НЮ
НЮ - Наум Юрьевич Орлов, художественный руководитель челябинского академического театра драмы с 1974 года, мой прямой и непосредственный начальник с 1997 по 2002 год, умер вчера-позавчера (полгода до 85 юбилея), в городе объявлен траур (по уму надо бы объявить: в городе больше не было и нет людей такого (важного для Челябы) масштаба).
Я чувствовал, что он вскорости должен умереть, у меня есть такое чувство-игра, неожиданно возникающее в связи с теми или иными персонажами (нечто подобное у меня было с Самойловым, Окуджавой, Лихачёвым, на очереди - Михалков-старший и Солж, не обязательно в том порядке, необязательно совсем скоро, но есть, чувствую приближения), оттого-то, в том числе, и ушёл из театра, чтобы не наблюдать развал-распад-разлом, не участвовать в агонии режима, предчувствовал и много раз представлял, как придётся писать некролог (если бы я всё ещё работал в театре) или статью с правдивым отношением к НЮ, если я уже на свободе, а вот, поди ж ты, я в Форосе, Айвар - в Хорватии, НЮ (до последнего дня жил так, как будто бы живёт вечно, в тянучке-текучке, без каких бы то ни было приготовлений - у него же сезон через пару недель открывается!), а НЮ остался сиротой, без нашего просвящённого внимания, и это (в этом) - одно из онтологических свойств смерти, застигать тогда, когда её не ждут. Ну, думал ли я, что НЮ помрёт летом в межсезонье?! Не по человечески как-то, право!
Как я рубился, просил, умолял, требовал, чтобы НЮ не ставил пьесу Горького «Последние», а если и ставил, то под каким-нибудь другим названием. Не послушал старик, заупрямился. А так оно и вышло - последним его спектаклем в нашем театре стали «Последние» (постановка в ТЮЗе не считается, я же говорю только про НАШ театр). Когда я уже ушёл, НЮ начал готовиться к «Забыть Герострата», смерть помешала сделать ложный и убийственный в своей обнажённости знак, всё-таки Горьким как-то лучшее путь оканчивать. Пока я работал, я отговаривал НЮ от постановок пьес «современных авторов», костьми ложился, говорил, что именно в таких спектаклях мы обнаруживаем всю пустоту нашей фабрики искусства, если классика - можно прикрыться классикой, мол, последний бастион классического наследия, бла-бла-бла, а если Горин, например, тут уже прикрыться нечем. Пока я завлитствовал, вроде, слушали. Ушёл и забеспредельничали, репертуар скурвился, пожух, до уровня Шадринского Областного (работает четыре дня в неделю).
Я на НЮ сильно обижался, из-за того, что не вписался в коллектив, а он мне не помог, пока не написал про них про всех роман. Сказал тогда ему - мол, выведу в карикатурном плане, махнул рукой - пиши, что хочешь, потому что понимал, знал - главное не подарок, главное - внимание, упоминают, спорят, значит, помнят, значит, нужен. Я для того ему и сгодился, чтобы обеспечить некоторое посмертное существование - начну разоблачать - хорошо, начну воспевать - ещё лучше, ему-то всё равно и всё едино... И теперь, и тогда тоже, потому что НЮ уже давно к своему посмертному существованию готовиться начал - лет 15 назад, создавать легенду под названием «Небывалый расцвет челябинского академического...» Из этой легенды устраняются все возможные конкуренты, приближаются бездари, после себя оставляется вызженная земля (жена-вдова, директор ТЮЗа способствует созданию в городе единой театральной экологии), чтобы помнили, мол, у нас была великая эпоха...
Не всё у него получилось, но легенду сбацали. Сам руку приложил. Просто дряхление началось быстрее небытия, самое страшное, что не только он сам воспринимал своё собственное дряхление за разрушение театра (постоянные разговоры о том, что так плохо как теперь, никогда не было), но и все вокруг смирились с тем, что он - единственная возможность остаться на плаву, остаться театром с большой буквы, челябинским академическим, а не ещё одним провинциальным театром с чехардой из режиссёров, текучкой кадров и неинтересным репертуаром, который уже не оправдаешь никакой приверженностью никакой традиции. Возникла ситуация как бы двойного небытия - и с НЮ плохо, и без него полный абзац, я до сих пор не знаю и не пойму, как они разруливаться и существовать без НЮ будут. Потому что до самого последнего времени эта тема - что будет, когда ЕГО не будет - была в театре главным табу, даже Филимонов (второй режиссёр) её избегал, сказал только однажды, что театру нужно будет пережить рану. Фиг ему дадут теперь порулить-то, кстати и между прочим.
НЮ действительно из «последних», последний, таковых более нет, русский психологический театр умер вместе с ним, ну, кто ещё? Фоменко и пара десятков неучей по областям России, а у НЮ был талант (любил эту поговорку про небльшой стакан), пожиже Товстоноговского, но настоящий, театральный, когда главреж превращается в человека-фабрику, вырабатывающего из себя целый театр. Правда, к концу жизни такие фабрики безбожно сдают, отстают (ага, Горина будем ставить: я пять лет про Сорокина колом чесал), но чудесное театральное перерождение в театрального (это у них вполне конкретный термин такой, означающий человека особой социально-биологической породы), всё-таки, вся жизнь, при всех режимах, прошла в театре не даёт провалиться окончательно, держит на плаву - за счёт власти и постоянного подсоса энергии у молодых.
НЮ был грандиозным стариком, одним из самых умных, динамичных и постоянно свежих, адекватных, вменяемых (про политику любил поговорить и всё правильно раскладывал), не голова, но компьютер, всё просчитывал, всё про всех знал, понимал, предсказывал. Зоходишь в кабинет, как в рентген, просвечивает, понимает... обо мне мнение держал при себе, а когда с Таней очередной раз «расстались» нарисовал такой её психологический портрет (виделись всего пару раз на светских раутах), что я тогда очень даже удивился. Айвара называл «чистым и неиспорченным». Очень вежливый был, хотя циничный до невозможности, публику-дуру презирал (несколько раз признавался), актёров своих тоже, хотя и любил одновременно, понимая, что без них ему никуда. Много сделал хорошего, но не потому, что добрый (на самом деле, равнодушный), а потому что так надо, потому что легенда должна быть (здоровался со всеми техничками и сантехниками, расспрахивал про здоровье, заложив руки за спину, по-ленински, уделял внимание, чтобы потом из уст в устра о том, какой же этой был человек, истинный интиллегент). Или до последнего (у папика моего лечился) внимание уделял - женщинам как женщинам, а мужчинам как мужчинам, театральные бесполы осознанно и принципиально, кокетничал со всеми, всегда, особенно по поводу своего возраста. Мучительно и горько это выглядело.
А про плохое не знаю. Почти не знаю. Не хочу знать. Хотя оно и было, и есть. Без плохого нет театра, театр на ¾ - он из говна состоит.
Хотел всего Чехова поставить, думал про «Иванова», про «Платонова», слишком долго думал, не успел. Всю жизнь ставил Горького (они с Чеховым как акварель и гуашь), словно право зарабатывал или руку набивал. Мол, Горький попроще, пожиже, каждый выбирает по себе. «Фальшивая монета», «Старик», «Варвары», те же «Последние»... Перед смертью поставил на малой сцене «Вишнёвый сад» и «Дядю Ваню», изысканно простые, правильные и правильно скучные спектакли с невыразительной музыкой Эшпая (кого я ему только не пытался впендюрить от Пьяцоллы до Гласса, вежливо слушал и просил отложить до следующего раза - потому что никогда никому не отказывал, просто «забывал»: столько дел, людей, мнений).
Многому меня научил и учил специально - как врать, дипломатничать, на себе же самом требовал тренироваться, я и тренировался, мужественный, конечно, насквозь гнилой-больной, каждый день общался со всем театром, принимал решения, видно, что сил уже нет, но люди всё идут и идут в кабинет, и с каждым человеком приходит, приносится частица его жизни, слушает или не слышит, неважно, важно соучастие в процессе. С каждым особые отношения, все на это всегда претендуют (театр ж!), фишка в том, что у него со всеми - особые, со всеми тремя сотнями душ, так что - ничего личного, ничего лишнего. Меня долго не понимал, пытался перетянуть на свою сторону, сделать театральным, потом понял, что не поддаюсь, махнул рукой, терпел какое-то время, пока сам не ушёл - отец мне всё говорил, мол, пока Нюма жив, подожди уходить, не обидит, значит точно вышел мне челябинский срок - вот и Нюма помер.
Могу себе представить степерь истерики, которая сейчас в театре. Срочно отзывают завлита. Составление писем и траурных телеграмм (для нашего главного заслуженного Милосердова я три или четыре писал, в том числе и то, которое должен был Швыдкой «подписать», если, на случай, директор его выцепит) Актрисы шьют траурные платья и готовят соответствующий грим. Весь последующий сезон пройдёт под знаком траура, будто бы это достаточное основание заманить зрителя. А зритель в Челябе отзывчивый - и у него действительно появится лишний повод сходить и посмотреть на мёртвый театр мёртвого человека. Так что, в конечном счёте, все останутся довольны - ситуацией и собой (но не спектаклями), а дальше - новый день и новая пища. Какая-нибудь заслуженная (народная) и пафосная блядь предложит переименовать театр, улицу, площадь. На «Центральном Гастрономе» повесят мемориальную доску. Главная театральная журналистка Ирина Израилевна Моргулес разрозиться в газете ажурными аплодисментами (по жизни терпеть друг друга не могли). Все будут клясться именем и фамилией, а спектакли потихонечку развалятся и сойдут - вот и на «Последних» ходили уже неважно, а «Чума на оба ваши дома» уже давно своё отгребла. Будут, в качестве раритетов, хранить спектакли на «Малой сцене» как последний оплот и достояние, которые будут играться с надрывом, со слезой, что вкорне нарушает замысел покойного режиссёра. Ну, да, на первых порах, должно быть, соберут коллегию или худсовет, который всё равно решать ничего не будет. Сплю и вижу.
НЮ у меня уже был в «Семействе паслёновых», эпизодически (симфонический оркестр в третьей части - это наш театр, кто врубится, получит отдельное удовольствие) как Ишмаэль; он возникает у меня в «Ангелах на первом месте» под личиной Лёвушки, оказывается, просто красной нитью проходит... никогда не задумывался о его влиянии, а оно есть. Тем более, что я про него отдельный роман придумал, напишу когда-нибудь - НЮ в образе и подобии Бергмана, бегущий от смерти в работу старик, каждый день поднимающийся из пепла для и во имя работы, которая есть страх смерти и ничего более. Как каждый сильно пожилой человек, НЮ много кого пережил - из знакомых, из коллег, учеников и просто светил, всё своё поколение ведь переплюнул! Каждый раз идёшь сообщать о смерти того или иного человека (Ефремова, Львова-Анохина, Крымовой, кого-то ещё) и чувствуешь неловкость, словно ты ему на что-то намекаешь. Заходишь,а он такой бодренький, энергичный, пару дежурных фраз отпустит и снова - в шуршание бумаг, в чтение пиес, в разговоры с актрисами... Таким я его и опишу, только будет у меня Бергманом, если что.
