нагрузят воз теплым трупьем и как сумасшедшие гонят лошадей под гору, поскорей бы убраться подальше от сухого щелканья выстрелов. Ведь каждый этот выстрел обозначал расставание живой души с мертвым телом. Стреляли часа два. Восемь палачей и сам Успенский.
Но самое страшное было там, в притворе у нижнего изолятора. Смертникам связали руки еще наверху. Представляете вы себе эту толпу обросших бородами, кондовых мужиков со связанными назад руками? Они вошли и остановились в глубоком безмолвии. Палачи еще не были готовы, и жертвы ждали. Сколько, не знаю. Но мне время показалось часа два. Только один я, стоя внутри на страже у дверей, видел всю эту картину.
Они стояли понурые, плечом к плечу и думали свою крепкую думу. Тишина такая - даже в ушах звенело.
У кого текут слезы по суровым лицам, у кого застыли они в глазах и застыл их недвижный взгляд. А женщина-то эта, вдруг, как рухнет во весь рост на каменный пол. Не выдержали нервы. Это была вдова недавно расстрелянного за неудачный побег советского поэта Ярославского. Она в Кремлевском дворе бросила в Успенского, расстрелявшего ее мужа, камнем. И теперь за это погибала.
Слышу: снаружи топот. Идут палачи. Сильная рука рванула тяжелую дверь, и первым вошел палач-любитель, сам начальник лагеря, товарищ Успенский. Пожаловал лично расправиться с женщиной за камень...
Еще не отзвучали слова молитвы, еще шепчут их бледные губы смертников. Успенского как обухом ударил этот шепот. Он повел плечами, нервно вынул наган и опять положил его в карман, прошел вдоль притвора в правый угол. Казалось - для него эти мужики, умирающие за веру, шепчущие слова молитвы, стали вдруг ненавистны, ибо всякое сопротивление его раздражало, как быка красная тряпка. Он привык видеть смертников бледными, трепещущими, уже наполовину ушедшими душой в иной мир. Шепот молитвы и сама молитва сковывали этих серых людей в одном стремлении и на Успенского повеяло холодком. Ведь не палачем же он на белый свет родился, где-то в душе должны быть следы прошлого. <...> Им овладело нервное настроение. Желая скрыть свое состояние, он закурил и через плечо бросил палачам распоряжение.
Тем временем Ярославская пришла в себя. С трудом, опираясь на стенку, встала и - прямо к Успенскому. А тот словно обрадовался случаю выскочить из жути, обругал ее самыми последними словами.
- Что? Теперь и тебе туда же дорога, как и твоему мужу. Вот из этого самого нагана я всадил пулю в дурацкую башку твоего Ярославского.
Женщина как закричит, как задергает руками. А Успенский смотрит и смеется судорожным, наигранным смехом. Врет: совсем ему не весело.
- Развяжи мне руки, развяжи, падаль паршивая! - в истерике орала Ярославская, пятясь к Успенскому задом, словно ожидая, будто он и впрямь развяжет ей связанные сзади руки. Потом вдруг круто повернулась, истерически завизжала и плюнула ему прямо в лицо.
Успенский сделался страшен. Выплевывая ругательства, он оглушил женщину рукоятью нагана и, упавшую без чувств, стал топтать ногами.
Началось... Брали с краю и уводили. Самого расстрела я не видал, слышал только сухие выстрелы палачей и неясный говор. Да порой вскрик кого-либо из убиваемых: - Будь проклят антихрист!..
Автобиография Евгении Ярославской-Маркон - "Клянусь отомстить словом и кровью" (публ. Ирина Флиге)
Обязательно, непременно почитайте ее воспоминания, там немного текста - и очень большая жизнь.