Несколько эпизодов из жизни Макса Штеенбека.
6. Солнечные часы. Незнакомец.
На грани смерти.
В лагерной жизни трудно обходиться без знания точного времени, чтобы принести пищу, провести перекличку, отправить людей на работу - ведь только у нас, интеллигентов, не было никакой постоянной работы, - провести дезинсекцию, назначить прием у врача. Ни у кого из нас, включая членов лагерного самоуправления, не было часов. А потому на многих площадках перед бараками был воткнут в землю кол, а вокруг него начерчен круг, разделенный на глаз камнями на двадцать четыре части. Но такие солнечные часы слишком примитивны, чтобы показывать время хоть с какой-то точностью. Нельзя ли их улучшить?
После некоторых размышлений наметилось возможное решение. Прислоненная одним своим краем к стене барака крышка от ящика с подходящей дыркой на месте сучка, в которую я воткнул палочку, - вот это и была поначалу вся измерительная аппаратура. Она составляла основу для точного определения длины тени, падающей от палочки в течение безоблачного дня, каких в то лето было много. Тем самым я мог определить страны света, а с помощью числа, которое помнил, - географическую широту, то есть направление земной оси. Этого хватило бы для определения местного времени.
Но так как солнечные часы должны были показывать среднеевропейское, а позднейшие их экземпляры - московское время, я должен был знать географическую долготу Познани. Без географической карты или без точного - хотя бы однажды - указания времени ничего не получалось, а так как у меня не было ни того, ни другого, я должен был взять какую-то величину по памяти. Я ошибся на доли градуса, и вот мои солнечные часы при проверке, которая случилась много позднее, показали отклонение всего в семь минут, причем оно было следствием того, что Земля вращается вокруг Солнца не по круговой, а по эллиптической орбите. Чтобы учесть эту особенность, нужны были величины, которые я не помнил. Что же касается необходимых для работы тригонометрических функций, то их я легко вычислил.
В результате получились легкие переносные часы на квадратной деревянной доске, которые для правильной ориентации нужно было только прислонить в горизонтальном положении одним краем к стене барака, и тогда в любое время года, лишь бы светило солнце, тень от обрезанного под правильным углом куска жести, заменившего палочку, падала на цифры нанесенного на доску циферблата. Все бараки лагеря стояли строго параллельно, поэтому для каждого из них можно было сделать такие часы, но это потребовало бы много работы.
Я получил поддержку от одного советского гражданина, который жил в особом маленьком бараке и часто ходил по лагерю. Какие у него были задачи, я не знаю. Во всяком случае, он пользовался влиянием. Он обратил внимание на мои своеобразные «астрономические» измерения и сказал, что мое имя известно ему с прежних времен. Я тогда не поверил, но позднее, уже в Советском Союзе, счел, что это было возможно, поскольку учебник, написанный мной совместно с фон Энгелем, переведенный и изданный в СССР (я упоминал об этом) большим тиражом, пользовался там гораздо большей известностью, чем у нас.
Этот человек достал мне пропуск, с которым я имел право свободно передвигаться по лагерю. Я смог заказывать в мастерской доски и полоски жести для отбрасывания тени. Кроме того, в другом помещении поставили для меня стол и стул, чтобы я вообще мог работать. Мои чертежи вихревой трубы заинтересовали его, и он хотел направить их в соответствующую организацию. Имелась и виду, вероятно, Академия наук в Москве. Наконец, я стал получать продовольствие, как те пленные, которые работали.
pn64:
8 октября 1945 года Завенягин представит Берии докладную записку, в которой будет следующий пункт:
"
[...]
Г. По заявлению, поданному т. Серову два месяца назад и полученному мною от т. Серова в середине сентября, нами разыскан в лагере для военнопленных в Познани и сегодня доставлен в Москву крупный физик Макс Штенбек, конструктор бетатрона. Последний дает более высокие напряжения, чем циклотрон, и служит для исследовательских работ.
По согласованию с Арденне Макс Штенбек направляется к нему.
"
(В советских документах того времени фамилия "Штеенбек" могла писаться так: Штенбек, Стенбек, Стеенбек, Стейнбек.)
Несколько раз он давал мне сигарету, и с каким удовольствием я ее курил! Собственно, зто делало мое существование только тяжелей, потому что когда не было никакой надежды достать табак, я его и не искал. А теперь мысли снова крутились вокруг курева, и я жадно сосал свою маленькую холодную трубку, о которой совсем забыл.
pn64:
Это странно. Работающим "отпускается табак низших сортов из расчета 5 гр. в сутки на одного военнопленного."
Работа над часами продвигалась успешно вперед, но тут у меня вдруг довольно высоко поднялась температура. От чего - не знаю.
В лазарете мы получали в некотором роде щадящее питание и, прежде всего, больше медикаментов, чем в медпункте. Больные лежали не на полу, а на тыльной стороне опрокинутых шкафов. Я встретил там шестнадцатилетнего мальчишку-вервольфовца. Он хотел, как можно быстрее, выздороветь, чтобы его выпустили вместе с остальными. Недавно, рассказал он мне, пришел к ним полковник и, проверив чистоту их одежды, жутко всех изругал: мол, такие молодые люди, как вы, не должны распускаться, у вас впереди - целая жизнь, в ней будет трудно лентяям. Полковник надеется, что скоро дома они покажут, какие уроки извлекли из того, что с ними сотворили нацисты. Мальчишка вновь воспрянул духом: «Раньше все мы действительно были какой-то размазней».
Для меня эта встреча была лучшим из того, что случилось за время пребывания в лазарете. Температура прошла, а фурункулы и понос остались. Я сильно отощал, и в то же время у меня не было аппетита, а потому увеличенная порция пищи доставалась часто другим. Но несколько солнечных часов сделал, и они оправдывали свое назначение.
Однажды ко мне пришли два советских офицера и спросили, что мне известно об атомной бомбе. Американцы, дескать, применили такую в Японии, больше они ничего сказать не могли. Как и многие физики, я, конечно, знал о принципе деления урана, цепной реакции и выделяющейся при этом энергии, но никаких деталей.
Было ужасно, что атомная бомба уже существовала, и еще ужасней было то, что ее использовали. Разве война не кончилась два месяца тому назад? (О том, что происходило на Дальнем Востоке мы ничего не знали.) А если бы она немного продлилась на нашей земле, значит, бомбы были бы сброшены на нас? Меня охватил ужас, несмотря на слабость и усиливающуюся апатию. Такое состояние не способствовало сопротивляемости моего организма, скорее, оно усилило отвращение к жизни, преодолеть которое стоило тем больше сил, чем меньше их было. Хорошо, что я должен был работать.
Во время хождения по лагерю я познакомился с одним графиком. Как говорили, он был довольно известен. Я о нем не слышал, но в этом отношении мнение только физика ничего не значит. Этот человек хотел сделать с меня несколько карандашных рисунков, с тем чтобы один из них оставить у себя. Он спросил, не мог бы я достать хорошей бумаги для рисования? Несколько дней спустя у меня в руках были два карандашных портрета почти в натуральную величину. Все говорили, что они очень удались. Несмотря на подросшие волосы и сбритую бороду, я себя едва узнавал. Дело было не только в худобе, но прежде всего в колючих глазах - «эсэсовских глазах», как выразился один из нас, а такого прежде никто обо мне не говорил. Изменился я сам или только моя внешность? Но раздумывать было некогда, надо было работать.
У меня появились новые занятия, и первое не представило сложности для осуществления. Лагерная мастерская должна была изготовить для всех бараков одинаковые конические супные черпаки объемом в треть литра. Я рассчитал размеры необходимых деталей из жести, правда, вместимость черпака все же увеличил на десять процентов.
Следующая работа была снова связана с солнечными часами. На скате крыши единственного каменного здания, в котором размещалась лагерная администрация, штукатурам и художникам предстояло соорудить большие и красивые солнечные часы. По мысли начальства, это должно было быть не только практично, но и являть собою нечто. Мне поручили сделать необходимые для этого расчеты. Практичность и точность маленьких часов, которых все время не хватало, по всей видимости, произвели впечатление.
Скат крыши находился не в параллели с бараками, но я мог и без компаса точно определить направление. Нужно было только прислонить часы к скату и выяснить, насколько они врут. Я начал расчеты. В основном все было просто, но мне приходилось заставлять себя снова и снова рассчитывать угловые величины, наконец, при всем желании, я уже больше не мог - поднялась температура, и я опять попал в лазарет. А когда я, совсем обессиленный, вышел оттуда, расчетов найти не смог, они исчезли. Наверное, их украли пленные, которые мне иногда помогали по мелочам, а теперь им захотелось самим сделать "гешефт" с пропуском по лагерю и усиленным питанием.
Доказать я ничего не мог, но случившееся было последней каплей. Начинать все сначала? Я и без того едва мог ходить, опираясь на палку. И хотя я теперь лежал на мешке с соломой и даже получал ежедневно стакан молока, нарывов становилось все больше и понос продолжался.
-
pn64:
Общегоспитальным больным полагалось 200 г молока в день, больным дистрофией - 300.
Я почти все время спал. Немецкий врач сказал, что самое позднее через три недели я окажусь в морге, и я верил, что так оно и будет.
Я мог теперь спать беспрерывно и без сновидений. И это было хорошо. Если и думал о чем-то, то лишь о своих домашних: что они делают, как они будут без меня? Боли я не чувствовал, не было и страха, разве что за родных, и вызывать в памяти их лица становилось все труднее, Еще, в лучшем случае, три недели - зачем же думать о солнечных часах и атомных бомбах? Жалость к самому себе? Нет, даже на это уже не было сил.