Девятая (1926-1927) симфония Мясковского
Для оркестра тройного состава (четыре валторны, арфы, без контрафагота), ми минор, соч. 28, с посвящением Н. А. Малько
font face="Georgia" color="#000000" size="2">
Мгновенный, без предисловий, ввод в расклад и в распад, в громоздкое и громадное, выраженное плакучими ивами всего оркестра сразу. Отдельные ветви, расчёсанные на пробор, долго потом стекают надсаженной надсадой, капают в серебряные сосуды неопределенного срока деятельности и давности; выцарапанные из разорённого места отправления ритуалов и обрядов, выставленные на миру, на ветру, они, тем не менее, не теряют ни запаха ладана, ни надежды, запёкшейся между заветренными складками.
Представим, что этот сосуд - точка сборки для местности, раскинувшейся, холмами да оврагами, покуда хватает глаз; местности, подёрнутой клейкой майской дымкой, ещё только набирающей полную силу; ужо ей, силушке-силе. Опять валторны заводят человечий разговор о тяготах неволи, только и возможной в тесноте тройного состава, озабоченного мысью о родинке - реки кисейные с кисельными берегами, парным молоком полные, да антрекоты мясные, кровь с молоком, потные - пушечное мясо, перетёртое со спелой клубникой-смородиной, голубикой-ежевикой - ибо, ну, да, 1926ой - 1927-ой, знаем чего ждать и как расшифровывать имманентное «без контрафагота».
Но гаснет краткий день и в камельке открытом огонь горит - то тлеет медленно, то внове возгорает, трепещет и дрожит, колышется и душу колыхает, урезонивания, наконец, успокаивая колебания симфонического эквалайзера. Додумывая оставленное осторожными, гамлетовскими почти, шагами.
Presto колеблет колеблемый треножник : майская дымка превращается в сочную плоть, в то самое зелёное мясо, которое если… Мясковский оформляет радость в узнаваемые тексты несуществующей (а, может быть, исущественной) песенки, в обязательный танцевальный жанр, который чуть позже раскладывает на необязательные составляющие - бери и помни. Типа дарю: оно же всё блестит и светится, молниями да фейерверками, радостью чернильно-черничной, рутиной за-под-сурдиненной. Деревенская свадьба, ага. Свинарка и пастух. Гамлет и МарьяИванна.
Допустим, брачная ночь. Допустим, задалась. Или не задалась, какая разница? Это ведь только в момент переживания [чего угодно] кажется, что переживаемое - самое что ни на есть важное, но позже… Так крохи переживают свои маленькие неудачи точно жизненные крахи, катастрофы, ан нет, всё проходит и это пройдёт, а пройдёт и будет - мимо, ибо ничего не остается на пламенных устах и на щеках, сотрётся до основания, а затем?
А затем обратится в Lento molto казанской железной дороги, в ленточный глист, в молоки ленточного глиста, в мороку дней и часов саспенса, сеанса вынужденного простоя, застоя и всего, что с этим связано. Ведь лучший способ вызвать время на себя - начать думать о нём контрой (то бишь без контрафагота) мучительно-осторожных капилляров-мгновений.
Чем дальше в лес - тем больше «шостаковича»: плодово-ягодных, берёзово-хвойных, губно-зубных; ватной текстуры кудреватого подмалёвка, гуашевой текучей плотности, пастелевой ряби - но не в глазах, а в носоглотке, в переносице, смещённой кротовьим лазом вниз.
И чтобы там обязательно был русский дух и Русью пахло, о чём бы ты ни рассуждал, не помешает. И тогда аккорды, раскладывающиеся на тектонические пласты разламываются хлебной краюхой - красиво же, да? Вкусно и аромат в стиле «Кубанских казаков», которые особенно ненавистны внутри палисадника на Сивцевом Вражке или во дворике дачи заёмной на Николиной Горе: Мясковский демонстрирует (не демонстрируя) не распад, но расхождение, дистанцию и дистанцирование. Включая дистиллированные, кастрированные геликоны. Мясковский ходит важными огородами - там, в глубине зеркала, за сценой (всклокоченной бородой) и чем более изображает ликование тем сильнее оно становится стилизованным. Выхолощенным.
Будто бы он никакой не Мясковский, но покатый поздний Глазунов.
font face="Georgia" color="#000000" size="2">
Мгновенный, без предисловий, ввод в расклад и в распад, в громоздкое и громадное, выраженное плакучими ивами всего оркестра сразу. Отдельные ветви, расчёсанные на пробор, долго потом стекают надсаженной надсадой, капают в серебряные сосуды неопределенного срока деятельности и давности; выцарапанные из разорённого места отправления ритуалов и обрядов, выставленные на миру, на ветру, они, тем не менее, не теряют ни запаха ладана, ни надежды, запёкшейся между заветренными складками.
Представим, что этот сосуд - точка сборки для местности, раскинувшейся, холмами да оврагами, покуда хватает глаз; местности, подёрнутой клейкой майской дымкой, ещё только набирающей полную силу; ужо ей, силушке-силе. Опять валторны заводят человечий разговор о тяготах неволи, только и возможной в тесноте тройного состава, озабоченного мысью о родинке - реки кисейные с кисельными берегами, парным молоком полные, да антрекоты мясные, кровь с молоком, потные - пушечное мясо, перетёртое со спелой клубникой-смородиной, голубикой-ежевикой - ибо, ну, да, 1926ой - 1927-ой, знаем чего ждать и как расшифровывать имманентное «без контрафагота».
Но гаснет краткий день и в камельке открытом огонь горит - то тлеет медленно, то внове возгорает, трепещет и дрожит, колышется и душу колыхает, урезонивания, наконец, успокаивая колебания симфонического эквалайзера. Додумывая оставленное осторожными, гамлетовскими почти, шагами.
Presto колеблет колеблемый треножник : майская дымка превращается в сочную плоть, в то самое зелёное мясо, которое если… Мясковский оформляет радость в узнаваемые тексты несуществующей (а, может быть, исущественной) песенки, в обязательный танцевальный жанр, который чуть позже раскладывает на необязательные составляющие - бери и помни. Типа дарю: оно же всё блестит и светится, молниями да фейерверками, радостью чернильно-черничной, рутиной за-под-сурдиненной. Деревенская свадьба, ага. Свинарка и пастух. Гамлет и МарьяИванна.
Допустим, брачная ночь. Допустим, задалась. Или не задалась, какая разница? Это ведь только в момент переживания [чего угодно] кажется, что переживаемое - самое что ни на есть важное, но позже… Так крохи переживают свои маленькие неудачи точно жизненные крахи, катастрофы, ан нет, всё проходит и это пройдёт, а пройдёт и будет - мимо, ибо ничего не остается на пламенных устах и на щеках, сотрётся до основания, а затем?
А затем обратится в Lento molto казанской железной дороги, в ленточный глист, в молоки ленточного глиста, в мороку дней и часов саспенса, сеанса вынужденного простоя, застоя и всего, что с этим связано. Ведь лучший способ вызвать время на себя - начать думать о нём контрой (то бишь без контрафагота) мучительно-осторожных капилляров-мгновений.
Чем дальше в лес - тем больше «шостаковича»: плодово-ягодных, берёзово-хвойных, губно-зубных; ватной текстуры кудреватого подмалёвка, гуашевой текучей плотности, пастелевой ряби - но не в глазах, а в носоглотке, в переносице, смещённой кротовьим лазом вниз.
И чтобы там обязательно был русский дух и Русью пахло, о чём бы ты ни рассуждал, не помешает. И тогда аккорды, раскладывающиеся на тектонические пласты разламываются хлебной краюхой - красиво же, да? Вкусно и аромат в стиле «Кубанских казаков», которые особенно ненавистны внутри палисадника на Сивцевом Вражке или во дворике дачи заёмной на Николиной Горе: Мясковский демонстрирует (не демонстрируя) не распад, но расхождение, дистанцию и дистанцирование. Включая дистиллированные, кастрированные геликоны. Мясковский ходит важными огородами - там, в глубине зеркала, за сценой (всклокоченной бородой) и чем более изображает ликование тем сильнее оно становится стилизованным. Выхолощенным.
Будто бы он никакой не Мясковский, но покатый поздний Глазунов.