Шестая и "Te Deum" Брукнера. РНО. Плетнев. БЗК
На этой неделе в БЗК отзвучали две Шестых симфонии. Сначала Гергиев с Мариинским сыграл Шестую Чайковского ; через день Плетнев с РНО играл Шестую Брукнера (в первом отделении) и "Te Deum" (во втором).
Если учесть, что Чайковского питерские разбавили гаврилинскими "Перезвонами", то концерты, можно сказать, вышли зеркальными.
Зал был снова переполнен, билеты спрашивали на подходах, точно это какая-то музыкальная оттепель, люди оттаяли и спохватились, что БЗК скоро закроют и нужно наслушаться напоследок; нужно запомнить акустические эффекты этих углов и агор, пористых, от огромного количества отзвучавшей музыки, стен.
Помним, любим, верим, ждём.
Всю первую часть (Maestoso) оркестр, ведомый невозмутимым Плетнёвым, словно бы прорывался сквозь пространство; более всего напоминая старый, дореволюционный поезд с дымом из трубы.
Дыма было много и он, клочковатый, стелился вдоль состава и, прежде чем растаять, накрывал вагоны ватой, мешаясь с пейзажем и мешая обзору. Выстраивая оммаж Моне, выражающему духовное состояние через особенности, к примеру, цветопередачи.
Куски кукольной идиллии, вальсов и полек, внезапно, противоходом, вскипавшие вплоть до осязаемой видимости балов и безмятежного бюргерского (читай, человеческого) времяпрепровождения, вдруг накрывала агрессивная ржа, мгновенно начинавшая окисляться и рассыпаться - так на старом зеркале, давно лежавшем в запустении начинает пузыриться и скукоживаться амальгама, покрываясь уже даже не трещинами, но шрамами и рубцами.
И тогда зеркало, темнея, перестаёт отражать реальность, даже если ты смотришь в него и видишь собственное отражение: частями оно совпадает с тем, что ты привык слышать видеть (так, скажем, я воспитывал слух на другой версии брукнеровской Шестой, более, что ли, сбалансированной), но сквозь привычные черты проступает иная реальность, в реалистичность которой ты безоговорочно веришь, ибо она - тоже правда.
Брукнер, с его постоянными перепадами, мгновенным обрушением вниз и такими же стремительными подъёмами, антифонами и всепожирающим пожаром духовых, идеально подходит стилю РНО, играющего вдумчиво, без какого бы то ни было автоматизма.
Музыкальная ткань рождается без предварительного согласования, она живая, пористая и, в необходимой степени, занозистая, шероховатая - особенно в тех моментах, когда проступающая благость со скрипичной слезой в единый миг сносится мощным потоком, чтобы через какое-то время, едва ли не с белого листа, начать проступать вновь.
Духовые выступают наводнением или торнадо, после которого на обломках природного (или же исторического) самовластья, начинает собираться и прорастать новая жизнь.
Плетнёв рассказывает о возможности жить после всех многочисленных исторических и общественных вывихов, после бесконечного "снова и снова", взрывов в метро и падения польского самолёта, в том числе: этот поезд во мгле, но мы ещё едем, ещё мчим, несмотря на сбои программы, жизнь продолжается, сплетаясь из сияния струнных и медленного отхода медных духовых. Суставы заживут, сон выправится, мы умрём в безмятежном счастье полного, а не относительного покоя.
А после антракта давали "Te Deum": к оркестру присоединился хор (Хор Академии хорового искусства имени В.С.Попова, художественный руководитель - Алексей Петров), орган (дипломант международного конкурса Евгения Кривицкая) и четыре певца (солистка Большого театра Динара Алиева (сопрано), солистка "Новой Оперы" Татьяна Липовенко (меццо-сопрано), солист "Новой Оперы" Георгий Васильев (тенор), Николай Диденко (бас).
И время будто бы отменили. Выключили как свет в комнате. Включив, вместо этого, столп света необычайной красоты и мощи.
В "Раю" нет ни времени, ни пространства; все события одномоментны и заполняя весь возможный объём (и, одновременно, нигде не существуя) они обрушиваются на слушателя нечеловеческой мощью, вдавливают его в кресло, превращают в пластилин.
"Te Deum" - огромная, гигантская даже фреска, чья барочная вычурность (как если ты попал внутрь неба на одном из венецианских плафонов Тьеполо), соединённая с вагнеровской монументальностью, выталкивает тебя на территорию высокого напряжения.
И тут уже не до музыкального (или какого-то другого анализа): очнувшись от наваждения, поймал себя на том, что сижу с открытым ртом, отвыкший от страстей такого накала.
И стало понятным куда так мастеровито пробирался оркестр в Шестой, двигаясь шествуя сквозь.
Да всё туда же - в пространство, где нет пространства, в область мощнейшего эмоционального сотрясения основ, которое следовало бы унести с собой под рубашкой, холить и баюкать в памяти нервных окончаний.
Каждый раз так странно возвращаться со звёзд, хлопать музыкантам (надо же отблагодарить их, но не ценой мгновенно утраченного впечатления, вытряхаемого из тебя с каждым хлопком), выходить в фойе, видеть бегущих к гардеробу людей; нет-нет, дело даже не в потрясении, а в том, что тебе показали и куда позволили заглянуть (а это куда ну вообще никак не соотносится с окружающей московской действительностью), поманили, да тут же и забросили, растаяв.
Так что если тут и возникает потрясение то не от музыки, но от чего-то иного. Хотя, ну, да, это же музыка нас развязала, тайною нашей не стала. Впрочем, тут причина в ином - в несовершенстве ритуала, связанного с посещением концертов в святом для каждого меломана БЗК.
Несколько раз во время исполнения "Te Deum" , ненадолго приходя в разум, я думал видел это исполнение в каком-нибудь католическом храме.
Ведь дело же, по большому счёту, не в акустике, но в уместности.
Если учесть, что Чайковского питерские разбавили гаврилинскими "Перезвонами", то концерты, можно сказать, вышли зеркальными.
Зал был снова переполнен, билеты спрашивали на подходах, точно это какая-то музыкальная оттепель, люди оттаяли и спохватились, что БЗК скоро закроют и нужно наслушаться напоследок; нужно запомнить акустические эффекты этих углов и агор, пористых, от огромного количества отзвучавшей музыки, стен.
Помним, любим, верим, ждём.
Всю первую часть (Maestoso) оркестр, ведомый невозмутимым Плетнёвым, словно бы прорывался сквозь пространство; более всего напоминая старый, дореволюционный поезд с дымом из трубы.
Дыма было много и он, клочковатый, стелился вдоль состава и, прежде чем растаять, накрывал вагоны ватой, мешаясь с пейзажем и мешая обзору. Выстраивая оммаж Моне, выражающему духовное состояние через особенности, к примеру, цветопередачи.
Куски кукольной идиллии, вальсов и полек, внезапно, противоходом, вскипавшие вплоть до осязаемой видимости балов и безмятежного бюргерского (читай, человеческого) времяпрепровождения, вдруг накрывала агрессивная ржа, мгновенно начинавшая окисляться и рассыпаться - так на старом зеркале, давно лежавшем в запустении начинает пузыриться и скукоживаться амальгама, покрываясь уже даже не трещинами, но шрамами и рубцами.
И тогда зеркало, темнея, перестаёт отражать реальность, даже если ты смотришь в него и видишь собственное отражение: частями оно совпадает с тем, что ты привык слышать видеть (так, скажем, я воспитывал слух на другой версии брукнеровской Шестой, более, что ли, сбалансированной), но сквозь привычные черты проступает иная реальность, в реалистичность которой ты безоговорочно веришь, ибо она - тоже правда.
Брукнер, с его постоянными перепадами, мгновенным обрушением вниз и такими же стремительными подъёмами, антифонами и всепожирающим пожаром духовых, идеально подходит стилю РНО, играющего вдумчиво, без какого бы то ни было автоматизма.
Музыкальная ткань рождается без предварительного согласования, она живая, пористая и, в необходимой степени, занозистая, шероховатая - особенно в тех моментах, когда проступающая благость со скрипичной слезой в единый миг сносится мощным потоком, чтобы через какое-то время, едва ли не с белого листа, начать проступать вновь.
Духовые выступают наводнением или торнадо, после которого на обломках природного (или же исторического) самовластья, начинает собираться и прорастать новая жизнь.
Плетнёв рассказывает о возможности жить после всех многочисленных исторических и общественных вывихов, после бесконечного "снова и снова", взрывов в метро и падения польского самолёта, в том числе: этот поезд во мгле, но мы ещё едем, ещё мчим, несмотря на сбои программы, жизнь продолжается, сплетаясь из сияния струнных и медленного отхода медных духовых. Суставы заживут, сон выправится, мы умрём в безмятежном счастье полного, а не относительного покоя.
А после антракта давали "Te Deum": к оркестру присоединился хор (Хор Академии хорового искусства имени В.С.Попова, художественный руководитель - Алексей Петров), орган (дипломант международного конкурса Евгения Кривицкая) и четыре певца (солистка Большого театра Динара Алиева (сопрано), солистка "Новой Оперы" Татьяна Липовенко (меццо-сопрано), солист "Новой Оперы" Георгий Васильев (тенор), Николай Диденко (бас).
И время будто бы отменили. Выключили как свет в комнате. Включив, вместо этого, столп света необычайной красоты и мощи.
В "Раю" нет ни времени, ни пространства; все события одномоментны и заполняя весь возможный объём (и, одновременно, нигде не существуя) они обрушиваются на слушателя нечеловеческой мощью, вдавливают его в кресло, превращают в пластилин.
"Te Deum" - огромная, гигантская даже фреска, чья барочная вычурность (как если ты попал внутрь неба на одном из венецианских плафонов Тьеполо), соединённая с вагнеровской монументальностью, выталкивает тебя на территорию высокого напряжения.
И тут уже не до музыкального (или какого-то другого анализа): очнувшись от наваждения, поймал себя на том, что сижу с открытым ртом, отвыкший от страстей такого накала.
И стало понятным куда так мастеровито пробирался оркестр в Шестой, двигаясь шествуя сквозь.
Да всё туда же - в пространство, где нет пространства, в область мощнейшего эмоционального сотрясения основ, которое следовало бы унести с собой под рубашкой, холить и баюкать в памяти нервных окончаний.
Каждый раз так странно возвращаться со звёзд, хлопать музыкантам (надо же отблагодарить их, но не ценой мгновенно утраченного впечатления, вытряхаемого из тебя с каждым хлопком), выходить в фойе, видеть бегущих к гардеробу людей; нет-нет, дело даже не в потрясении, а в том, что тебе показали и куда позволили заглянуть (а это куда ну вообще никак не соотносится с окружающей московской действительностью), поманили, да тут же и забросили, растаяв.
Так что если тут и возникает потрясение то не от музыки, но от чего-то иного. Хотя, ну, да, это же музыка нас развязала, тайною нашей не стала. Впрочем, тут причина в ином - в несовершенстве ритуала, связанного с посещением концертов в святом для каждого меломана БЗК.
Несколько раз во время исполнения "Te Deum" , ненадолго приходя в разум, я думал видел это исполнение в каком-нибудь католическом храме.
Ведь дело же, по большому счёту, не в акустике, но в уместности.