Марксизм как доктрина уничтожения цивилизации
Отрывки из воспоминаний Любови Шапориной. Если Солженицын описал ГУЛАГ, то Шапорина - то, что было с людьми, не попавшими в лагеря. Удивительно, что, описывая все это, Шапорина ни разу не употребляет название доктрины - «марксизм», что всё это было именно так задумано задолго до того, когда стало осуществляться. И сейчас марксизм не осужден, и сейчас немало людей, оправдывающих его, верящих в это сатанинское учение.
Любовь Шапорина: «ПРАВО НА БЕЗЧЕСТЬЕ» (6)
Любовь Васильевна Шапорина.
CARTHAGO DELENDA EST
[Почему Карфаген? Не Карфаген, а марксизм.]
1935-1938 ГОДЫ
«[А.И] Старчаков: [писатель, друг и соавтор А.Н. Толстого] “Читаю Горького. Он просто глуп, или это отсутствие культуры. Эти люди ходят, ходят, как будто все хорошо, а потом возьмут и высморкаются в скатерть”, - и прочел выдержку из Горького: “вытряхнул из бороды улыбку” и т.д.».
26 февраля 1935 г.
«В несчастном Ленинграде стон стоит, и были бы еще целы колокола, слышен был бы похоронный звон. Эти высылки для большинства - смерть. Дима Уваров, юноша, больной туберкулезом и гемофилией, что он будет делать в Тургае с тремя старухами: матерью, теткой и няней? Чем заработает хлеб? Творится что-то чудовищное и неописуемое. Высылаются дети, 75-летние старики и старухи, Пинегин, у него висел портрет Седова, при обыске ему было сказано: знаем мы вас, портреты царских офицеров на стенки вешаете… […]
Пошла я к Морозовым, думаю, вот где я отдохну на минуту от всех ужасов. А у них полна гостиная людей, приехавших прощаться. В институте Лесгафта семь человек, из политкаторжан - три семьи высылаются. Ссылают в Тургай, Вилюйск, Атбасар, Кокчетав, куда-то, где надо 150 верст ехать на верблюдах, куда-то, где ездят только на собаках.
По каким признакам?
Бывших дворян, аристократов, оппозиционеров, детей священников, мало-мальски состоятельных людей, имеющих родных за границей, и без признаков вовсе. И главным образом старых петербуржцев. Да и что могло остаться от прошлого у всех этих людей за 17 лет уравнительного бедствия? А с другой стороны, у кого из интеллигенции нет хотя бы одного из этих признаков. У меня масса причин к высылке. Дворянка - раз, дочь помещицы - два, братья бывшие офицеры - три, эмигранты - четыре! Толстой, Федин - да у всех покопаться, найдется повод для высылки. Ужас висит над городом.
А цель? Или уничтожение русской интеллигенции, как говорил мне Jerard в Париже в 1928 году. Или, по проф. Павлову, очередное “торможение” для удержания населения в “парадоксальной фазе”. […]
У всех этих жертв сразу отбираются паспорта. А в комиссионных магазинах перестали принимать вещи без предъявления паспорта. Люди бросают свой скарб и едут без гроша, без надежды на работу неведомо куда.
В ГПУ приносят людей на носилках, и если человек может головой шевелить, значит, годен для выселения. Что это?»
10 марта 1935 г.
«Март месяц - словно какая-то ужасная, из страшного сна, лавина проползла, разрушая семьи, дома. Все это настолько неправдоподобно, что вот было и есть, а не веришь. 13 марта мне позвонила Лида Брюллова (Владимiрова), меня дома не было; утром 14-го я звоню им - соседка отвечает: «Лидия Павловна ушла по делам, 16-го они уезжают». - “Куда?” - “В Казахстан. Все трое”. В три часа я была у них. Разгромленная комната, голые стены. Месяц тому назад мы у них пили чай, так было уютно. Люди входят, уносят вещи, укладывают. Они совершенно спокойны, в особенности Лида и Наташа, хотя на них и лица нет, похудели, побледнели. Наташа что-то стирала, все время напевая веселые песенки. 12 марта им дали распоряжение уезжать 15-го, [Дмитрий Петрович] еле выторговал еще один день. Рояль, шкаф удалось продать, кое-что распихали по знакомым. Ехать в Атбасар. Лида рассказывала, как трогательно провожали, верней, прощались с ней в ТЮЗе, где она прослужила 12 лет управделами. “У нас в ТЮЗе замечательно хоронят, кто бы это ни был, уборщица ли или артист. Трогательно и сердечно. И вот мне заживо пришлось пережить свои похороны, только без пенья”. […]
В те же дни в “Вечерней Красной газете” была заметка под заглавием: “День птицы”. “В этот день все школьники, пионерские и комсомольские организации будут строить скворечники и водружать их в садах и скверах, чтобы прилетающие птицы находили себе готовый кров!” Трогательно. А десятки тысяч людей всех возрастов, от новорожденных до восьмидесятилетних старух, выброшены в буквальном смысле на улицу, гнезда разгромлены. А тут скворечники.
В одно из моих посещений НКВД, пока я сидела и ждала аудиенции, пришла дама с девочкой лет двух на руках. Девочка славненькая, голубоглазая, улыбалась, а на щеках стояли две крупные слезинки. Она вызвала какого-то типа, вероятно, своего следователя: “Я не могу завтра ехать, у меня нет ни гроша денег, куда я с ребенком без гроша поеду”. - “Продавайте вещи”. - “Я продаю, но что я могу продать в три дня, связанная ребенком”. Он ушел, она же стала целовать девочку, целовала, как будто всю любовь хотела вложить в эти поцелуи, и приговаривала: “Чьи это глазки, мамины, а Туся чья, тоже мамина”, - и опять целовала, верно, черпая силы в своей любви. Я не в силах была смотреть на нее. Следователь куда-то ее повел, и чем дело кончилось, не знаю.
Я сидела у следователя, у другого стола сидела пожилая дама, мне видны были только щека ее, очки. “Гражданка, выбирайте скорей”, - хамским голосом говорил следователь. Она же растерянно отвечала: “Что же мне выбрать, я нигде никого не знаю”. - “Скорей, гражданка” - “Ну, Вологду, можно Вологду?”
Поедет эта старуха в Вологду, а дальше что?
При мне женщина бросилась к следователю: “Мы должны завтра ехать, а мужа все не выпускают из тюрьмы, что делать, что делать?”»
21 апреля 1935 г.
«Старчаков: “Советскую литературу надо оставить под зябь, и писателей уничтожить, как сапных лошадей. Через 10 лет, не раньше, разрешить писать. Литература у нас заросла бурьяном, здесь пасся Лавренев, Федин, другие; чертополох вырос выше человеческого роста. Под зябь”.
Блок по дневникам - незрелый человек. На людях - демон, он приходил домой и записывал: купил колбасы на 10 коп.
У прежних зрелых людей были понятия о чести, долге, ответственности. Теперь и поколение Блока честь заменило совестью, а долг - настроением».
21 апреля 1935 г.
«Вчера доклад Мейерхольда с сенсационным названием “Мейерхольд против мейерхольдовщины”. Первая часть - корректив к статьям “Правды”. Много блестящих фраз. Гром аплодисментов вызвало: “Советская тематика является чисто дымовой завесой, за которой скрывается посредственность. Нам нужна советская классика, как сказал товарищ Сталин”.
А еще смеялись над принципом непогрешимости Папы. Очевидно, народам с потрясенными нервами необходима вера в непогрешимого вождя. У него самого, у народа, нет сил разобраться, война надорвала нервы, здоровье - приятно, что за тебя кто-то непогрешимый подумает. И сомнению не может быть места в такой вере. […]
Охлопков на театральной дискуссии каялся в грехах, он разделся донага, взял розгу и сек себя по заду. Куда же после этого ему идти, как жить?
Я никогда не откажусь от своих принципов, сознавая свои ошибки. И если бы случилась такая невероятная вещь, что я бы отказался от своего пути, у меня бы осталось в котомке то, что я получил от своего учителя, величайшего мастера К.С. Станиславского. “Avant tout il faut faire de la musique” [“Прежде всего надо сочинять музыку” (фр.)]. По пути Мейерхольд оплевал Радловых, считая С.Э. своим эпигоном.
Вторая часть доклада была менее интересна. Ругал своих учеников, восхваляя себя, а у нас в памяти все его последние неудачные постановки: “Пиковая дама”, “Дама с камелиями”, “Список благодеяний”. От дискуссии отказался за переутомленностью, а жаль. Как я говорила, так и вышло; все, кто торопился лягать Митю, останутся в дураках...»
15 марта 1936 г.
«И почему человечество не кричит, не воет сумасшедшим голосом, не бросается в кратеры вулканов? А только режут друг друга, как пещерные люди. И эти замечательные диктаторы как паяцы друг перед другом. Я часто думаю, зачем я пишу. Непонятно, но иначе не могу. Я думаю, от одиночества и от желания делиться мыслями с кем-то близким, родным, таким существом, какого у меня нету».
28 сентября 1936 г.
«Вчера Петров-Водкин у Белкиных мне шепотом говорит: “Нарочно не поехал на совещание, где надо было высказываться за смертную казнь троцкистам. Так ночью позвонили: - Выскажитесь, - мол, - Кузьма Сергеевич. - “Валяйте, говорю, конечно”. А за что “высказываются”? - За приговор всему режиму, как государственно-административному, так и партийному.
Завивалась вчера у парикмахера. Громкоговоритель начал передавать обвинительную речь Вышинского. Мой фигаро развел руками, наклонился ко мне и шепотом (тоже): “Ничего не понять - всё начальство!” До сих пор в школах учат, что при Николае II был изменник Сухомлинов, это как пример разложения монархического строя. Сейчас сотни сухомлиновых, перед которыми Сухомлинов мальчишка и щенок.
В каждом наркомате наверху по предателю и шпиону. Пресса в руках предателей и шпионов. Все они партийцы, прошедшие все чистки. Божьих коровок, вроде Насакина, вроде Столпакова, ссылали, расстреливали, убивали, а 15 лет на глазах у всех чекистов шло разложение, предательство, распродажа. А то, что еще не говорится на процессе? То, вероятно, еще страшней. А уж самое страшное - это самый факт откровенности подсудимых. Даже ягненок у Lafontaine’а оправдывался перед волком, а наши матерые волки и лисы вроде Радека, Шестова, Зиновьева, как ягнята, кладут голову на плаху, говорят “mea culpa” и рассказывают все, как на духу. […]
Вот тут и вспомнишь ту бумажонку, которую в 17-м году показывал мне Логвинович в Вязьме [“Протоколы сионских мудрецов”]. Все в ней было понятно, непонятно только было в этом плане, как можно социализировать землю, раздробить, а потом вновь восстановить частную собственность, для перехода ее в новые, уже сионские руки. И вдруг оказывается, что у господина Троцкого уже все предусмотрено, готово, аппарат налажен. Потрясающе. Но, как всегда у евреев, недодумано. Вот умный народ, а всегда недодумано, и всегда они срываются. Устраивают свои великие комбинации, забывая о хозяевах. Мардохей надеялся в три дня всех персов перерезать, племянницей пожертвовал для этой цели, и ничего все-таки не вышло».
30 января 1937 г.
«У меня тошнота подступает к горлу, когда слышу спокойные рассказы: тот расстрелян, другой расстрелян, расстрелян, расстрелян - это слово висит в воздухе, резонирует в воздухе. Люди произносят эти слова совершенно спокойно, как сказали бы: “Пошел в театр”. Я думаю, что реальное значение слова не доходит до нашего сознания, мы слышим только звук. Мы внутренно не видим этих умирающих под пулями людей. Называют Кадацкого, Вительса - певца, только что певшего на конкурсе, Наталью Сац - директоршу московского ТЮЗа. И многих других. А потом совершенно непонятные по жестокости высылки жен арестованных. Физик Фредерикс выслан во Владимiр, в концлагерь - жена, Маруся Шостакович - в Алма-Ату. Малаховский еще не выслан, про него ходят страшные слухи, от которых зажимаешь уши, а жена уже в Алма-Ате и оттуда уже высылается в район, т.е. в голую пустыню. […]
Господи, помилуй живых и упокой мертвых».
10 октября 1937 г.
«В ночь с 21-го на 22-е я проснулась около трех часов и не могла заснуть до шестого часа. Трамваев не было, на улице было совсем тихо, изредка проезжала машина. Вдруг выстрел пачкой. Минут через десять опять. Стрельба пачками с перерывами в десять, пятнадцать, двадцать минут продолжалась до начала шестого часа. Пошли трамваи, начался шум. Я отворила окно, слушала, откуда шли эти выстрелы, что это могло быть? Звуки были не фабричные, это была стрельба. Где? Рядом Петропавловская крепость. Стрелять могли только там. Расстреливали? Не учение же от 3-5 утра. Кого? Зачем? Это называется - предвыборная кампания [Выборы в Верховный Совет СССР были назначены на 12 декабря].
И сознание в нас так притуплено, что впечатления скользят, как по лакированной поверхности. Слушать целую ночь расстрел каких-то живых и, вероятно, неповинных людей - и не сойти с ума. Заснуть после этого, продолжать жить как ни в чем не бывало. Какой ужас.
В Ярославской губернии, в тех местах, где мы жили, арестованы все священники, псаломщики, церковные старосты, все, кто имел какое-нибудь отношение к церкви, пастухи и пр., пр. В Детском Ирина пришла из школы и говорит: “Нам сказали, что сейчас идут массовые аресты. Надо устранить перед выборами нежелательные элементы!”»
22 октября 1937 г.
«Нет сил жить, - если вдумываться во все, что творится вокруг. […] 29-го я возвращаюсь с работы, открывают мне дверь и на меня сразу бросаются Наташа и Вася - Евгения Павловна арестована, Ира у нас. На Ирине лица нет. Глаза распухли от слез так, что их и не видно, вокруг глаз словно кровоподтеки.
Она была в школе, ее вызвали. Евгения Павловна успела только с ней проститься и сказать, что ей объявлен приговор: 8 лет принудительных работ, обвинение: жена врага народа (без суда и следствия, следствие заочное). Мара страшно плакала. Еще сказала Евгения Павловна: поезжай к Любови Васильевне. Ирина бросилась в Ленсовет, раздобыла пропуск к прокурору Шпигелю, ворвалась, по ее выражению, к нему, рассказала все. “Как же мы будем жить без мамы?” Шпигель ей ответил: “А как же живут испанские дети? Обвинение и арест правильны, пусть она едет к бабушке в Москву; может быть, бабушка и сестренок возьмет. Дней пять мы обождем; если ты их не устроишь, мы об них подумаем”.
Но подумали они о детях сразу, и в 6 часов вечера из НКВД приехали в Детское, забрали малышей и отвезли в детский распределитель НКВД, Кировский, 66. Когда мне это сказали по телефону, я обомлела. […]
Утром увезли мать, а затем приехали и повезли их почти что тоже в тюрьму. Ирина была потрясена, хотя я и пыталась ее уверить, что там неплохо. “Я ничего не понимаю, мне кажется, что все это сон. Утром еще у нас была семья, а сейчас нет ничего, все разлетелось”».
2 ноября 1937 г.
«Счастливые обыватели. Просыпаюсь утром и машинально думаю: “Слава Богу, ночью не арестовали, днем не арестовывают, а что следующей ночью будет - неизвестно”.
Всякий, как Lafontaine’овский ягненок, имеет все данные быть схваченным и высланным в неизвестном направлении. Хорошо мне, я отношусь к этому абсолютно спокойно и равнодушно. Но ведь большинство же в невыразимом страхе».
22 ноября 1937 г.
«Я вошла в кабинку, где якобы я должна была прочесть бюллетень и выбрать своего кандидата в Верховный Совет. Выбирать - значит иметь выбор. Мы имеем одно имя, заранее намеченное. В кабинке у меня сделался припадок смеха, как в детстве. Я не могла долго принять соответствующе спокойный вид. Выхожу - идет Юрий с каменным выражением на лице. Я подняла воротник до глаз - было невероятно смешно.
На дворе встретила Петрова-Водкина и Дмитриева. В.В. [Дмитриев] говорил о чем-то постороннем и дико хохотал. Стыдно ставить взрослых людей в такое глупое, невероятно нелепое положение. Кого мы обманываем? Мы все хохотали. А эти кабинки с фиговыми лепестками из красного кумача!
Во всех учреждениях происходили проработки положения о выборах. Ставился вопрос: имеете ли вы право, получив бюллетень, уйти домой, чтобы обдумать, кого избрать. Ответ был таков: конечно, имеете право пойти домой, посидеть часа два, дабы всесторонне обсудить вопрос, и затем уже вернуться и опустить бюллетень в урну».
12 декабря 1937 г.
«Вчера утром арестовали Вету Дмитриеву. Пришли в 7 утра, их заперли в комнату, производили обыск. Позвонили в НКВД: “Брать здесь нечего”. Вета, прощаясь с Танечкой (4 года), сказала: “Когда вернусь, ты уже будешь большая”. […]
Мне просто дурно от нагромождения преступлений по всей стране.
Морлоки [Персонажи романа Г. Уэллса “Машина времени” (1895) - подземные существа, пожирающие жителей Земли.] хватают своих жертв, жертвы исчезают, очень многие безследно: Старчаков, Миляев, Женин отец; старый 77-летний Нечай - царскосельский старый лакей, поляк, у которого в Польше души живой не осталось. Кому это нужно?
Евгения Павловна в Томске: томская тюрьма, спецлагерь. Кому могла быть опасна эта несчастная женщина, которая так воспитала своих детей, что от них, потерявших отца и мать, я не слыхала ни одного слова ропота? Длится еще испуг. Мара как-то сказала, читая “Буратино”: “Как это Папа Карло не знает, где счастливая страна? Я думала, что все знают, что это СССР!”»
6 марта 1938 г.
«Великий, великий Достоевский! Мы сейчас видим наяву все великое стадо нечистых, вселившихся в свиней, видим так, как никогда еще в мировой истории никто не видал.
Люди всегда во все века боролись за власть, устраивали перевороты. Робеспьер истреблял всех инакомыслящих, но никогда еще в мiре эти боровшиеся между собой люди и партии не старались уничтожить свою родину. В течение 20 лет все эти члены правительства устраивали голод, мор, падежи скота, распродавали страну оптом и в розницу. А вся эта инквизиция Ягоды? Хорошо то, что мы читали в газетах, а каково то, чего нет в газетах. И почему я так все это чувствовала и говорила о своих прогнозах Васе. Теперь он руками разводит. А Ежов - этот еще почище. Надеюсь, что и дальнейшие мои прогнозы сбудутся и король останется голым.
В Москве все в такой панике, что мне прямо плохо стало. Как бабы говорят, к сердцу подкатило. Адвокатша, Ирина тетка, говорила, что каждую ночь арестовывают по два, по три человека из коллегии защитников. Морлоки.
21 декабря арестовали, а 15 января выслали в Читу нашего театрального бутафора, глупенького Леву. С таким же успехом можно арестовать стул или диван. Выслан без следствия. Когда 1 февраля Лида пришла с передачей, ей сказали: 15-го, Чита. Уж никаких статей теперь не говорят, чего стесняться в своем испоганенном отечестве.
Когда читаешь о всех этих непонятных убийствах Горького, Макса, умирающего Менжинского и т.д., непонятно, зачем и кому нужны были эти люди. Им был нужен и был опасен только Сталин, да еще Ворошилов и Каганович, теперь Ежов. Сто раз они их могли убить, отравить, сделать все что угодно, и даже покушений не было. Как это понять? И где правда и где ложь? И на чью мельницу вся эта вода? […]
Но жить среди этого непереносимо. Словно ходишь около бойни и воздух насыщен запахом крови и падали».
11 марта 1938 г.
«Проходила на днях мимо бывшего дворца Кшесинской - на нем plaque mémoriale: “В этом доме с такого-то марта по такое-то июня 17 года заседал штаб” и т.д. Я подумала: “Une grue royale a été remplacée par un tas prostituées” [“Одну царскую потаскуху заменили множеством проституток” (фр.)]. Каким небесным невинным ангелом кажется очаровательная Кшесинская рядом со всеми этими немецкими шпионами, как их величают на процессах.
Ни о ком из арестованных ни звука. Они пропадают, как в Лету, как в могилу. И это молчание вокруг исчезнувших живых людей ужасно.
Мать Анисимовой понесла дочери деньги, передачу. Деньги не приняли: “Ваша дочь в больнице, придете в следующий раз, если выйдет из больницы, передадим”».
Сколько несчастная женщина ни хлопотала, ничего не узнала. Каменная стена».
13 апреля 1938 г.
«Была в церкви у Знаменья (в Детском Селе) и утром, и вечером. Как люблю я великопостную службу, какие чудесные слова. Человек прежде мог делаться чем угодно, но в детстве он слышал, он учил эти слова: “Даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего, яко благословен еси во веки веков”. […]
Закрыли почти все церкви.
В Ленинграде остались Никольский собор и Кн. Владимира, греческая, Андреевский обновленческий. Здесь осталась одна. Большинство священников выслано. По-видимому, религия внушает большой страх, или это масонская ненависть ко Христу? […]
А каково нам, выросшим в Человеческой, а не звериной обстановке; впрочем, зачем я клевещу на бедных зверей.
Мне непонятно вот что: Ягоду расстреляли, и он, и его поступки, и его приспешники опорочены. Казалось бы, логически рассуждая, все высланные им ни в чем не повинные люди, вроде сотен тысяч дворян, высланных в 35-м году за смерть Кирова (убитого Ягодой), должны были бы быть возвращены.
Выходит как раз наоборот. Сейчас все, отбывшие свои 5 лет или 3 года, получают еще столько же и ссылаются много дальше. Как это понять?»
18 апреля 1938 г.
«Прежде вещи хранились из поколения в поколение, сохранялись архивы, создавалась история. Теперь сегодняшний день отрицает вчерашний, сегодня расстреливают вчерашних вождей, все вчерашнее уничтожается и в умах молодежи. Папа приучил меня болезненно чтить все эти бумажонки, записочки вчерашнего дня. Он всю жизнь проносил в бумажнике Наденькину карточку, ее волосы, Васины письма, и я храню их».
3 июля 1938 г.
Л.В. Шапорина «Дневник». Т. 1. М. 2017.
https://sergey-v-fomin.livejournal.com/378121.html
Любовь Шапорина: «ПРАВО НА БЕЗЧЕСТЬЕ» (6)
Любовь Васильевна Шапорина.
CARTHAGO DELENDA EST
[Почему Карфаген? Не Карфаген, а марксизм.]
1935-1938 ГОДЫ
«[А.И] Старчаков: [писатель, друг и соавтор А.Н. Толстого] “Читаю Горького. Он просто глуп, или это отсутствие культуры. Эти люди ходят, ходят, как будто все хорошо, а потом возьмут и высморкаются в скатерть”, - и прочел выдержку из Горького: “вытряхнул из бороды улыбку” и т.д.».
26 февраля 1935 г.
«В несчастном Ленинграде стон стоит, и были бы еще целы колокола, слышен был бы похоронный звон. Эти высылки для большинства - смерть. Дима Уваров, юноша, больной туберкулезом и гемофилией, что он будет делать в Тургае с тремя старухами: матерью, теткой и няней? Чем заработает хлеб? Творится что-то чудовищное и неописуемое. Высылаются дети, 75-летние старики и старухи, Пинегин, у него висел портрет Седова, при обыске ему было сказано: знаем мы вас, портреты царских офицеров на стенки вешаете… […]
Пошла я к Морозовым, думаю, вот где я отдохну на минуту от всех ужасов. А у них полна гостиная людей, приехавших прощаться. В институте Лесгафта семь человек, из политкаторжан - три семьи высылаются. Ссылают в Тургай, Вилюйск, Атбасар, Кокчетав, куда-то, где надо 150 верст ехать на верблюдах, куда-то, где ездят только на собаках.
По каким признакам?
Бывших дворян, аристократов, оппозиционеров, детей священников, мало-мальски состоятельных людей, имеющих родных за границей, и без признаков вовсе. И главным образом старых петербуржцев. Да и что могло остаться от прошлого у всех этих людей за 17 лет уравнительного бедствия? А с другой стороны, у кого из интеллигенции нет хотя бы одного из этих признаков. У меня масса причин к высылке. Дворянка - раз, дочь помещицы - два, братья бывшие офицеры - три, эмигранты - четыре! Толстой, Федин - да у всех покопаться, найдется повод для высылки. Ужас висит над городом.
А цель? Или уничтожение русской интеллигенции, как говорил мне Jerard в Париже в 1928 году. Или, по проф. Павлову, очередное “торможение” для удержания населения в “парадоксальной фазе”. […]
У всех этих жертв сразу отбираются паспорта. А в комиссионных магазинах перестали принимать вещи без предъявления паспорта. Люди бросают свой скарб и едут без гроша, без надежды на работу неведомо куда.
В ГПУ приносят людей на носилках, и если человек может головой шевелить, значит, годен для выселения. Что это?»
10 марта 1935 г.
«Март месяц - словно какая-то ужасная, из страшного сна, лавина проползла, разрушая семьи, дома. Все это настолько неправдоподобно, что вот было и есть, а не веришь. 13 марта мне позвонила Лида Брюллова (Владимiрова), меня дома не было; утром 14-го я звоню им - соседка отвечает: «Лидия Павловна ушла по делам, 16-го они уезжают». - “Куда?” - “В Казахстан. Все трое”. В три часа я была у них. Разгромленная комната, голые стены. Месяц тому назад мы у них пили чай, так было уютно. Люди входят, уносят вещи, укладывают. Они совершенно спокойны, в особенности Лида и Наташа, хотя на них и лица нет, похудели, побледнели. Наташа что-то стирала, все время напевая веселые песенки. 12 марта им дали распоряжение уезжать 15-го, [Дмитрий Петрович] еле выторговал еще один день. Рояль, шкаф удалось продать, кое-что распихали по знакомым. Ехать в Атбасар. Лида рассказывала, как трогательно провожали, верней, прощались с ней в ТЮЗе, где она прослужила 12 лет управделами. “У нас в ТЮЗе замечательно хоронят, кто бы это ни был, уборщица ли или артист. Трогательно и сердечно. И вот мне заживо пришлось пережить свои похороны, только без пенья”. […]
В те же дни в “Вечерней Красной газете” была заметка под заглавием: “День птицы”. “В этот день все школьники, пионерские и комсомольские организации будут строить скворечники и водружать их в садах и скверах, чтобы прилетающие птицы находили себе готовый кров!” Трогательно. А десятки тысяч людей всех возрастов, от новорожденных до восьмидесятилетних старух, выброшены в буквальном смысле на улицу, гнезда разгромлены. А тут скворечники.
В одно из моих посещений НКВД, пока я сидела и ждала аудиенции, пришла дама с девочкой лет двух на руках. Девочка славненькая, голубоглазая, улыбалась, а на щеках стояли две крупные слезинки. Она вызвала какого-то типа, вероятно, своего следователя: “Я не могу завтра ехать, у меня нет ни гроша денег, куда я с ребенком без гроша поеду”. - “Продавайте вещи”. - “Я продаю, но что я могу продать в три дня, связанная ребенком”. Он ушел, она же стала целовать девочку, целовала, как будто всю любовь хотела вложить в эти поцелуи, и приговаривала: “Чьи это глазки, мамины, а Туся чья, тоже мамина”, - и опять целовала, верно, черпая силы в своей любви. Я не в силах была смотреть на нее. Следователь куда-то ее повел, и чем дело кончилось, не знаю.
Я сидела у следователя, у другого стола сидела пожилая дама, мне видны были только щека ее, очки. “Гражданка, выбирайте скорей”, - хамским голосом говорил следователь. Она же растерянно отвечала: “Что же мне выбрать, я нигде никого не знаю”. - “Скорей, гражданка” - “Ну, Вологду, можно Вологду?”
Поедет эта старуха в Вологду, а дальше что?
При мне женщина бросилась к следователю: “Мы должны завтра ехать, а мужа все не выпускают из тюрьмы, что делать, что делать?”»
21 апреля 1935 г.
«Старчаков: “Советскую литературу надо оставить под зябь, и писателей уничтожить, как сапных лошадей. Через 10 лет, не раньше, разрешить писать. Литература у нас заросла бурьяном, здесь пасся Лавренев, Федин, другие; чертополох вырос выше человеческого роста. Под зябь”.
Блок по дневникам - незрелый человек. На людях - демон, он приходил домой и записывал: купил колбасы на 10 коп.
У прежних зрелых людей были понятия о чести, долге, ответственности. Теперь и поколение Блока честь заменило совестью, а долг - настроением».
21 апреля 1935 г.
«Вчера доклад Мейерхольда с сенсационным названием “Мейерхольд против мейерхольдовщины”. Первая часть - корректив к статьям “Правды”. Много блестящих фраз. Гром аплодисментов вызвало: “Советская тематика является чисто дымовой завесой, за которой скрывается посредственность. Нам нужна советская классика, как сказал товарищ Сталин”.
А еще смеялись над принципом непогрешимости Папы. Очевидно, народам с потрясенными нервами необходима вера в непогрешимого вождя. У него самого, у народа, нет сил разобраться, война надорвала нервы, здоровье - приятно, что за тебя кто-то непогрешимый подумает. И сомнению не может быть места в такой вере. […]
Охлопков на театральной дискуссии каялся в грехах, он разделся донага, взял розгу и сек себя по заду. Куда же после этого ему идти, как жить?
Я никогда не откажусь от своих принципов, сознавая свои ошибки. И если бы случилась такая невероятная вещь, что я бы отказался от своего пути, у меня бы осталось в котомке то, что я получил от своего учителя, величайшего мастера К.С. Станиславского. “Avant tout il faut faire de la musique” [“Прежде всего надо сочинять музыку” (фр.)]. По пути Мейерхольд оплевал Радловых, считая С.Э. своим эпигоном.
Вторая часть доклада была менее интересна. Ругал своих учеников, восхваляя себя, а у нас в памяти все его последние неудачные постановки: “Пиковая дама”, “Дама с камелиями”, “Список благодеяний”. От дискуссии отказался за переутомленностью, а жаль. Как я говорила, так и вышло; все, кто торопился лягать Митю, останутся в дураках...»
15 марта 1936 г.
«И почему человечество не кричит, не воет сумасшедшим голосом, не бросается в кратеры вулканов? А только режут друг друга, как пещерные люди. И эти замечательные диктаторы как паяцы друг перед другом. Я часто думаю, зачем я пишу. Непонятно, но иначе не могу. Я думаю, от одиночества и от желания делиться мыслями с кем-то близким, родным, таким существом, какого у меня нету».
28 сентября 1936 г.
«Вчера Петров-Водкин у Белкиных мне шепотом говорит: “Нарочно не поехал на совещание, где надо было высказываться за смертную казнь троцкистам. Так ночью позвонили: - Выскажитесь, - мол, - Кузьма Сергеевич. - “Валяйте, говорю, конечно”. А за что “высказываются”? - За приговор всему режиму, как государственно-административному, так и партийному.
Завивалась вчера у парикмахера. Громкоговоритель начал передавать обвинительную речь Вышинского. Мой фигаро развел руками, наклонился ко мне и шепотом (тоже): “Ничего не понять - всё начальство!” До сих пор в школах учат, что при Николае II был изменник Сухомлинов, это как пример разложения монархического строя. Сейчас сотни сухомлиновых, перед которыми Сухомлинов мальчишка и щенок.
В каждом наркомате наверху по предателю и шпиону. Пресса в руках предателей и шпионов. Все они партийцы, прошедшие все чистки. Божьих коровок, вроде Насакина, вроде Столпакова, ссылали, расстреливали, убивали, а 15 лет на глазах у всех чекистов шло разложение, предательство, распродажа. А то, что еще не говорится на процессе? То, вероятно, еще страшней. А уж самое страшное - это самый факт откровенности подсудимых. Даже ягненок у Lafontaine’а оправдывался перед волком, а наши матерые волки и лисы вроде Радека, Шестова, Зиновьева, как ягнята, кладут голову на плаху, говорят “mea culpa” и рассказывают все, как на духу. […]
Вот тут и вспомнишь ту бумажонку, которую в 17-м году показывал мне Логвинович в Вязьме [“Протоколы сионских мудрецов”]. Все в ней было понятно, непонятно только было в этом плане, как можно социализировать землю, раздробить, а потом вновь восстановить частную собственность, для перехода ее в новые, уже сионские руки. И вдруг оказывается, что у господина Троцкого уже все предусмотрено, готово, аппарат налажен. Потрясающе. Но, как всегда у евреев, недодумано. Вот умный народ, а всегда недодумано, и всегда они срываются. Устраивают свои великие комбинации, забывая о хозяевах. Мардохей надеялся в три дня всех персов перерезать, племянницей пожертвовал для этой цели, и ничего все-таки не вышло».
30 января 1937 г.
«У меня тошнота подступает к горлу, когда слышу спокойные рассказы: тот расстрелян, другой расстрелян, расстрелян, расстрелян - это слово висит в воздухе, резонирует в воздухе. Люди произносят эти слова совершенно спокойно, как сказали бы: “Пошел в театр”. Я думаю, что реальное значение слова не доходит до нашего сознания, мы слышим только звук. Мы внутренно не видим этих умирающих под пулями людей. Называют Кадацкого, Вительса - певца, только что певшего на конкурсе, Наталью Сац - директоршу московского ТЮЗа. И многих других. А потом совершенно непонятные по жестокости высылки жен арестованных. Физик Фредерикс выслан во Владимiр, в концлагерь - жена, Маруся Шостакович - в Алма-Ату. Малаховский еще не выслан, про него ходят страшные слухи, от которых зажимаешь уши, а жена уже в Алма-Ате и оттуда уже высылается в район, т.е. в голую пустыню. […]
Господи, помилуй живых и упокой мертвых».
10 октября 1937 г.
«В ночь с 21-го на 22-е я проснулась около трех часов и не могла заснуть до шестого часа. Трамваев не было, на улице было совсем тихо, изредка проезжала машина. Вдруг выстрел пачкой. Минут через десять опять. Стрельба пачками с перерывами в десять, пятнадцать, двадцать минут продолжалась до начала шестого часа. Пошли трамваи, начался шум. Я отворила окно, слушала, откуда шли эти выстрелы, что это могло быть? Звуки были не фабричные, это была стрельба. Где? Рядом Петропавловская крепость. Стрелять могли только там. Расстреливали? Не учение же от 3-5 утра. Кого? Зачем? Это называется - предвыборная кампания [Выборы в Верховный Совет СССР были назначены на 12 декабря].
И сознание в нас так притуплено, что впечатления скользят, как по лакированной поверхности. Слушать целую ночь расстрел каких-то живых и, вероятно, неповинных людей - и не сойти с ума. Заснуть после этого, продолжать жить как ни в чем не бывало. Какой ужас.
В Ярославской губернии, в тех местах, где мы жили, арестованы все священники, псаломщики, церковные старосты, все, кто имел какое-нибудь отношение к церкви, пастухи и пр., пр. В Детском Ирина пришла из школы и говорит: “Нам сказали, что сейчас идут массовые аресты. Надо устранить перед выборами нежелательные элементы!”»
22 октября 1937 г.
«Нет сил жить, - если вдумываться во все, что творится вокруг. […] 29-го я возвращаюсь с работы, открывают мне дверь и на меня сразу бросаются Наташа и Вася - Евгения Павловна арестована, Ира у нас. На Ирине лица нет. Глаза распухли от слез так, что их и не видно, вокруг глаз словно кровоподтеки.
Она была в школе, ее вызвали. Евгения Павловна успела только с ней проститься и сказать, что ей объявлен приговор: 8 лет принудительных работ, обвинение: жена врага народа (без суда и следствия, следствие заочное). Мара страшно плакала. Еще сказала Евгения Павловна: поезжай к Любови Васильевне. Ирина бросилась в Ленсовет, раздобыла пропуск к прокурору Шпигелю, ворвалась, по ее выражению, к нему, рассказала все. “Как же мы будем жить без мамы?” Шпигель ей ответил: “А как же живут испанские дети? Обвинение и арест правильны, пусть она едет к бабушке в Москву; может быть, бабушка и сестренок возьмет. Дней пять мы обождем; если ты их не устроишь, мы об них подумаем”.
Но подумали они о детях сразу, и в 6 часов вечера из НКВД приехали в Детское, забрали малышей и отвезли в детский распределитель НКВД, Кировский, 66. Когда мне это сказали по телефону, я обомлела. […]
Утром увезли мать, а затем приехали и повезли их почти что тоже в тюрьму. Ирина была потрясена, хотя я и пыталась ее уверить, что там неплохо. “Я ничего не понимаю, мне кажется, что все это сон. Утром еще у нас была семья, а сейчас нет ничего, все разлетелось”».
2 ноября 1937 г.
«Счастливые обыватели. Просыпаюсь утром и машинально думаю: “Слава Богу, ночью не арестовали, днем не арестовывают, а что следующей ночью будет - неизвестно”.
Всякий, как Lafontaine’овский ягненок, имеет все данные быть схваченным и высланным в неизвестном направлении. Хорошо мне, я отношусь к этому абсолютно спокойно и равнодушно. Но ведь большинство же в невыразимом страхе».
22 ноября 1937 г.
«Я вошла в кабинку, где якобы я должна была прочесть бюллетень и выбрать своего кандидата в Верховный Совет. Выбирать - значит иметь выбор. Мы имеем одно имя, заранее намеченное. В кабинке у меня сделался припадок смеха, как в детстве. Я не могла долго принять соответствующе спокойный вид. Выхожу - идет Юрий с каменным выражением на лице. Я подняла воротник до глаз - было невероятно смешно.
На дворе встретила Петрова-Водкина и Дмитриева. В.В. [Дмитриев] говорил о чем-то постороннем и дико хохотал. Стыдно ставить взрослых людей в такое глупое, невероятно нелепое положение. Кого мы обманываем? Мы все хохотали. А эти кабинки с фиговыми лепестками из красного кумача!
Во всех учреждениях происходили проработки положения о выборах. Ставился вопрос: имеете ли вы право, получив бюллетень, уйти домой, чтобы обдумать, кого избрать. Ответ был таков: конечно, имеете право пойти домой, посидеть часа два, дабы всесторонне обсудить вопрос, и затем уже вернуться и опустить бюллетень в урну».
12 декабря 1937 г.
«Вчера утром арестовали Вету Дмитриеву. Пришли в 7 утра, их заперли в комнату, производили обыск. Позвонили в НКВД: “Брать здесь нечего”. Вета, прощаясь с Танечкой (4 года), сказала: “Когда вернусь, ты уже будешь большая”. […]
Мне просто дурно от нагромождения преступлений по всей стране.
Морлоки [Персонажи романа Г. Уэллса “Машина времени” (1895) - подземные существа, пожирающие жителей Земли.] хватают своих жертв, жертвы исчезают, очень многие безследно: Старчаков, Миляев, Женин отец; старый 77-летний Нечай - царскосельский старый лакей, поляк, у которого в Польше души живой не осталось. Кому это нужно?
Евгения Павловна в Томске: томская тюрьма, спецлагерь. Кому могла быть опасна эта несчастная женщина, которая так воспитала своих детей, что от них, потерявших отца и мать, я не слыхала ни одного слова ропота? Длится еще испуг. Мара как-то сказала, читая “Буратино”: “Как это Папа Карло не знает, где счастливая страна? Я думала, что все знают, что это СССР!”»
6 марта 1938 г.
«Великий, великий Достоевский! Мы сейчас видим наяву все великое стадо нечистых, вселившихся в свиней, видим так, как никогда еще в мировой истории никто не видал.
Люди всегда во все века боролись за власть, устраивали перевороты. Робеспьер истреблял всех инакомыслящих, но никогда еще в мiре эти боровшиеся между собой люди и партии не старались уничтожить свою родину. В течение 20 лет все эти члены правительства устраивали голод, мор, падежи скота, распродавали страну оптом и в розницу. А вся эта инквизиция Ягоды? Хорошо то, что мы читали в газетах, а каково то, чего нет в газетах. И почему я так все это чувствовала и говорила о своих прогнозах Васе. Теперь он руками разводит. А Ежов - этот еще почище. Надеюсь, что и дальнейшие мои прогнозы сбудутся и король останется голым.
В Москве все в такой панике, что мне прямо плохо стало. Как бабы говорят, к сердцу подкатило. Адвокатша, Ирина тетка, говорила, что каждую ночь арестовывают по два, по три человека из коллегии защитников. Морлоки.
21 декабря арестовали, а 15 января выслали в Читу нашего театрального бутафора, глупенького Леву. С таким же успехом можно арестовать стул или диван. Выслан без следствия. Когда 1 февраля Лида пришла с передачей, ей сказали: 15-го, Чита. Уж никаких статей теперь не говорят, чего стесняться в своем испоганенном отечестве.
Когда читаешь о всех этих непонятных убийствах Горького, Макса, умирающего Менжинского и т.д., непонятно, зачем и кому нужны были эти люди. Им был нужен и был опасен только Сталин, да еще Ворошилов и Каганович, теперь Ежов. Сто раз они их могли убить, отравить, сделать все что угодно, и даже покушений не было. Как это понять? И где правда и где ложь? И на чью мельницу вся эта вода? […]
Но жить среди этого непереносимо. Словно ходишь около бойни и воздух насыщен запахом крови и падали».
11 марта 1938 г.
«Проходила на днях мимо бывшего дворца Кшесинской - на нем plaque mémoriale: “В этом доме с такого-то марта по такое-то июня 17 года заседал штаб” и т.д. Я подумала: “Une grue royale a été remplacée par un tas prostituées” [“Одну царскую потаскуху заменили множеством проституток” (фр.)]. Каким небесным невинным ангелом кажется очаровательная Кшесинская рядом со всеми этими немецкими шпионами, как их величают на процессах.
Ни о ком из арестованных ни звука. Они пропадают, как в Лету, как в могилу. И это молчание вокруг исчезнувших живых людей ужасно.
Мать Анисимовой понесла дочери деньги, передачу. Деньги не приняли: “Ваша дочь в больнице, придете в следующий раз, если выйдет из больницы, передадим”».
Сколько несчастная женщина ни хлопотала, ничего не узнала. Каменная стена».
13 апреля 1938 г.
«Была в церкви у Знаменья (в Детском Селе) и утром, и вечером. Как люблю я великопостную службу, какие чудесные слова. Человек прежде мог делаться чем угодно, но в детстве он слышал, он учил эти слова: “Даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего, яко благословен еси во веки веков”. […]
Закрыли почти все церкви.
В Ленинграде остались Никольский собор и Кн. Владимира, греческая, Андреевский обновленческий. Здесь осталась одна. Большинство священников выслано. По-видимому, религия внушает большой страх, или это масонская ненависть ко Христу? […]
А каково нам, выросшим в Человеческой, а не звериной обстановке; впрочем, зачем я клевещу на бедных зверей.
Мне непонятно вот что: Ягоду расстреляли, и он, и его поступки, и его приспешники опорочены. Казалось бы, логически рассуждая, все высланные им ни в чем не повинные люди, вроде сотен тысяч дворян, высланных в 35-м году за смерть Кирова (убитого Ягодой), должны были бы быть возвращены.
Выходит как раз наоборот. Сейчас все, отбывшие свои 5 лет или 3 года, получают еще столько же и ссылаются много дальше. Как это понять?»
18 апреля 1938 г.
«Прежде вещи хранились из поколения в поколение, сохранялись архивы, создавалась история. Теперь сегодняшний день отрицает вчерашний, сегодня расстреливают вчерашних вождей, все вчерашнее уничтожается и в умах молодежи. Папа приучил меня болезненно чтить все эти бумажонки, записочки вчерашнего дня. Он всю жизнь проносил в бумажнике Наденькину карточку, ее волосы, Васины письма, и я храню их».
3 июля 1938 г.
Л.В. Шапорина «Дневник». Т. 1. М. 2017.
https://sergey-v-fomin.livejournal.com/378121.html