Глиняный пулемет современного богословия
Не мои рассуждения, но как же точно и актуально!
Глиняный пулемет современного богословия. (в поддержку пианиста)
Нам тут сказали, что мы вырвались из плена схоластического богословия, и теперь возрождаем святоотеческую традицию, учаясь смотреть на мир глазами Максима Исповедника и Григория Паламы. Ну что же, всегда приятно осознавать себя отпущенным на волю человеком, тем более, когда тебя заверили, что освобожденным возвращается их законное наследство в виде богатейшего отеческого богословия.
Теперь каждый уважающий себя церковный человек, да ещё и обремененный интеллектуальными способностями, ощущает в своих руках обоюдоостый меч отеческой мысли, и считает своим долгом победоносно крушить не то что любого еретика-прохиндея, но даже всякий мало-мальский намек на религиозное мыслепреступление.
Благо, недостатка во врагах не наблюдается: тут тебе и сторонники литургического обновления, и экуменически настроенные граждане, да и просто всякий потерявший бдительность церковный элемент. Работы, одним словом, непочатый край!
Но вот тут, при зудящем стремлении пустить в бой драгоценное оружие святоотеческой мысли, поднимаются на поверхность неожиданные парадоксы, которыми и без того богат мир религиозной веры.
Так, сходу обнаруживается крайне ограниченное и весьма убогое знание церковными людьми самого наследия святых отцов, которым и предполагается соблюдать в стерильной чистоте церковное пространство. Едва сносное ознакомление наблюдается лишь в отношении близких к нам по времени и языку церковных писателей, таких как Игнатий Брянчанинов, Феофан Затворник, Иоанн Кронштадтский или Силуан Афонский. Да и то, не так просто найти верующего человека, свободно ориентирующегося в трудах этих авторов. Что же касается наследия древних отцов Церкви золотого века христианской письменности, то тут далее отдельных цитат и сборников практически не заходит. С прискорбием приходится констатировать печальный факт: в среде ревнителей святоотеческого наследия крайне мало обретается людей хорошо знакомых и адекватно понимающих хотя бы одну какую-нибудь грань всего разнообразия богословия святых отцов.
А тут ещё некстати открылось удручающее обстоятельство: оказывается, основная масса церковного наследия написана на греческом, латинском или сирийском языках, знатоков которых в нашей Церкви по пальцам можно пересчитать. Так вот они-то (знатоки) и сообщили нам, что русские переводы, не охватывающие даже большей части наследия древней Церкви, мягко говоря, устарели, и подоспела крайняя необходимость делать переводы заново, с учетом современного состояния богословской науки.
Так что цитировать какую-то мысль древнего автора становится крайне небезопасно: то ли перевод окажется не тот, то ли контекст будет другим, и в дополнении ко всему, могильной плитой лягут на это псевдоэпиграфы, подложные сочинения или апокрифы.
Конечно, в нашем арсенале имеется корпус устоявшихся трудов отцов Церкви и соответствующие богословские выводы из них, но с этими текстами нужно ещё уметь правильно работать, не вырывая автора из проблематики его времени, и не навязывая ему собственных богословских предпочтений. С этим как раз у нас довольно непросто: творческий подход нашего человека ловко заставляет автора IV века аргументировать богословские тезисы эпохи падения Византии, что само по себе, конечно, интересно, но совершенно в иной жанровой композиции.
Ко всему этому, не слабо угнетает гносеологическая проблема отсутствия приемлемого и устойчивого критерия узнавания, что, собственно, в трудах отцов относится к догматическому учению Церкви, что является их личной богословской позицией, что ими высказано гипотетически, а что принадлежит чисто человеческой - страстной и погрешимой - грани их жизни и творчества. Есть, следовательно, основательный риск, цитируя какого-нибудь святого автора, пилить трухлявую ветку, с трудом держащую наше богословское одичание.
Обилие библейских цитат в святоотеческом наследии приносит следующую порцию неприятностей к нашему богословскому столу. Присмотревшись, мы обнаружили занятную вещь, что мысль отцов Церкви, оказывается, работала в парадигме комментария к текстам Священного Писания или же подтверждения Писанием собственных богословско-аскетических рассуждений. Ни одному святому отцу и в голову не пришла бы идея ставить свои труды вровень с библейским Откровением, чье основополагающее и уникальное значение признавалось a priori всеми без исключения церковными писателями. А со знанием Священного Писания у нас творится такая катастрофическая ситуация, что легче исцелить паралитика, чем вернуть нашим верующим присущую былым векам церковную любовь к библейским книгам.
Наши почтенные богословы все время предлагают нам двигаться то ли назад к отцам, то ли вперед к ним, то ли в ногу с ними, как-то совершенно упуская из внимания, что для выполнения этой тактической задачи, надо бы вернуть под наши хромающие на оба колена ноги ту же библейскую почву, на которой твердо стояли приснопоминаемые отцы.
Так что, учитывая туманную погоду нашего церковного Альбиона, хотелось бы все-таки не ошибиться в выборе оружия духовного сражения, чтобы вместо красивого клинка святоотеческой стали не оказался в наших руках глиняный пулемет Василия Чапаева.
Дмитрий Желобницкий
Глиняный пулемет современного богословия. (в поддержку пианиста)
Нам тут сказали, что мы вырвались из плена схоластического богословия, и теперь возрождаем святоотеческую традицию, учаясь смотреть на мир глазами Максима Исповедника и Григория Паламы. Ну что же, всегда приятно осознавать себя отпущенным на волю человеком, тем более, когда тебя заверили, что освобожденным возвращается их законное наследство в виде богатейшего отеческого богословия.
Теперь каждый уважающий себя церковный человек, да ещё и обремененный интеллектуальными способностями, ощущает в своих руках обоюдоостый меч отеческой мысли, и считает своим долгом победоносно крушить не то что любого еретика-прохиндея, но даже всякий мало-мальский намек на религиозное мыслепреступление.
Благо, недостатка во врагах не наблюдается: тут тебе и сторонники литургического обновления, и экуменически настроенные граждане, да и просто всякий потерявший бдительность церковный элемент. Работы, одним словом, непочатый край!
Но вот тут, при зудящем стремлении пустить в бой драгоценное оружие святоотеческой мысли, поднимаются на поверхность неожиданные парадоксы, которыми и без того богат мир религиозной веры.
Так, сходу обнаруживается крайне ограниченное и весьма убогое знание церковными людьми самого наследия святых отцов, которым и предполагается соблюдать в стерильной чистоте церковное пространство. Едва сносное ознакомление наблюдается лишь в отношении близких к нам по времени и языку церковных писателей, таких как Игнатий Брянчанинов, Феофан Затворник, Иоанн Кронштадтский или Силуан Афонский. Да и то, не так просто найти верующего человека, свободно ориентирующегося в трудах этих авторов. Что же касается наследия древних отцов Церкви золотого века христианской письменности, то тут далее отдельных цитат и сборников практически не заходит. С прискорбием приходится констатировать печальный факт: в среде ревнителей святоотеческого наследия крайне мало обретается людей хорошо знакомых и адекватно понимающих хотя бы одну какую-нибудь грань всего разнообразия богословия святых отцов.
А тут ещё некстати открылось удручающее обстоятельство: оказывается, основная масса церковного наследия написана на греческом, латинском или сирийском языках, знатоков которых в нашей Церкви по пальцам можно пересчитать. Так вот они-то (знатоки) и сообщили нам, что русские переводы, не охватывающие даже большей части наследия древней Церкви, мягко говоря, устарели, и подоспела крайняя необходимость делать переводы заново, с учетом современного состояния богословской науки.
Так что цитировать какую-то мысль древнего автора становится крайне небезопасно: то ли перевод окажется не тот, то ли контекст будет другим, и в дополнении ко всему, могильной плитой лягут на это псевдоэпиграфы, подложные сочинения или апокрифы.
Конечно, в нашем арсенале имеется корпус устоявшихся трудов отцов Церкви и соответствующие богословские выводы из них, но с этими текстами нужно ещё уметь правильно работать, не вырывая автора из проблематики его времени, и не навязывая ему собственных богословских предпочтений. С этим как раз у нас довольно непросто: творческий подход нашего человека ловко заставляет автора IV века аргументировать богословские тезисы эпохи падения Византии, что само по себе, конечно, интересно, но совершенно в иной жанровой композиции.
Ко всему этому, не слабо угнетает гносеологическая проблема отсутствия приемлемого и устойчивого критерия узнавания, что, собственно, в трудах отцов относится к догматическому учению Церкви, что является их личной богословской позицией, что ими высказано гипотетически, а что принадлежит чисто человеческой - страстной и погрешимой - грани их жизни и творчества. Есть, следовательно, основательный риск, цитируя какого-нибудь святого автора, пилить трухлявую ветку, с трудом держащую наше богословское одичание.
Обилие библейских цитат в святоотеческом наследии приносит следующую порцию неприятностей к нашему богословскому столу. Присмотревшись, мы обнаружили занятную вещь, что мысль отцов Церкви, оказывается, работала в парадигме комментария к текстам Священного Писания или же подтверждения Писанием собственных богословско-аскетических рассуждений. Ни одному святому отцу и в голову не пришла бы идея ставить свои труды вровень с библейским Откровением, чье основополагающее и уникальное значение признавалось a priori всеми без исключения церковными писателями. А со знанием Священного Писания у нас творится такая катастрофическая ситуация, что легче исцелить паралитика, чем вернуть нашим верующим присущую былым векам церковную любовь к библейским книгам.
Наши почтенные богословы все время предлагают нам двигаться то ли назад к отцам, то ли вперед к ним, то ли в ногу с ними, как-то совершенно упуская из внимания, что для выполнения этой тактической задачи, надо бы вернуть под наши хромающие на оба колена ноги ту же библейскую почву, на которой твердо стояли приснопоминаемые отцы.
Так что, учитывая туманную погоду нашего церковного Альбиона, хотелось бы все-таки не ошибиться в выборе оружия духовного сражения, чтобы вместо красивого клинка святоотеческой стали не оказался в наших руках глиняный пулемет Василия Чапаева.
Дмитрий Желобницкий