О ГЕНДЕРЕ, НАЦИИ И КЛАССЕ В ПОСТКОММУНИЗМЕ
Журнал «Гендерные исследования», 2005, № 13.
Елена Гапова
О ГЕНДЕРЕ, НАЦИИ И КЛАССЕ В ПОСТКОММУНИЗМЕ (1)
... место женщины в социальной жизни не является
в прямом смысле результатом того, что она делает,
но того, какое значение придается ее деятельности в рамках конкретных социальных взаимодействий.
Мишель Розальдо (2)
Некоторые исследователи посткоммунизма считают его основным результатом реконфигурацию гендерных отношений в сторону формирования системного превосходства мужчин над женщинами (3). Другие называют главными событиями конца ХХ века образование независимых национальных государств в Евразии. Полагая, что Советский Союз был «тюрьмой народов», а причиной его распада стал национальный вопрос, они трактуют постсоветские национальные конфликты, включая войну в бывшей Югославии, как следствие советской этнической политики. Еще один результат посткоммунизма - это «исчезновение социальной защищенности» и «общее обнищание» населения. Тема гендерного неравенства наиболее часто возникает именно в этом контексте.
Я полагаю, что все названное - не разные явления, а проявления одного общего, а именно классобразования. Основной процесс, происходящий в нашей части свете в явном виде с 1991г., но начавшийся ранее и ставший видимым во время перестройки, есть формирование экономического неравенства. Моя гипотеза состоит в том, что создание независимых национальных государств стало той формой, которая позволила легитимировать формирование классов, представив весь процесс как «освобождение народов». На самом деле причиной распада СССР явилось вызревание «классов» и замена статусного неравенства экономическим, т.е. борьба различных типов элит. Гендер же есть то наиболее элементарное социальное разделение, вне которого невозможны ни национальные, ни классовые преобразования, поэтому реконфигурация гендерных отношений с необходимостью в них присутствует. Это последнее важно для понимания причин слабости постсоветского женского движения, действующего в рамках «других» политико-социальных проектов. Ниже я постараюсь свести воедино три категории социальной стратификации - гендер, нацию и класс - в их взаимодействии в постсоветских странах,
От класса к нации
Михаил Горбачев в своей книге «Перестройка», перечисляя причины, подтолкнувшие его к осознанию необходимости перемен, указывает неудовлетворительный уровень потребления, а также возникшее у многих стремление к наживе(4). Эти тенденции очевидны в культурных свидетельствах времени, например, фильме начала 80-х “Блондинка за углом” (с Андреем Мироновым и Татьяной Догилевой). Сюжет его таков. ОН - тридцатипятилетний астроном, «интеллигент в очках», ушедший работать грузчиком в универсам. Шаг этот, ставший предпосылкой для комедии, был хоть и гротескным, но понятным советскому человеку. В обществе, где водители автобусов получали больше врачей, интеллектуальные профессии теряли престиж, и слово «инженер» стало синонимом неудачника. Теперь работа героя - приносить в торговый зал пакеты с луком и картошкой, и в выполнении ее он неадекватен, как Пьер Безухов на Бородинском поле.
ОНА - молодая продавщица, «розовая блондинка», наивная, но прекрасно сознающая те преимущества, которые несет с собой «работа в торговле» в условиях постоянного дефицита всего. В отличие от астронома, Она не беспокоится о том, что дело ее жизни лишено драйва и социального признания, потому что свидетельства своей нужности людям получает ежедневно. Обладая связями в разных сферах, Она имеет доступ к любым товарам, услугам или культурным событиям. Жалея неуклюжего сослуживца, Она вместе с тем испытывает благоговение перед его рассеянностью и неприспособленностью, видя в них знаки принадлежности к особой группе, в которую, несмотря на все свои связи, она не вхожа.
Они начинают встречаться, и Она показывает ему социализм, о существовании которого Он не подозревал: мир элитных ресторанов, ведомственных саун, закрытых кинопросмотров и театральных премьер; все удовольствия для избранных, вплоть до празднования Пасхи в подмосковном монастыре, что в условиях государственного атеизма является апофеозом элитарности. Поэтому на всенощную собирается весь бомонд: московская богема, западные дипломаты, а также нужные люди (нУжники) - директора магазинов, слесари автосервиса и билетные кассиры, которые могут достать итальянскую плитку, финский унитаз и билеты на юг в разгар сезона. Иначе говоря, все те, кто «заведует» распределением в обществе, где итальянской плитки на всех не хватает и где вдруг все одновременно начали осознавать, что без нее счастья быть не может.
Она мечтает о совместном будущем: их сын будет учиться в дипломатической академии и станет послом, а друзьями у них будут известные писатели и актеры. «А почему они будут с нами дружить?», спрашивает Он. «Потому что им тоже нужны вещи», - отвечает Она. Постепенно все это начинает его беспокоить, и Он взрывается, когда во время многолюдной свадьбы в ресторане, где присутствуют десятки чужих ему, но нужных людей, появляется бывший его руководитель, чтобы сообщить, что из того сектора космоса, наблюдением которого Он занимался, получены странные сигналы. «Возможно, мы не одни во Вселенной», - объявляет тот, но нужны дополнительные наблюдения, а единственный свободный радиотелескоп находится на Дальнем Севере. Эти слова тонут в реве ресторанной толпы, которая, ликуя по поводу научного открытия, на самом деле приветствует свое включение в мир «культуры и науки». Присутствие при объявлении открытия является актом легитимации «нужных людей» в этом прежде недоступном для них пространстве.
Потрясенный, сорвав с себя импортный костюм, Он убегает со свадьбы, во время которой то, что было для него свято, оказалось превращенным в предмет потребления. Он бежит по улице назад к своим звездам, а Она бежит следом, умоляя его остановиться. Заканчивается фильм триумфальной кодой: одетый в арктический костюм, Он возвращается со смены у телескопа в занесенную снегом избушку, где Она купает их маленького сына. Это была небольшая социалистическая ложь, «навешанная» на в общем-то правдивую историю. Правда ее состояла не в адекватном изображении повседневности, а в выражении коллективного бессознательного зрелого социализма.
На тему, обозначаемую в позднесоветское время словом «вещизм», было снято множество фильмов: «Гараж», «Старый Новый год», «Валентин и Валентина» (в основе фильма - кофликт социальных статусов двух влюбленных), «Шапка» (сюжет построен на составлении списка на выделение ондатровой шапки, для чего надо определить, кто ее достоин), «Курьер»; в театре - «Смотрите, кто пришел» В. Арро, «Энергичные люди» В.Шукшина.
Социальное беспокойство, которое вскрывает «Блондинка», связано с возникновением зачатков стратификации, основанной на обладании «ценными товарами» в обществе, где прежде экономическое неравенство было очень невелико. Советская социальная стратификация была, в отсутствие рынка, не экономического, а статусного свойства и напоминала феодальное сословное разделение. Доступ к редким и поэтому ценным «товарам» осуществлялся не через посредство цены (редкое стоит дороже, а потому купить его может меньшее количество людей), а через централизованное распределение: списки, столы заказов, ведомственные санатории и т.д. «Товары» (как материальные, так и символические) получают те, кто имеет соответствующий статус, часто добытый демонстрацией верности режиму. Для интеллигенции одним из показателей статуса была возможность читать «редкие» тексты, которые являлись «ценным товаром» (почему доступ к спецхрану и охранялся столь рьяно).
Принадлежность к привилегированной группе увеличивала карьерные и жизненные (получение повседневных благ) возможности, а потому столь важны были символы идентификации с ней (подписка на Ключевского как знак идентификации с интеллигенцией). Однако в целом интеллигенция была недовольна своим положением (ее статус стоил все меньше, а доступ к реальным товарам был ограничен), как, впрочем, не были довольны и те, кто распределял - нужные люди (снизу) и коммунистическая номенклатура (сверху). Критическая масса людей рассматривала советскую систему распределения ресурсов (подразумевающую и политические ограничения) как несправедливую: она была для них тесной, и они выросли из нее, как князь Гвидон из бочки. Власть и ресурсы, т.е.социальный капитал, которым они обладали, не был связан с собственностью и даже не мог быть передан детям, поэтому был желателен переход к другой модели - распределению посредством рынка. Болгарский социолог Демитрина Петрова написала еще в 1994, что произошедшее в начале 90-х, было не демократизацией, а высвобождением класса(5), хотя вернее было бы сказать, что произошла легитимация возможностей для его формирования, т.к. готового класса тогда еще не было: никто не владел собственностью.
Однако процесс замещения статусного неравенства экономическим нуждался для своей легитимации в демократическом нарративе. Хотя материальная причина изменений состояла в переходе к иному способу распределения, в основе которого лежит иная, не социалистическая, идея социальной справедливости, нужна была такая мотивация, с которой люди могли бы идентифицироваться. Их невозможно позвать на баррикады, сказав: «Мы тут строим экономическое неравенство - присоединяйтесь к нам!» Ресурсом, который позволил мобилизовать массы, стал национализм: национальные проекты оправдывали постсоветский социальный порядок, давая восстающему новому классу «благородную» цель.
Под национализмом я понимаю как чувства, так и социальные движения, которые определяют себя в терминах национального (хотя это слово может и не произноситься): воображенной общей истории, общего происхождения, культуры, судьбы, языка, национального угнетения и т.д. Националистический дискурс в явной форме был начат во время перестройки некоторыми группами интеллектуалов (которые, как оказалось, артикулировали интересы нарождающегося класса) и а в некоторых случаях - коммунистической номенклатурой, ставшей впоследствии во главе новых национальных государств.
Самым первым пространством, которое могло трактоваться как национальное, а потому было политическим, стала культура: во всех постсоветских странах огромное количество национальных политиков начинали в группах, занимающихся восстановлением исторических памятников, археологическими раскопками и т.д. Те, кто артикулировал национальную идею, определяли ее как свободу: свободу «знать правду о своей истории» (т.е. конструировать ее несоветскую версию), свободу читать национальную литературу (т.е. осуществлять цензуру на других основаниях), свободу говорить на национальном языке и т.д. Таким образом, в конце 1980-х в каждой из республик существовал «пакет претензий», соотносивший социализм с воображенным национальным угнетением: советской оккупацией в Прибалтике, отсутствием независимой государственности и языковыми «контраверзами» в Белоруссии и на Украине, спорными территориями на Кавказе, истощением национальных ресурсов в Казахстане и сталинскими преступлениями против народов - повсеместно. В России претензии фокусировались на ностальгии по былому величию: якобы утерянной высокой культуре, истощенной природе, выкорчеванному крестьянству, уничтоженной аристократии - и артикулировались в рамках дискуссии о повороте северных рек, в творчестве писателей-деревенщиков или - в «западной перспективе» - на страницах первого глянцевого журнала «Наше наследие», преподносившего «национальное достояние» уже как рыночный, т.е. соответствующим образом упакованный, продукт.
Исходя из этого «перечня обид», общества начали требовать незавивисмости от «других», которые «оккупировали», «истощали ресурсы», «убивали национальных поэтов», «не давали говорить на родном языке», «уничтожили национальные святыни», «использовали наши земли под свои военные базы» и т.д. Дело не в том, являлось ли угнетение истинным или воображенным, а в том, что в это время национальный вопрос в своих различных инкарнациях приобрел чрезвычайную важность, т.к. национальности, как пишет Кэтрин Вердери, были единственными в тот момент организационными формами, имевшими институциональную историю(6) . Б. Ельцин на танке во время августовского путча ассоциировался с российским триколором как символом делегитимации старого режима (т.е. демократизацией) и возрождением России. Книгоиздатель Игорь Немировский, вернувшийся из годичной эмиграции, вспоминает:
Я в 91-м году вернулся, оказался в Москве как раз, когда путч происходил. 21-го августа как раз присутствовал у Белого дома, когда вместо красного флага взвился "триколор". Ревел как бык, когда Борис Николаевич назвал нас "дорогими россиянами". Как-то мне показалось, что в тот момент моя жизнь определилась. Я потом много раз отказывался от этого моего состояния, говорил, что - все, гори они огнем, но возвращался к нему. В этот момент очень много в моей жизни определилось, я бы сказал. (7)
Важно то, что «возрождение нации» подразумевало обязательный переход к рынку. Национальное стало тем принципом, который позволил представить происшедшее в 1991 как «справедливое» т.е. стал способом легитимации других элит и другой системы неравенства. В то время классы еще не были «готовы» (не вполне они готовы, очевидно, и сейчас), но изменение системы распределения ресурсов запустило механизм стратификации в явном виде. В постсоветском мире рыночная экономика вместе с либеральной демократией, и, с другой стороны, социализм с его внеэкономическим принуждением в качестве различных способов распределения ресурсов оказались «завернуты» в национальный дискурс. Это очень хорошо видно в Беларуси, где оппозиция - неолиберальные и/ли националистические интеллектуалы - пропагандируя национальную независимость, права человека, свободные цены и рынок, которые кажутся им универсальными ценностями, не могут понять, почему люди, потерявшие при распаде СССР больше, чем получили, «отвергают национальный язык» (вообще корпоративные интересы интеллектуалов в национальных играх - особый вопрос). На самом деле они отвергают не язык, а новую систему неравенства. Президент же выступает за «объединение с Россией» (т.е. якобы за «денационализацию) и, представляя собой реинкарнацию принципа «государство - это я», «он» платит пенсии и пособия, «он» сохранил бесплатное медицинское обслуживание, «он» ограничивает цены (они, правда, все равно растут) и т.д. Распределяя ресурсы «по потребностям», он сохраняет систему, которая для тех, кто неуспешен в условиях рынка, воплощает социальную справедливость.
Дискурс за и против «национального» на самом деле есть выражение классового беспокойства: речь идет не столько о национальном чувстве, сколько о классовых интересах. Под классом я в данном случае понимаю не отношение к средствам производства, как это видится в марксизме, а распределение жизненных возможностей вследствие действия рынка (веберианская перспектива). Как указывает финский исследователь Тиимо Пииранен, стратификация имеет место, когда “жизненные возможности разных групп населения распределены неравномерно, являясь коллективным результатом деятельности отдельных экономических агентов, различающихся по своей власти на рынке.” (8)
Нация всегда является только символом и поэтому может служить легитимации различных социальных движений и действий, имеющих очень разные цели: группы конкурируют между собой, пытаясь застолбить свое право на определение символа и его легитимирующие воздействия(9) . В одном случае националистами могут быть рыночники, в другом - сторонники социализма. Например, как указывают Утэ Вайнман и Влад Тупикин, в России все "левые" организации (отрицающие рынок) могут в той или иной степени считаться националистическими(10) .
Хотя безусловно, социальная текстура посткоммунизма - в смысле групп, агентов, интересов и т.д. - сложнее, чем здесь представлено, однако везде борьба за «национальную независимость», «возрождение» или любой другой национальный символ, начатая интеллектуалами (и иногда аппаратчиками), предполагала покончить с социализмом. И везде в результате перемен элиты оказались вознаграждены в большей степени, чем те, кто выходил на улицы бывших советских столиц в конце 1980-х. И везде первые демократические правительства при строительстве демократии воссоздавали патриархатные гендерные системы. Или, вернее, патриархатные гендерные системы воссоздавались сами, «естественным» образом, т.к. определенная конфигурация гендерных отношений образует наиболее элементарную социальную стратификацию как для класса, так и для нации. Согласно Джоан Скотт, гендер есть “социальная организация полового различия”, тот способ, при помощи которого конструируются и легитимируются отношения подчинения/доминирования между мужчинами и женщинами, являющиеся первичными при означивания отношений власти . Конкретные значения полового различия ре-конструируются каждый раз, когда происходит борьба за передел власти; и хотя эта борьба всегда включает гендер, смысл ее не в изменении гендерных отношений как таковых, а в обретении той социальной власти, частью которой она являются. Именно гендер как категория наиболее элементарной социальной стратификации позволяет увидеть, каким образом взаимосвязаны класс и нация, т.к. и то, и другое, являются маскулинными социальными конструктами.
Продолжение в комментах
Елена Гапова
О ГЕНДЕРЕ, НАЦИИ И КЛАССЕ В ПОСТКОММУНИЗМЕ (1)
... место женщины в социальной жизни не является
в прямом смысле результатом того, что она делает,
но того, какое значение придается ее деятельности в рамках конкретных социальных взаимодействий.
Мишель Розальдо (2)
Некоторые исследователи посткоммунизма считают его основным результатом реконфигурацию гендерных отношений в сторону формирования системного превосходства мужчин над женщинами (3). Другие называют главными событиями конца ХХ века образование независимых национальных государств в Евразии. Полагая, что Советский Союз был «тюрьмой народов», а причиной его распада стал национальный вопрос, они трактуют постсоветские национальные конфликты, включая войну в бывшей Югославии, как следствие советской этнической политики. Еще один результат посткоммунизма - это «исчезновение социальной защищенности» и «общее обнищание» населения. Тема гендерного неравенства наиболее часто возникает именно в этом контексте.
Я полагаю, что все названное - не разные явления, а проявления одного общего, а именно классобразования. Основной процесс, происходящий в нашей части свете в явном виде с 1991г., но начавшийся ранее и ставший видимым во время перестройки, есть формирование экономического неравенства. Моя гипотеза состоит в том, что создание независимых национальных государств стало той формой, которая позволила легитимировать формирование классов, представив весь процесс как «освобождение народов». На самом деле причиной распада СССР явилось вызревание «классов» и замена статусного неравенства экономическим, т.е. борьба различных типов элит. Гендер же есть то наиболее элементарное социальное разделение, вне которого невозможны ни национальные, ни классовые преобразования, поэтому реконфигурация гендерных отношений с необходимостью в них присутствует. Это последнее важно для понимания причин слабости постсоветского женского движения, действующего в рамках «других» политико-социальных проектов. Ниже я постараюсь свести воедино три категории социальной стратификации - гендер, нацию и класс - в их взаимодействии в постсоветских странах,
От класса к нации
Михаил Горбачев в своей книге «Перестройка», перечисляя причины, подтолкнувшие его к осознанию необходимости перемен, указывает неудовлетворительный уровень потребления, а также возникшее у многих стремление к наживе(4). Эти тенденции очевидны в культурных свидетельствах времени, например, фильме начала 80-х “Блондинка за углом” (с Андреем Мироновым и Татьяной Догилевой). Сюжет его таков. ОН - тридцатипятилетний астроном, «интеллигент в очках», ушедший работать грузчиком в универсам. Шаг этот, ставший предпосылкой для комедии, был хоть и гротескным, но понятным советскому человеку. В обществе, где водители автобусов получали больше врачей, интеллектуальные профессии теряли престиж, и слово «инженер» стало синонимом неудачника. Теперь работа героя - приносить в торговый зал пакеты с луком и картошкой, и в выполнении ее он неадекватен, как Пьер Безухов на Бородинском поле.
ОНА - молодая продавщица, «розовая блондинка», наивная, но прекрасно сознающая те преимущества, которые несет с собой «работа в торговле» в условиях постоянного дефицита всего. В отличие от астронома, Она не беспокоится о том, что дело ее жизни лишено драйва и социального признания, потому что свидетельства своей нужности людям получает ежедневно. Обладая связями в разных сферах, Она имеет доступ к любым товарам, услугам или культурным событиям. Жалея неуклюжего сослуживца, Она вместе с тем испытывает благоговение перед его рассеянностью и неприспособленностью, видя в них знаки принадлежности к особой группе, в которую, несмотря на все свои связи, она не вхожа.
Они начинают встречаться, и Она показывает ему социализм, о существовании которого Он не подозревал: мир элитных ресторанов, ведомственных саун, закрытых кинопросмотров и театральных премьер; все удовольствия для избранных, вплоть до празднования Пасхи в подмосковном монастыре, что в условиях государственного атеизма является апофеозом элитарности. Поэтому на всенощную собирается весь бомонд: московская богема, западные дипломаты, а также нужные люди (нУжники) - директора магазинов, слесари автосервиса и билетные кассиры, которые могут достать итальянскую плитку, финский унитаз и билеты на юг в разгар сезона. Иначе говоря, все те, кто «заведует» распределением в обществе, где итальянской плитки на всех не хватает и где вдруг все одновременно начали осознавать, что без нее счастья быть не может.
Она мечтает о совместном будущем: их сын будет учиться в дипломатической академии и станет послом, а друзьями у них будут известные писатели и актеры. «А почему они будут с нами дружить?», спрашивает Он. «Потому что им тоже нужны вещи», - отвечает Она. Постепенно все это начинает его беспокоить, и Он взрывается, когда во время многолюдной свадьбы в ресторане, где присутствуют десятки чужих ему, но нужных людей, появляется бывший его руководитель, чтобы сообщить, что из того сектора космоса, наблюдением которого Он занимался, получены странные сигналы. «Возможно, мы не одни во Вселенной», - объявляет тот, но нужны дополнительные наблюдения, а единственный свободный радиотелескоп находится на Дальнем Севере. Эти слова тонут в реве ресторанной толпы, которая, ликуя по поводу научного открытия, на самом деле приветствует свое включение в мир «культуры и науки». Присутствие при объявлении открытия является актом легитимации «нужных людей» в этом прежде недоступном для них пространстве.
Потрясенный, сорвав с себя импортный костюм, Он убегает со свадьбы, во время которой то, что было для него свято, оказалось превращенным в предмет потребления. Он бежит по улице назад к своим звездам, а Она бежит следом, умоляя его остановиться. Заканчивается фильм триумфальной кодой: одетый в арктический костюм, Он возвращается со смены у телескопа в занесенную снегом избушку, где Она купает их маленького сына. Это была небольшая социалистическая ложь, «навешанная» на в общем-то правдивую историю. Правда ее состояла не в адекватном изображении повседневности, а в выражении коллективного бессознательного зрелого социализма.
На тему, обозначаемую в позднесоветское время словом «вещизм», было снято множество фильмов: «Гараж», «Старый Новый год», «Валентин и Валентина» (в основе фильма - кофликт социальных статусов двух влюбленных), «Шапка» (сюжет построен на составлении списка на выделение ондатровой шапки, для чего надо определить, кто ее достоин), «Курьер»; в театре - «Смотрите, кто пришел» В. Арро, «Энергичные люди» В.Шукшина.
Социальное беспокойство, которое вскрывает «Блондинка», связано с возникновением зачатков стратификации, основанной на обладании «ценными товарами» в обществе, где прежде экономическое неравенство было очень невелико. Советская социальная стратификация была, в отсутствие рынка, не экономического, а статусного свойства и напоминала феодальное сословное разделение. Доступ к редким и поэтому ценным «товарам» осуществлялся не через посредство цены (редкое стоит дороже, а потому купить его может меньшее количество людей), а через централизованное распределение: списки, столы заказов, ведомственные санатории и т.д. «Товары» (как материальные, так и символические) получают те, кто имеет соответствующий статус, часто добытый демонстрацией верности режиму. Для интеллигенции одним из показателей статуса была возможность читать «редкие» тексты, которые являлись «ценным товаром» (почему доступ к спецхрану и охранялся столь рьяно).
Принадлежность к привилегированной группе увеличивала карьерные и жизненные (получение повседневных благ) возможности, а потому столь важны были символы идентификации с ней (подписка на Ключевского как знак идентификации с интеллигенцией). Однако в целом интеллигенция была недовольна своим положением (ее статус стоил все меньше, а доступ к реальным товарам был ограничен), как, впрочем, не были довольны и те, кто распределял - нужные люди (снизу) и коммунистическая номенклатура (сверху). Критическая масса людей рассматривала советскую систему распределения ресурсов (подразумевающую и политические ограничения) как несправедливую: она была для них тесной, и они выросли из нее, как князь Гвидон из бочки. Власть и ресурсы, т.е.социальный капитал, которым они обладали, не был связан с собственностью и даже не мог быть передан детям, поэтому был желателен переход к другой модели - распределению посредством рынка. Болгарский социолог Демитрина Петрова написала еще в 1994, что произошедшее в начале 90-х, было не демократизацией, а высвобождением класса(5), хотя вернее было бы сказать, что произошла легитимация возможностей для его формирования, т.к. готового класса тогда еще не было: никто не владел собственностью.
Однако процесс замещения статусного неравенства экономическим нуждался для своей легитимации в демократическом нарративе. Хотя материальная причина изменений состояла в переходе к иному способу распределения, в основе которого лежит иная, не социалистическая, идея социальной справедливости, нужна была такая мотивация, с которой люди могли бы идентифицироваться. Их невозможно позвать на баррикады, сказав: «Мы тут строим экономическое неравенство - присоединяйтесь к нам!» Ресурсом, который позволил мобилизовать массы, стал национализм: национальные проекты оправдывали постсоветский социальный порядок, давая восстающему новому классу «благородную» цель.
Под национализмом я понимаю как чувства, так и социальные движения, которые определяют себя в терминах национального (хотя это слово может и не произноситься): воображенной общей истории, общего происхождения, культуры, судьбы, языка, национального угнетения и т.д. Националистический дискурс в явной форме был начат во время перестройки некоторыми группами интеллектуалов (которые, как оказалось, артикулировали интересы нарождающегося класса) и а в некоторых случаях - коммунистической номенклатурой, ставшей впоследствии во главе новых национальных государств.
Самым первым пространством, которое могло трактоваться как национальное, а потому было политическим, стала культура: во всех постсоветских странах огромное количество национальных политиков начинали в группах, занимающихся восстановлением исторических памятников, археологическими раскопками и т.д. Те, кто артикулировал национальную идею, определяли ее как свободу: свободу «знать правду о своей истории» (т.е. конструировать ее несоветскую версию), свободу читать национальную литературу (т.е. осуществлять цензуру на других основаниях), свободу говорить на национальном языке и т.д. Таким образом, в конце 1980-х в каждой из республик существовал «пакет претензий», соотносивший социализм с воображенным национальным угнетением: советской оккупацией в Прибалтике, отсутствием независимой государственности и языковыми «контраверзами» в Белоруссии и на Украине, спорными территориями на Кавказе, истощением национальных ресурсов в Казахстане и сталинскими преступлениями против народов - повсеместно. В России претензии фокусировались на ностальгии по былому величию: якобы утерянной высокой культуре, истощенной природе, выкорчеванному крестьянству, уничтоженной аристократии - и артикулировались в рамках дискуссии о повороте северных рек, в творчестве писателей-деревенщиков или - в «западной перспективе» - на страницах первого глянцевого журнала «Наше наследие», преподносившего «национальное достояние» уже как рыночный, т.е. соответствующим образом упакованный, продукт.
Исходя из этого «перечня обид», общества начали требовать незавивисмости от «других», которые «оккупировали», «истощали ресурсы», «убивали национальных поэтов», «не давали говорить на родном языке», «уничтожили национальные святыни», «использовали наши земли под свои военные базы» и т.д. Дело не в том, являлось ли угнетение истинным или воображенным, а в том, что в это время национальный вопрос в своих различных инкарнациях приобрел чрезвычайную важность, т.к. национальности, как пишет Кэтрин Вердери, были единственными в тот момент организационными формами, имевшими институциональную историю(6) . Б. Ельцин на танке во время августовского путча ассоциировался с российским триколором как символом делегитимации старого режима (т.е. демократизацией) и возрождением России. Книгоиздатель Игорь Немировский, вернувшийся из годичной эмиграции, вспоминает:
Я в 91-м году вернулся, оказался в Москве как раз, когда путч происходил. 21-го августа как раз присутствовал у Белого дома, когда вместо красного флага взвился "триколор". Ревел как бык, когда Борис Николаевич назвал нас "дорогими россиянами". Как-то мне показалось, что в тот момент моя жизнь определилась. Я потом много раз отказывался от этого моего состояния, говорил, что - все, гори они огнем, но возвращался к нему. В этот момент очень много в моей жизни определилось, я бы сказал. (7)
Важно то, что «возрождение нации» подразумевало обязательный переход к рынку. Национальное стало тем принципом, который позволил представить происшедшее в 1991 как «справедливое» т.е. стал способом легитимации других элит и другой системы неравенства. В то время классы еще не были «готовы» (не вполне они готовы, очевидно, и сейчас), но изменение системы распределения ресурсов запустило механизм стратификации в явном виде. В постсоветском мире рыночная экономика вместе с либеральной демократией, и, с другой стороны, социализм с его внеэкономическим принуждением в качестве различных способов распределения ресурсов оказались «завернуты» в национальный дискурс. Это очень хорошо видно в Беларуси, где оппозиция - неолиберальные и/ли националистические интеллектуалы - пропагандируя национальную независимость, права человека, свободные цены и рынок, которые кажутся им универсальными ценностями, не могут понять, почему люди, потерявшие при распаде СССР больше, чем получили, «отвергают национальный язык» (вообще корпоративные интересы интеллектуалов в национальных играх - особый вопрос). На самом деле они отвергают не язык, а новую систему неравенства. Президент же выступает за «объединение с Россией» (т.е. якобы за «денационализацию) и, представляя собой реинкарнацию принципа «государство - это я», «он» платит пенсии и пособия, «он» сохранил бесплатное медицинское обслуживание, «он» ограничивает цены (они, правда, все равно растут) и т.д. Распределяя ресурсы «по потребностям», он сохраняет систему, которая для тех, кто неуспешен в условиях рынка, воплощает социальную справедливость.
Дискурс за и против «национального» на самом деле есть выражение классового беспокойства: речь идет не столько о национальном чувстве, сколько о классовых интересах. Под классом я в данном случае понимаю не отношение к средствам производства, как это видится в марксизме, а распределение жизненных возможностей вследствие действия рынка (веберианская перспектива). Как указывает финский исследователь Тиимо Пииранен, стратификация имеет место, когда “жизненные возможности разных групп населения распределены неравномерно, являясь коллективным результатом деятельности отдельных экономических агентов, различающихся по своей власти на рынке.” (8)
Нация всегда является только символом и поэтому может служить легитимации различных социальных движений и действий, имеющих очень разные цели: группы конкурируют между собой, пытаясь застолбить свое право на определение символа и его легитимирующие воздействия(9) . В одном случае националистами могут быть рыночники, в другом - сторонники социализма. Например, как указывают Утэ Вайнман и Влад Тупикин, в России все "левые" организации (отрицающие рынок) могут в той или иной степени считаться националистическими(10) .
Хотя безусловно, социальная текстура посткоммунизма - в смысле групп, агентов, интересов и т.д. - сложнее, чем здесь представлено, однако везде борьба за «национальную независимость», «возрождение» или любой другой национальный символ, начатая интеллектуалами (и иногда аппаратчиками), предполагала покончить с социализмом. И везде в результате перемен элиты оказались вознаграждены в большей степени, чем те, кто выходил на улицы бывших советских столиц в конце 1980-х. И везде первые демократические правительства при строительстве демократии воссоздавали патриархатные гендерные системы. Или, вернее, патриархатные гендерные системы воссоздавались сами, «естественным» образом, т.к. определенная конфигурация гендерных отношений образует наиболее элементарную социальную стратификацию как для класса, так и для нации. Согласно Джоан Скотт, гендер есть “социальная организация полового различия”, тот способ, при помощи которого конструируются и легитимируются отношения подчинения/доминирования между мужчинами и женщинами, являющиеся первичными при означивания отношений власти . Конкретные значения полового различия ре-конструируются каждый раз, когда происходит борьба за передел власти; и хотя эта борьба всегда включает гендер, смысл ее не в изменении гендерных отношений как таковых, а в обретении той социальной власти, частью которой она являются. Именно гендер как категория наиболее элементарной социальной стратификации позволяет увидеть, каким образом взаимосвязаны класс и нация, т.к. и то, и другое, являются маскулинными социальными конструктами.
Продолжение в комментах