(no subject)
...Тишина и спокойствие наступают когда сосед, влипнув в какую-то заваруху, оседает на дно и дает мне собраться с силами до нового его появления. В этот период я могу стратегически выгодно перераспределить свои вложения, вливания, воспользоваться каким-нибудь старым членским билетом и куда-нибудь сходить, или же завести себе совсем новое хобби и тоже куда-то сходить, или же подозрительно сидеть у себя, получая все - счета, овощи, медицинскую помощь не выходя из дому. И никогда не знаешь, сколько такой рай может продолжиться. Что же говорит расходная книга? Расходная книга сообщает, что, не имея со мной физических контактов, сосед, тем не менее, пытался вступить со мной в экономический контакт, свидетельством чего служит соседово письмо от такого-то числа такого-то ноября с просьбой занять денег. В письме сосед делал краткий причинноследственный обзор наших отношений, чем уже располагал к себе любого, но не меня, я уже сыт, спасибо, далее сосед сожалел о невозможности наших с ним встреч, но уверял, что они очень скоро возобновятся, а пока предлагал мне передать ему деньги через человека. Мне предлагалось выбрать из людей такого, не очень броского, желательно также не очень приятного на вид и запах, чтобы в такой-то день и час, этот не очень привлекающий к себе внимание человек, положил лично, или через какого-то другого человека, на свое усмотрение, желательно такую же срань, положил деньги в четвертую урну, считая от McDonalds’а возле стеллы, в парке. Если бы не специалист, я бы вытер этим письмом задницу, но не вытер, вытер чем-то другим, а письмо положил в папку. А такого-то числа такого-то ноября вечером я как бы случайно столкнулся с комендантом в подъезде.
-- Соседа твоего бывшего в парке видел, -- сказал комендант. - Замерз совсем, без шапки-то. Что же ты последнюю шапку у человека отобрал?
-- Я отобрал? Я купил.
-- Ну да. Какая разница? Ну, дал ты ему денег, но для него это ничего, ему больше надо. Он на скамейке сидит, ежится. Мается человек. Потому что осень. Там листья жгут, весь дым на него идет. Вот он и приговаривает «Я не богат, я не богат».
Возможно, мой отдых - результат соседского волевого усилия, просто он решает оставить изнасилованное, обескровленное поле под пары, пусть перегнившие дни снова превратят меня в чернозем. И я, орошаемый и согреваемый солнышком, буду радоваться чему-то себе самому не до конца понятному до некоторого дня. День еще не пришел, но он уже зреет, зерно брошено, уже можно отметить всходы : вот мне случайно попалась на глаза его любимая марка, вот еще кто-то заболел и помянул соседа недобрым словом, встреча близка. Будучи знаком с беспримерным соседским хитроумием, я особенно избегаю торговых агентов и прочих агитаторов - я знаю, что где-нибудь среди них вполне может всплыть соседская голова, приправленная каким угодно соусом. И все же, как всегда, на этот раз он застанет меня врасплох. Он засветится, работая кондуктором в троллейбусе. Он расцветет, увидев меня, а я как-то скукожусь. Я захочу заплатить ему за проезд, а у него не окажется сдачи. У кондуктора не окажется сдачи! Он предложит оставить сдачу при нем, приплюсовать к долгу, я откажусь.
Сосед предъявит красное кондукторское удостоверение.
Меня ссадят с троллейбуса.
Случается, сосед звонит мне из больницы и гробовым голосом сообщает:
-- Пища здесь неважнецкая. Тебе не понравится, я знаю. Мне сделали жуткую операцию, тебе предстоит такая же. Эта операция перевернет твои представления о мире. То, что вчера представлялось важным и незыблемым, будет забыто. Мною уже забыто. Операция дорого стоит. Крепись, друг.
Обычно я не выхожу из дому, стараюсь не выходить, потому что знаю - выйдешь, потом захочется того-другого-третьего, но тут вышел.
И вот я трясусь в автобусе, в авоське у меня апельсины, как, впрочем, у большинства пассажиров. Люди наматывают ручки сеток вкруг ладони, люди с газетами, книжками и шевелящимися губами. Старики говорят мало, больше молятся. Благоухающие, в муляже женщины. Мужчины, увешанные всякими пикалками, мигалками и документацией, а которые помельче - так еще и стволами. Дети - сочные красные черешенки. Через две остановки больница, от нечего делать я пялюсь в окно. Мы проезжаем мимо парка, у нас удивительно ровный парк, в сезон, как раз после ежегодной амнистии по случаю Дня Пожарника в парке устраивают скачки, по автобусу проносится запах навоза. Пассажиры разговаривают о политике и лошадях, но недолго, на один заезд, а парк у нас длинный, значит, не так уж недолго, пока длится парк, даже на полтора корпуса за парком. Тема лошадей исчерпана, но пассажиры заведены, они сопят и тяжело дышат, они хотят еще, самые горячие головы переходят на собак. И собаки волновали многих, почти как лошади, в основном мускулистых мужчин с пеной у рта. Нежные женщины, между тем, кокетливо затрагивали тему трав, пряностей и овощей, вот огурцы, например, подешевели, и полтроллейбуса радовалось, что огурцы, наконец, подешевели, очень хорошо, что так, давно пора.
-- Да, но виагра-то подорожала! - малообещающе напоминала мигающая половина троллейбуса, и все соглашались, все призадумывались, мужчины затягивали пояса.
Врач, похоже, темнил.
-- Операция? Какая операция? Может, и была какая-то операция, только не в моем отделении. За свое отделение я ручаюсь. Ведь вас интерисует больной такой-то? Самый никудышный пациент. Сплошные жалобы. Ой, доктор, мне плохо, дайте мне таблетку. Ой, доктор, вы наступили мне на ногу. Ой, доктор, отойдите, я сейчас умру. А я его пальцем не тронул. Его рентгеновский снимок - образец халатного отношения больного к науке. Там ничего не разобрать, видать, он дернулся в момент съемки. Загубленный негатив и общее раздражение медперсонала - вот результаты того анализа.
Я сказал, что можно повторить эксперимент, что я поговорю с соседом, и он даст согласие.
Врач сказал, что об этом не может быть и речи и назвал сумму.
Я замолчал.
Врач спросил, кто его заразил.
Я спросил, насколько это серьезно.
Врач сказал, что это статья. Опять статья!
Мне говорят, я слишком много нервничаю, может, это из-за таблеток, не знаю. Сосед после больницы уезжать собрался. Чепуха. Ерунда. Не может быть. Куда? Он не может вот просто так уехать, не вернув мне долг, но он говорит, что может. Сосед говорит:
-- Нет долга.
Он не уедет. Он не уедет. Он не уедет.
Сосед позвонил и сказал:
-- Мой поезд завтра в одиннадцать.
Это не так. Просто он меня пугает. Разыгрывает, что ли. Попытка отшутиться, не более того. Долг - не шутка. Смешить людей - это не его. Он занимает деньги, перезанимает деньги, он все еще шутит, он плохо кончит, вот что. На нем можно поставить крест.
Сосед:
-- Вбей, вбей мне в сердце осиновый кол.
Но деньги он мне вернет.
Сосед говорит, что не вернет.
Я… Как это так? Как нет? Как это нет?.. Подожди. Успокойся.
Тут сосед всегда говорит одно и то же:
-- Я спокоен. Успокойся сам.
-- Соседа твоего бывшего в парке видел, -- сказал комендант. - Замерз совсем, без шапки-то. Что же ты последнюю шапку у человека отобрал?
-- Я отобрал? Я купил.
-- Ну да. Какая разница? Ну, дал ты ему денег, но для него это ничего, ему больше надо. Он на скамейке сидит, ежится. Мается человек. Потому что осень. Там листья жгут, весь дым на него идет. Вот он и приговаривает «Я не богат, я не богат».
Возможно, мой отдых - результат соседского волевого усилия, просто он решает оставить изнасилованное, обескровленное поле под пары, пусть перегнившие дни снова превратят меня в чернозем. И я, орошаемый и согреваемый солнышком, буду радоваться чему-то себе самому не до конца понятному до некоторого дня. День еще не пришел, но он уже зреет, зерно брошено, уже можно отметить всходы : вот мне случайно попалась на глаза его любимая марка, вот еще кто-то заболел и помянул соседа недобрым словом, встреча близка. Будучи знаком с беспримерным соседским хитроумием, я особенно избегаю торговых агентов и прочих агитаторов - я знаю, что где-нибудь среди них вполне может всплыть соседская голова, приправленная каким угодно соусом. И все же, как всегда, на этот раз он застанет меня врасплох. Он засветится, работая кондуктором в троллейбусе. Он расцветет, увидев меня, а я как-то скукожусь. Я захочу заплатить ему за проезд, а у него не окажется сдачи. У кондуктора не окажется сдачи! Он предложит оставить сдачу при нем, приплюсовать к долгу, я откажусь.
Сосед предъявит красное кондукторское удостоверение.
Меня ссадят с троллейбуса.
Случается, сосед звонит мне из больницы и гробовым голосом сообщает:
-- Пища здесь неважнецкая. Тебе не понравится, я знаю. Мне сделали жуткую операцию, тебе предстоит такая же. Эта операция перевернет твои представления о мире. То, что вчера представлялось важным и незыблемым, будет забыто. Мною уже забыто. Операция дорого стоит. Крепись, друг.
Обычно я не выхожу из дому, стараюсь не выходить, потому что знаю - выйдешь, потом захочется того-другого-третьего, но тут вышел.
И вот я трясусь в автобусе, в авоське у меня апельсины, как, впрочем, у большинства пассажиров. Люди наматывают ручки сеток вкруг ладони, люди с газетами, книжками и шевелящимися губами. Старики говорят мало, больше молятся. Благоухающие, в муляже женщины. Мужчины, увешанные всякими пикалками, мигалками и документацией, а которые помельче - так еще и стволами. Дети - сочные красные черешенки. Через две остановки больница, от нечего делать я пялюсь в окно. Мы проезжаем мимо парка, у нас удивительно ровный парк, в сезон, как раз после ежегодной амнистии по случаю Дня Пожарника в парке устраивают скачки, по автобусу проносится запах навоза. Пассажиры разговаривают о политике и лошадях, но недолго, на один заезд, а парк у нас длинный, значит, не так уж недолго, пока длится парк, даже на полтора корпуса за парком. Тема лошадей исчерпана, но пассажиры заведены, они сопят и тяжело дышат, они хотят еще, самые горячие головы переходят на собак. И собаки волновали многих, почти как лошади, в основном мускулистых мужчин с пеной у рта. Нежные женщины, между тем, кокетливо затрагивали тему трав, пряностей и овощей, вот огурцы, например, подешевели, и полтроллейбуса радовалось, что огурцы, наконец, подешевели, очень хорошо, что так, давно пора.
-- Да, но виагра-то подорожала! - малообещающе напоминала мигающая половина троллейбуса, и все соглашались, все призадумывались, мужчины затягивали пояса.
Врач, похоже, темнил.
-- Операция? Какая операция? Может, и была какая-то операция, только не в моем отделении. За свое отделение я ручаюсь. Ведь вас интерисует больной такой-то? Самый никудышный пациент. Сплошные жалобы. Ой, доктор, мне плохо, дайте мне таблетку. Ой, доктор, вы наступили мне на ногу. Ой, доктор, отойдите, я сейчас умру. А я его пальцем не тронул. Его рентгеновский снимок - образец халатного отношения больного к науке. Там ничего не разобрать, видать, он дернулся в момент съемки. Загубленный негатив и общее раздражение медперсонала - вот результаты того анализа.
Я сказал, что можно повторить эксперимент, что я поговорю с соседом, и он даст согласие.
Врач сказал, что об этом не может быть и речи и назвал сумму.
Я замолчал.
Врач спросил, кто его заразил.
Я спросил, насколько это серьезно.
Врач сказал, что это статья. Опять статья!
Мне говорят, я слишком много нервничаю, может, это из-за таблеток, не знаю. Сосед после больницы уезжать собрался. Чепуха. Ерунда. Не может быть. Куда? Он не может вот просто так уехать, не вернув мне долг, но он говорит, что может. Сосед говорит:
-- Нет долга.
Он не уедет. Он не уедет. Он не уедет.
Сосед позвонил и сказал:
-- Мой поезд завтра в одиннадцать.
Это не так. Просто он меня пугает. Разыгрывает, что ли. Попытка отшутиться, не более того. Долг - не шутка. Смешить людей - это не его. Он занимает деньги, перезанимает деньги, он все еще шутит, он плохо кончит, вот что. На нем можно поставить крест.
Сосед:
-- Вбей, вбей мне в сердце осиновый кол.
Но деньги он мне вернет.
Сосед говорит, что не вернет.
Я… Как это так? Как нет? Как это нет?.. Подожди. Успокойся.
Тут сосед всегда говорит одно и то же:
-- Я спокоен. Успокойся сам.