"Первый мужчина" в Театре.doc
Спектакль по тексту Елены Исаевой, был приглашен автором, мой второй вечер в этом театре после просмотра пьесы "Я боюсь любви".
В любом явлении следует различать "как" и "что" или "формат" и "контент".
Начну с первого. Маленький зал переполнен, сегодня 200-е (!) представление, спектакль идет 7 лет и даже имел успех в Париже (http://www.rfi.fr/acturu/articles/109/article_2328.asp). Затемняется сцена, звучат колокольчики детства и пронзительная песенка то нарастая, то стихая и на фоне мотива начинается речь участниц (даже трудно сказать актрис, поскольку впечатление, что не сыграно, а прожито и исповедано), которые словно не слыша друг друга, не вступая во взаимодействие друг с другом, образуют трезвучие, аккорд, в котором тоны, не сливаясь друг с другом, образуют взаимодополняющую полифонию смысла. А смысл прост: каждая рассказывает о своем мужчине и словно сотканный из недомолвок, всхлипов и нежности, над залом повисает виртуальный образ мужчины каждой из трех молодых и разных девчонок и на 15й минуты спектакля напряжение прорывается стоном - "Папа, папочка" - и звучит чуть издевательски чуть надрывно мелодия "Love me tender, love me sweet". В глазах девушек настоящие (видел) слезы. Фактура текста проста и пронзительна. Нить повествования окрашивается по разному у каждой, но фокусируется на общих для всех них узлах - вина перед матерью, стремление "сделать хорошо" отцу, невозможность выстроить отношения с парнями сверстниками, безуспешно вырываясь из под "тяжелого обаяния" отцовской фигуры.Чем это закончится? Финал открыт додумыванию так, чтобы с героинями хотелось встретиться вновь через 5-10 лет.
Психологично размышляя о содержании красивого и внятного сценического дискурса, открываешь следующее. Наверное, самым повторяемым словом являтся "люблю". Но о любви ли речь? Дело в том, что у каждого душевного явления находится двойник и любовь, зачастую в психотерапевтическом кабинете, приходится отличать от любовной зависимости. Существуют критерии, по которым можно распознать последнюю.
Первое: в любви не теряется собственное достоинство. Несомненно, любовь жертвенна по природе, но истинный дар любви не в деформации себя, а личностном росте, происходящем благодаря объекту любви. Здесь же убедительно показано, как девчонок швыряет от полного пренебрежения собой до грубого бунта с обвинениями себя и "любимого". Убедительно сыграна (лучше сказать показана, доведена до осознания зрителя) потеря самоценности, радости бытия молодой женщиной. Здесь нет возможности дарить себя, есть возможность, в известном смысле, торговать собой, выпрашивая отцовское внимание, заботу и ласку, что по онтологическому Замыслу, должно даваться ребенку за так.
Второе: после удовлетворения потребности в близости с "первым мужчиной", эмоциональной или сексуальной, тут без разницы, у девушек возникает смутное чувство "не так". Неправильно, стыдно, отрезвление и критика. Это как похмелье алкоголика и ломка наркомана, но завтра им потребуется новая порция того, от чего они зависимы, это сильнее их.
Третье: им очевидно плохо. Нас, участников-зрителей, пронизывает тонкое чувство жалости. При всей нетривиальности (не для практикующих психотерапевтов) доносящегося со сцены "триалога жертв", вместо ожидаемого культурного шока с отрицанием по типу "такого не может быть в моей семье" каким то непостижимым образом просыпается узнавание, потому что что при всем ужасе, пережитом реальными жертвами семейного насилия, в том или ином виде это происходит значительно чаще, чем печатается в разоблачительных статейках газетной хроники. Поэтому спектакль кончается появлением у зрителя ощущения - "да, и я каким то образом имею к этому отношение, это звучит во мне, это что то мне напоминает из дества или отцовства и как же хорошо, чтоя об этом забыл(а) и не менее хорошо то, что мне сегодня об этом напомнили". Месседж девчонок со сцены в том, что они избывают чувство вины, своей и/или отцовской, при этом невротическое переживание вины ведет к страданию, а правильное, пусть даже "ложной вины" облагораживает и очищает и здесь возникает именно тот "катарсис", которого мы ждем в каждом значимом для нас событии.
Обсуждение спектакля так, как оно отобразилось в памяти и раскрашено фантазией, выглядит продолжением пьесы. После моего выступления слово берет небритый человек художественного вида:
- Я режиссер, - говорит он, - и моя юность прошла на театральных подмостках. После выступления психотерапевта я понял в очередной раз ненужность их профессии. Ну как они могли не распознать любовь. Да каждое слово в пьесе, каждое сценическое движение наполнено страстной любовью. Страдание, говорите вы? А не одно ли это одно и то же в сущности? И вообще, почитайте историка Максимова,все настолько естественно, учитывая, что 90% крестьян до революции жили со своими дочерьми как с женами, когда умирала жена, потому что взять другую в дом было им не по средствам. Так что это естественная любовь.
- Я психиатр, - парирую я в ответ и в тон, - и моя юность прошла в острых отделениях лечебниц для душевнобольных. И я вспоминаю человека, попавшего в советские времена в больницу по заявлению соседей, которым было очень жалко, когда орала кошка, с которой он совокуплялся по нескольку раз на дню. Наверное, он бы подписался под вашим тезисом - все есть любовь и не бывает любви без страданий...:-)
- Я журналист, - вступает в обсуждение горячий парень с задних рядов, - и вижу что здесь возродился спор 60х между "физиками и лириками", то есть людьми науки и искусства, про любовь и любовь ли это. Но почему никто не сказал главного - о вине отцов, о том, что они творят...
- Я, - хочу возразить, - потому что это и так понятно и начни мы сейчас рассуждать о вине отцов это выглядело бы обсуждением вопроса, морально ли красть в гостях серебряные ложки...:-) Но ведь спектакль не о вине, а о беде. В фабуле ведь две проигравших стороны. Мудро заметили выступавшие тут психологи Колмановские то, что фигура отца здесь сколь авторитарна, столь и инфантильна. В недрах психоанализа зародился парадоксальный афоризм - "Ребенок - это отец мужчины". Так вот эти девчонки не смогли стать "матерями" своим отцам. И провокативность, разумеется невольная, их поведения прослеживается в тексте. И наше дело не судить, а сострадать, жалея обе стороны и только тогда мы сможем разгадать заложенную режиссером взрывную тайну, вспомните дважды звучащий в пьесе эпизод, когда двое участниц напевают тихо песенку 50-х типа: "Почему ты встретилась мне поздно", а третья врывается глумливо надрывным диссонансом - "Ты ж мене пидманула", так вот этот момент жестокого обмана, когда незрелость ОБОИХ сторон приводит к трагизму - в этом и суть, нет?
В импровизированном фуршете после спектакля, с бокалом шампанского, я подошел к автору, Елене Исаевой. "- а что, - говорю, - о страхе перед раскрытием себя навстречу любви (интимофобии), Вы, Лен, написали в "Я боюсь любви", об извращении любви - зависимости - мы увидели сегодня. Надо писать заключительную часть триптиха" - "О чем же, док, не подскажете?, - шаловливо иронично парировала Елена. Тут я стушевался, - "ну-у, жизнь подскажет..."
И теперь буду нетерпеливо ждать следующего приглашения к сопереживанию того - "что" и "как" случается с любовью на падшей Земле...:-)
В любом явлении следует различать "как" и "что" или "формат" и "контент".
Начну с первого. Маленький зал переполнен, сегодня 200-е (!) представление, спектакль идет 7 лет и даже имел успех в Париже (http://www.rfi.fr/acturu/articles/109/article_2328.asp). Затемняется сцена, звучат колокольчики детства и пронзительная песенка то нарастая, то стихая и на фоне мотива начинается речь участниц (даже трудно сказать актрис, поскольку впечатление, что не сыграно, а прожито и исповедано), которые словно не слыша друг друга, не вступая во взаимодействие друг с другом, образуют трезвучие, аккорд, в котором тоны, не сливаясь друг с другом, образуют взаимодополняющую полифонию смысла. А смысл прост: каждая рассказывает о своем мужчине и словно сотканный из недомолвок, всхлипов и нежности, над залом повисает виртуальный образ мужчины каждой из трех молодых и разных девчонок и на 15й минуты спектакля напряжение прорывается стоном - "Папа, папочка" - и звучит чуть издевательски чуть надрывно мелодия "Love me tender, love me sweet". В глазах девушек настоящие (видел) слезы. Фактура текста проста и пронзительна. Нить повествования окрашивается по разному у каждой, но фокусируется на общих для всех них узлах - вина перед матерью, стремление "сделать хорошо" отцу, невозможность выстроить отношения с парнями сверстниками, безуспешно вырываясь из под "тяжелого обаяния" отцовской фигуры.Чем это закончится? Финал открыт додумыванию так, чтобы с героинями хотелось встретиться вновь через 5-10 лет.
Психологично размышляя о содержании красивого и внятного сценического дискурса, открываешь следующее. Наверное, самым повторяемым словом являтся "люблю". Но о любви ли речь? Дело в том, что у каждого душевного явления находится двойник и любовь, зачастую в психотерапевтическом кабинете, приходится отличать от любовной зависимости. Существуют критерии, по которым можно распознать последнюю.
Первое: в любви не теряется собственное достоинство. Несомненно, любовь жертвенна по природе, но истинный дар любви не в деформации себя, а личностном росте, происходящем благодаря объекту любви. Здесь же убедительно показано, как девчонок швыряет от полного пренебрежения собой до грубого бунта с обвинениями себя и "любимого". Убедительно сыграна (лучше сказать показана, доведена до осознания зрителя) потеря самоценности, радости бытия молодой женщиной. Здесь нет возможности дарить себя, есть возможность, в известном смысле, торговать собой, выпрашивая отцовское внимание, заботу и ласку, что по онтологическому Замыслу, должно даваться ребенку за так.
Второе: после удовлетворения потребности в близости с "первым мужчиной", эмоциональной или сексуальной, тут без разницы, у девушек возникает смутное чувство "не так". Неправильно, стыдно, отрезвление и критика. Это как похмелье алкоголика и ломка наркомана, но завтра им потребуется новая порция того, от чего они зависимы, это сильнее их.
Третье: им очевидно плохо. Нас, участников-зрителей, пронизывает тонкое чувство жалости. При всей нетривиальности (не для практикующих психотерапевтов) доносящегося со сцены "триалога жертв", вместо ожидаемого культурного шока с отрицанием по типу "такого не может быть в моей семье" каким то непостижимым образом просыпается узнавание, потому что что при всем ужасе, пережитом реальными жертвами семейного насилия, в том или ином виде это происходит значительно чаще, чем печатается в разоблачительных статейках газетной хроники. Поэтому спектакль кончается появлением у зрителя ощущения - "да, и я каким то образом имею к этому отношение, это звучит во мне, это что то мне напоминает из дества или отцовства и как же хорошо, чтоя об этом забыл(а) и не менее хорошо то, что мне сегодня об этом напомнили". Месседж девчонок со сцены в том, что они избывают чувство вины, своей и/или отцовской, при этом невротическое переживание вины ведет к страданию, а правильное, пусть даже "ложной вины" облагораживает и очищает и здесь возникает именно тот "катарсис", которого мы ждем в каждом значимом для нас событии.
Обсуждение спектакля так, как оно отобразилось в памяти и раскрашено фантазией, выглядит продолжением пьесы. После моего выступления слово берет небритый человек художественного вида:
- Я режиссер, - говорит он, - и моя юность прошла на театральных подмостках. После выступления психотерапевта я понял в очередной раз ненужность их профессии. Ну как они могли не распознать любовь. Да каждое слово в пьесе, каждое сценическое движение наполнено страстной любовью. Страдание, говорите вы? А не одно ли это одно и то же в сущности? И вообще, почитайте историка Максимова,все настолько естественно, учитывая, что 90% крестьян до революции жили со своими дочерьми как с женами, когда умирала жена, потому что взять другую в дом было им не по средствам. Так что это естественная любовь.
- Я психиатр, - парирую я в ответ и в тон, - и моя юность прошла в острых отделениях лечебниц для душевнобольных. И я вспоминаю человека, попавшего в советские времена в больницу по заявлению соседей, которым было очень жалко, когда орала кошка, с которой он совокуплялся по нескольку раз на дню. Наверное, он бы подписался под вашим тезисом - все есть любовь и не бывает любви без страданий...:-)
- Я журналист, - вступает в обсуждение горячий парень с задних рядов, - и вижу что здесь возродился спор 60х между "физиками и лириками", то есть людьми науки и искусства, про любовь и любовь ли это. Но почему никто не сказал главного - о вине отцов, о том, что они творят...
- Я, - хочу возразить, - потому что это и так понятно и начни мы сейчас рассуждать о вине отцов это выглядело бы обсуждением вопроса, морально ли красть в гостях серебряные ложки...:-) Но ведь спектакль не о вине, а о беде. В фабуле ведь две проигравших стороны. Мудро заметили выступавшие тут психологи Колмановские то, что фигура отца здесь сколь авторитарна, столь и инфантильна. В недрах психоанализа зародился парадоксальный афоризм - "Ребенок - это отец мужчины". Так вот эти девчонки не смогли стать "матерями" своим отцам. И провокативность, разумеется невольная, их поведения прослеживается в тексте. И наше дело не судить, а сострадать, жалея обе стороны и только тогда мы сможем разгадать заложенную режиссером взрывную тайну, вспомните дважды звучащий в пьесе эпизод, когда двое участниц напевают тихо песенку 50-х типа: "Почему ты встретилась мне поздно", а третья врывается глумливо надрывным диссонансом - "Ты ж мене пидманула", так вот этот момент жестокого обмана, когда незрелость ОБОИХ сторон приводит к трагизму - в этом и суть, нет?
В импровизированном фуршете после спектакля, с бокалом шампанского, я подошел к автору, Елене Исаевой. "- а что, - говорю, - о страхе перед раскрытием себя навстречу любви (интимофобии), Вы, Лен, написали в "Я боюсь любви", об извращении любви - зависимости - мы увидели сегодня. Надо писать заключительную часть триптиха" - "О чем же, док, не подскажете?, - шаловливо иронично парировала Елена. Тут я стушевался, - "ну-у, жизнь подскажет..."
И теперь буду нетерпеливо ждать следующего приглашения к сопереживанию того - "что" и "как" случается с любовью на падшей Земле...:-)