БЕГСТВО В ЭДЕМ, ИЛИ В ПОИСКАХ УТРАЧЕННОГО ПРОСТРАНСТВА
«...не предполагает ли понятие числа представления о чем-либо ином».
Анри Бергсон. О множественности состояния сознания.
Потихоньку пытаюсь подманить пока существующего в каких-то, только ему Одному ведомых мирах, персонажа. Его зовут Хронос. (Впоследствии Мистер Х , как будут его называть другие для краткости (хотя зачем? никто ведь никуда не торопится). И у него пусть будет возлюбленная с открытым долинным именем Спэйс. Этот клубок необъяснимо переплетенных между собой пороков и добродетелей, распутывать который небезопасно, эта парочка и составляет главный предмет моих изысканий, излюбленных и искушенных во всех отношениях.
Непостижимое Время. Память о нем под благоуханными парусами уплывает в будущее, и здесь считается кощунственным поминать его недобрым словом, подобно тому, как сделали бы более открытые и скорые на божественные комедии натуры, приготовившие ему прекрасные усыпальницы.
Время осталось там - в июле 200... года. Блеснув, пропев, открывшись, оно навсегда осталось в этой мерцающей точке своего таинственного измерения. А дальше были только его отражения, несмелые изломанные векторы, отважные тени того, что звалось «настоящим».
Сначала ему было непонятно, почему за ним так никто и не заехал в то утро после - как дитя, которое забыли в придорожной гостинице оно сначала, я думаю, очень горевало и пыталось выжить среди незнакомых звуков и расстояний, но потом инстинкт самосохранения времени восторжествовал над страхом и позором. Оно осталось и прижилось, всем своим существованием доказывая свою нужность и необходимость, вставая раньше других и хлопоча - (боже я не вынесу этого! ) и живет там, наверное уже выросло неимоверно большим и крепким, звонким как май и величавым, как октябрь - мы с ним больше не встретились, я живу в пространстве, в котором нет живительного ритма, топота его веселых ножек, смеха и сияния того, что выглянуло однажды из-под завесы алтаря, да так и застыло там, прикинувшись впоследствии «рогом изобилия».
Истина затухала без своего чарующего источника - ведь каждому мгновенью должно быть даровано Время, как воздух и вода - но у последующих дней, месяцев, полугодий, лет и, возведенных в десятую степень от всего этого ожерелья, ночей не было больше никогда, с того самого вечера, в котором еще теплились угли Времени - молчаливые и обреченные на многолетнее забвение среди показной скорости, сумятицы времен года, и изнуряющих поджиданий нет, не самого возращения или движения времени, мы ждали схождения самого момента Вечности, Ожившего Времени, - не было такого времени, для возможного/невозможного схождения/восхождения, на которое мы втайне оба надеялись, и я, и ты.
И все же часть времени, превратившись в кристаллы, стало таким драгоценным.... Потому что только оно (что это действительно? память? воображение? или присутствие и наше угадывание инобытия?) осталось верным и хранит в своих гранях, уплывающих в бесконечность, тепло того по-июльски ветреного, но смелого и благородного дуновения Тревожной Порхающей Вечности, породившей их обоих Хроноса и Спэйс. «Сестра моя - жизнь». Сестра моя - Ева.
«Между твоим сном обо мне и моим о тебе лежит эта зеленая страна, такая живая и очевидная, кажется вечная, как ты и я, как послание бабочек, как обетование, как кровь - твоя и моя, превращаясь из красной в черные на белом линии и между ними, как птицы запятые, точки, тире. Вечный праздник пунктуации! «Блаженны многоточия ...»
Если прислушаться ее можно услышать на восхождении смычка, в тот момент, когда он плавно паря вдруг бросается вниз - здесь в этих зачарованных брукнеровских альпийских горах есть проход.
Сине-зеленое Джотто в этих краях это не подставное время, а полуночное пение сверчков, каким мы его тогда (о бедная, прекрасная моя любовь!) так сильно желали .... Твой первый вздох после моего признания, и моя последняя одинокая ночь после твоего ухода, небо с отраженными блажными и блаженными, хмельными от воздуха, льющегося, как причастие - таким, каким мы чуяли его в самые волшебные миги наших внезапных снов и перебежек, деревьями по духу и словами по плоти иного измерения, мигающими звездами и лунами иных, совсем иных причастий и биений».
Непостижимое Время, восходящее мифом и однажды, возможно, заходящее правдой.... «И многое, многое иное».
Неизбежная, прекрасно ужасная и ужасно прекрасная Спэйс. Отраженная, о, она, легко могла бы наполнить собой полотна великих живописцев или вздохи не менее удачливых фотографов, предпочитающая ютится между немногих поэтических строк либо среди прибрежных сосен, где отрывистые всполохи перекликающихся между собой чаек по неведомой причине заменяют ей уютный метроном, оставшийся в далеком детстве (вероятно и существовавший исключительно для того, чтобы потом его вспомнили, как первый намек ее будущего века) либо.... Поистине может ее и не существует, как говорят мудрецы, но может быть истину знает Хронос? «А что такое истина?», спросила Алиса. Но Хронос носил маску непроницаемого времени и молчал.
Если вспомнить драгоценные сады Эдема, то наступает момент, когда ты начинаешь относиться к воспоминанию пережитого, как к еде - было и все. Было восхитительно, одухотворенно - но всё - было. И все, что осталось от тебя не может иначе вспомнить упоительные шепоты и танцы деревьев, их пантомимы и фокусы в ветвях - но нынче? Нынче мы ждем пищу будущего века. То есть мы не можем восхищать того, что было. Мы жаждем услад Эдема будущего, времени, забывающего все, кроме ожидания как насущной необходимости (о как же несчастны мы!) следующего такта, в котором ты сам и музыка и слушатель, и нет другого упования и отречения. Пространство и Время Эдема. Объятия Спэйс и Хроноса, которые до той поры лишь воображаемые... Хронос и Спэйс как одно любовное целое, и пока они разделены, никто из них не может быть понятым и осознанным до конца.... До (и знают ли, помнят ли они, что было в той сказочной Эдемии, когда не было томительных часов настоящего, куда-то пролетающего мимо будущего, и не было и не могло еще быть той загадки, которую нам всем загадали впоследствии - прошлое, когда Пространство еще не было совращено до 23 ударов, (по правде говоря, был уговор, что в результате всех тех восхитительных игр, которыми забавлялись Хронос и Спэйс в саду, Время должно было на миг обратиться 24 восхитительными птицами, но вместо этого прибежал Бесцветный Некто, подозрительно проворно прожужжал на сварливом синтетическом языке (Спэйс всегда испытывала чудовищную брезгливость ко всему синтетическому) 23 инфинитива в ветвях карманного дерева - и все птицы (т.е. Хронос, расторопный малый) улетели, хотя куда они могли улететь?), и когда-нибудь - после?
Отрывки сновидения, где они едины, где между ними нет расстояния, изломов и черных дыр, сон, о котором не упоминают Хронос и Спэйс, но который каждому снится, и ему, и ей, это сон дремлющего кошмарами о своем бытие человечества и чуде. Неужели они, рожденные тогда же в саду параллельно Адаму и Еве так зеркально зависят от них?
Хронос был готов поклясться, что в миг, когда им всем четверым на головы посыпались эти загадочные фрукты - в тот самый миг он почувствовал, что началась погоня за чем-то совершенно бессмысленным, за чем-то, чему даже и имени никакого нет, а есть только неотступное, навязчивое преследование по кругу - еще и еще, отражение и преломление, и снова внезапное, но неизбежное повторение. И Спэйс почувствовала впервые, что такое пропасть, расстояние, и когда Ева протянула руку, чтобы сорвать уже лопнувший от зрелости гранат, (в следующую секунду он рухнул на медовую голову Спэйс), она уже не смогла коснуться его, как чего-то иного, а только стояла и почему-то смущалась от того, что между ней и деревом образовалась огромная пропасть, в которую потекли реки и реки, которые лил Хронос по своей утраченной отныне Спэйс (вознесенные невесты Шагала), и то ли от обилия их, то ли еще по какой причуде, кто-то спохватился и принялся вести им счет, умножая надвое и преумножая. Хотя какой теперь был во всем этом смысл, когда они перестали понимать друг друга так, как это было до того, пока он не обернулся птицами, а Спэйс не кинулась к Хроносу/Адаму в последней отчаянной попытке остановить уже запряженную кем-то Колесницу?
I
Пока Апрель топчется в передней и не решается войти, Май услужливо предлагает чашку чая своей чарующей гостье. Спринг уже немного пришла в себя после долгой дороги по каждый раз как будто виденным впервые пространствам, и теперь, сидя в кресле напротив интересного и умного собеседника, думала о том, насколько долго продлится церемония этого, обещающего быть таким заманчивым, чаепития. Дело в том, что мало кто мог удержать ее в своих околосолнечных пространствах более девяноста дней (день-другой). Она это знала и магическая игра цифр каждый раз заставляла ее вспоминать о Хроносе... Дитя зеленых комнат и певучих озер, она возвращалась туда каждый раз, когда очередной роман, так и не успев начаться в полную силу, подходил к некой меже, за которой простиралась чужая земля, и на которую ступить, как она не старалась себя убедить в том, что это все предрассудки, Спринг не могла. Неприметно они разболтались по-домашнему, и собеседник вспомнил четыре вяза напротив его окна, из которого он смотрел, как таяли на солнце лужи в его далеком детстве. «Пока я говорю с Вами, мне кажется, что это Вас я видел тогда в окне, в моем детстве. Вы стояли и смотрели на лужу, и потом вдруг шагнули, как будто осторожная большая птица, и мне показалось, что все это я вижу как во сне, хотя точно помню, что не спал». Спринг улыбнулась и сделала еще глоток приятно-пряного чаю, прежде чем что-то сказать на это прелестное откровение. «Да, мне тоже кажется, что я что-то такое помню: яркое синее небо и звук падающих капель с крыши. Уютное щебетание птиц и какой-то безграничный покой. Такое парение бывает всегда, когда каких-то мгновений касается Вечность. В бытность мою ребенком я помню, какое таинственное наслаждение доставляло мне наблюдать, как искрящиеся льдинки на закате солнца прямо на глазах превращались в музыку воды.... Да, я помню, как вошла в эти темно-синие ветви, разбегающиеся по лону бирюзового неба, а что было потом, совсем не помню. Кажется я, все-таки, утонула», сказала она и рассмеялась.
II
Она глаза раскрыла, и ивы окунулись в воду, и спохватившийся ветер погнал тонкие вытянутые листья и волны; берега мягко, но настойчиво касались прохладного рая, и слышался едва-едва уловимый смущенный шепот, названия имен, просторов и высокогорий.
Атласное и упругое утиное тело скользит удлиненными расстояниями, чуть взлетая и снова возвращаясь в воду и к прежнему ритму восхитительных движений - вперед и вперед, как фавны и эльфы, разрезая праздничный воздух, не оставляя балетных па на земле, вдоль и мимо виноградников, туда, туда - да, все ближе и ближе, пространство лишается знакомого смысла, уменьшаясь до долей секунд, маятник качелей в детстве, все озеро в одно мгновенье и - преломленный встречный свет взметается охапкой белых лилий и роз - и ввысь, и ввысь.
III
Среди всех твоих редкостей, о дивный Май, что больше всего приходится мне по душе и тешит меня, это твои вместилища рассыпающегося света, твои отражения дальше и дальше в пылающей кострами осени, когда все получает свою законченность и форму, и твои дивные прозрения, когда так же взмывают вверх к нёбу огромного звездного рта гирлянды и гирлянды, повозки и повозки, искры и искры - танцовщицы в рыжих пачках, исчезающие за неизменно таинственными кулисами, и никогда, никогда больше не возвращающиеся на поклон.
Я не хочу касаться руками, осквернять листву твоих сочинений, о дивный Май, не ставший вассалом, живущий в собственном ладу - твои доверчивые открытые листы и листы, их погребальные саваны лежат как в старинной библиотеке - первый цвет дерева познания, душистые переплеты - не потревожить покой твоих манускриптов, variae lectiones, столь соблазнительные, чтобы снова и снова пытаться воскрешать шаги и шаги, удары и удары сердца, растревоженная и смущенная вера - нет ничего мучительнее и прекрасней твоих разочарований и возвращенного рая.
To slacken virtue, and abate her edge
Than prompt her to do aught may merit praise.
(Дж. Мильтон «Возвращенный рай» ( II, 455-456)
(Ослабить мощь и притупить - порой
Заслуга большая, чем дать ей волю).
Пусть пощадит бедный Хронос твои пространства, о сокровенная из сокровенных пора! Не закрывай ни сердца своего, ни своих библиотек в цвету (hanami) для прогулок и шалостей ничего не подозревающих о зеркалах времени фей и фавнов. И хотя они, погоняющие стада собственных кошмаров и радостей, по природе своей робеют перед всякими новыми лицами и отражениями, какую тихую грусть ощущают они каждый раз при расставании с ладными и восторженными путешественниками, когда зажигаются фонари.
IV
Летящие стрелы времени. Предположительно, они должны были бы пронизывать пространство насквозь, но это не так. Это одна из тех истин, которые сами собой разумеются, но не высказываются. Время больше не представляет собой желанное и благородное, и наслаждение, доставляемое им, больше не превышает границ дозволенного: оно безгрешно, как может быть безгрешным никому не нужный старый холостяк, живущий на доход от собственных сочинений. Ни одна его часть не лучше и не хуже другой. По силе своих скромных возможностей оно угождает всем. Переодеваясь то в прошлое, то в настоящее (самое подозрительное платье), то в будущее (удивительно тонкое платье, сотканное из того, чего никогда не будет), Мистер Х. в безграничной снисходительности и самодовольстве (как же ты располнел, бедный мой Хронос!) одаривает нас смыслом и смертью.
Ты помнишь дерево, где мы последний раз прощались перед твоим отъездом на долгие и долгие годы? -
В пути и в пути,
Так мы господин расстались,
Пока мы в живых...
Я больше верю в то, что то время, которое осеняло наши головы серебристыми переливающимися влажно-бархатными листьями царственно раскинувшейся ивы и было настоящим, Твоим подлинным. Это время, пульсирующее радужными всплесками и оттенками мысли и чувства, оно как стрела пронизывает так называемое настоящее и летит, и летит в будущее, где мы, возможно, ее когда-нибудь поймаем, и не узнаем смерти.
V
Не-Время изменяло и изменяет Спэйс по 23 раза на дню. С каждой утренней секундочкой, или в полдень с более персонифицированной минутой, с каждым щеголеватым часом пьет кофе и ведет слегка припудренные душеспасительные беседы, уводящие вниз-вверх по лестнице в фантомную темноту, где после полуночи весь этот старомодный фарс начинается сначала.
Хронос когда-то знал что-то иное, что скрывается за числами. Ведает ли он о том, что творит его Двойник, сам уже говорящий голосом одного из своих бестолковых персонажей? Ведает ли он о Подстраивающемся Времени со всеми его подстрекательствами и горшочными добродетелями «Утренней Славы»?? Думаю, что да. Whose woods these are I think I know…
The woods are lovely, dark and deep.
But I have promises to keep,
And miles to go before I sleep,
And miles to go before I sleep. (R. Fr.)
Хронос, милый, твоих апостолов избивают бичами, и я не могу уже больше это слышать.
Отраженное утренне-ночное время. Отраженное утренне-ночное пространство. Переливающееся, но застывшее (морская ракушка ранним утром на просторном берегу), как разбитое окно в сюрреалистический пейзаж когда. Прибитое к масляным фигурным бездвижным пространствам где.
VI
Соловьиные трели, взбитые сливки цветущей сливы в ночи, зажженный фонарь манит - здесь царство всех мыслимых и немыслимых добродетелей. Древние звезды, свежи и в предвосхищении, как роса, как дети на Рождественском утреннике.
Но Спэйс больше всего любила июньские ночи, ставшие братьями и возлюбленными, с кострами и папоротником, бредящими от ощущения какого-то небывалого счастья березами и запахом новорожденной травы, и как венец всего этого волшебства - аллеи цветущих каштанов, обласканных мокрым от дождя солнцем.
Снова и снова проходила Спэйс по этой аллее, где солнце и дождь, нежданно и восторженно встретились, и, казалось, теперь навеки их не разлучить. Этих шагов по пляшущим глянцевым лужам, этого, совершенно мокрого от ливня лица, наконец, вновь обретшего свою раритетную улыбку, тогда совершенно точно коснулась Вечность.
А после была длинная предлинная ночь солнцестояния. Хронос в черных очках и в незнакомом плаще. Почти топор в руках и подносимое причастие: хлеб, пропитанный кровью. Смутный сон, смешавший оперенья...
VII
Ночь перед тем роковым июльским утром, раздвижной мост, который мог бы, если бы они, да что теперь говорить, который мог бы связать Хроноса и Спэйс белой атласной ленточкой, чтобы породить новые пространственно-временные отношения, эта ночь оказалась замурованной в памяти, как паучок в янтаре - видимый со всех сторон и в любое время суток. Черно-синие иссопы надвигались с потолка и падали и падали на бессонную кровать, где корчилась Спэйс. Окно было раскрыто и занавеска притворялась, равнодушно покачиваясь - податливая на уговоры ветреного кавалера - беспечной и прозрачной. Но было душно, как если бы пространство комнаты сузилось до одного венериного зрачка - пульсирующего и ноющего.
«Завтра я все ему скажу», говорила одна сторона. «Нет, тогда это будет последний ваш диалог», горячо убеждала другая. И чем больше они спорили, тем крепче закручивался узел... еще секунду (о, кто подарил ее?!) и время бы остановилось невозвратимо. Четыре часа, пять, шесть, семь, можно вставать. Готовый текст пылал, как огонь в камине в зимнюю стужу - кроваво-красные буквы взмывали вверх страницы сжигая ее, чтобы через минуту начать все заново. Как, через столько лет и зим, и верст, как сказать ему, чтобы он хоть что-то вспомнил? Как сказать о закате и соленом винноцветном море (Улисс почти синоним Времени), как сказать об одиночестве пространства, бьющегося о несуществующий берег, и только освещающая все, какая-то потусторонняя память с робкой надеждой на чудо указывает на серебристую лунную дорожку, по которой может пройти Время...Чтобы узнать, чтобы вернуться из птичьего обличья к подножию цветущего персикового дерева, где пространство, никому не понятным до сих пор образом, ухитрилось себя сохранить по обычаю былого времени.
Случилось ли? Не случилось. Время (Не-Время) вернулось на свой однажды узаконенный круг, и все потекло, потекло вспять, безостановочно и пеленой, подобно дождю в осеннюю серо-лиловую пору, затворяющего собой все возможные пространства, кроме одного - пространства рыбьего глаза.
VIII
Изумрудно-золотые фраанжеликовские небеса августа. Сознание удерживает растворенные объятия благостных святых и дев, но душевные порывы условно-сослагательного наклонения пространства иные, совсем иные. Оркестровая мелодия золотокрылых ангелов приближается к тутти, увеличивая легкие, а где-то далеко далеко на Фаворе, в башне неутешная Спэйс, утратившая своего возлюбленного, замерла напротив холодной железной решетки, в которую, как в прозрачную шахматную доску, немного помедлив, заглядывают беспечные облачка, и снова несутся дальше и дальше, через долину к далеким молчаливым горам, где они остановятся на ночлег усталые и довольные, растают, утратят навек свои очертанья, а утром кто-то снова соберет эту туманность, чтобы набросать уже новую картину.
Когда человек умирает, первое, что видит он воскреснув «на том свете», это не яркая фигура в белых одеждах, а обычное, до боли обычное утро, или полдень, который медленно (измененное время?) катится, как ни в чем ни бывало прежними отражениями по выбеленному потолку, дальше по просеке к озеру, и кружным путем возвращается в тонику. То, что происходит на полотнах великих живописцев мы однажды уже пережили, и это будущее, которое мы ежесекундно перемахиваем в так называемом настоящем лишь отражение, или повторение в несколько иных (насколько иных?) вариациях одних и тех же известных тем наших прошлых объятий и обретений. «А если бежать, бежать как другие, как все? Как святые и великие поэты, как дети и голуби, змеи и агнцы, если взять и убежать в Эдем, где, как я надеюсь, нет разницы в длительностях расстояний и часов, туда, где нет обманчивой пустоты, где нет обманчивого, насилующего времени? Бежать в обретенный Эдем?», думала Спэйс. И, если смерть, «всего лишь вопрос стиля... вопрос ритма», то правда ли, что смерть - всего лишь фарс? И на крыльях бабочки, которая случайно опустится нам на ладони мы с удивлением узнаем миниатюрную карту, где на затейнейшем из языков будет изложен наш собственный извилистый маршрут, и слегка волнующиеся флаги всех оттенков радуги обозначат наш настоящий миг и куст.
IX
Как сказать о самом главном? Гордое укрывает голод, кроткое запорошат листья, землянично-красные, как капли крови, нежность испепеляет сердце. Если ты умрешь, так чего ж мне ждать? Ведь вопрос не в том, вечно ли мы живем, если ты пейзаж - то и я пейзаж, если ты в стихах, то я и в стихах, если ты без рифм, то я и я без рифм, если классицизм - значит классицизм, если романтизм, что же рисовать? Побыть рядом - секундой дольше, поймать отраженные блики, и в одно мгновение понять, что у тебя ничего нет, ничего своего, кроме этих, этой эдемной долготы и глубины...
X
В начале было Время, и Время было от.... И Время было....
XI
Воркующая прозрачная тишина сада после летнего дождя. Листья розы притворно-небрежно сбрасывают сердцеобразные, с только что мелькнувшими розовыми прожилками зеркала при взмахе ветра, как если бы это было что-то стыдливое, или самое сокровенное.
XII
«Ошибочно приписывать слишком большое значение вопросу об абсолютной реальности пространства. Ведь это все равно, что спрашивать, находится ли пространство в пространстве или нет. Вообще наши чувства воспринимают качества тел и вместе с ними пространство; казалось бы вся трудность проблемы состоит в споре о том, является ли протяженность аспектом этих физических качеств, - качеством качества - или же эти качества по своей сущности непротяженны: хотя пространство и присоединяется к ним, но оно самодавлеюще и существует помимо них.... пространство является столь же прочной реальностью, как и сами эти ощущения, хотя и другого порядка....»
И еще один пассаж из Анри Бергсона, который я очень люблю, потому что он как-то распутывает безысходное прустовское: «Быть может, неподвижность предметов, окружающих нас, навязана им нашей уверенностью, что это именно они, а не какие-нибудь другие предметы, неподвижностью нашей мысли по отношению к ним».
«Чистая длительность есть форма, которую принимает последовательность наших состояний сознания, когда наше “я” просто живет, когда оно не устанавливает различия между наличными состояниями и теми, что им предшествовали. Для этого оно не должно всецело погружаться в истытываемое ощущение или идею, ибо тогда оно перестало бы длиться. Но оно также не должно забывать предшествовавших состояний: достаточно, чтобы, вспоминая эти состояния оно не помещало их рядом с наличным состоянием, наподобие точек в пространстве, но организовывало бы их, как бывает тогда, когда мы вспоминаем ноты какой-нибудь мелодии, как бы слившиеся вместе. Разве нельзя сказать, что, хотя эти ноты следуют друг за другом, мы все же воспринимаем их одни в других, и вместе они напоминают живое существо, различные части которого взаимопроникают в силу самой их общности? Это можно доказать тем, что если мы, например, нарушим такт и дольше, чем следует, остановимся на какой-нибудь одной ноте мелодии, нашу ошибку обнаружит не столько чрезмерная долгота ноты, сколько качественное изменение во всей музыкальной фразе».
Бергсон предлагает слушать музыку струящегося пространства... Красиво и убедительно. Вопрос стиля, вопрос ритма.
Порой чувствую сопричастность Хроноса и Спэйс к ощущениям пространства на хасигакари, авансцене, места появления в игре Но персонажей, «место паузы», на заднике сосна. На левом краю сцены находится хор певцов, сидящих в два ряда, сопровождающих переход от монолога персонажа или повествования к танцу... Они скользят по поверхности великих идей и намерений, и, скорее всего, проникают в них, или даже составляют их, но фокус в том, что - никаких следов: ровно поспешающая калейдоскопная порхающая реальность, пыточная, изнаночная сторона которой составляет натяжение интуиции между различиями полуправдивых длительностей, и красочная - в обретении утренней славы пробуждения.
Снег падал и падал - беззвучно красиво...
На листья и землю, на черную сливу.
Деревья оделись искристо-пушистым,
И все стало тихо, и все стало чистым.