Базилика Святого Петра и памятник Вергилию в Мантуе
Памятник Вергилию строит в парке у городской стены, за которой сразу набережная и озёра, растянутые одно за другим вдоль Мантуи на пригорке, так что иной раз (когда идёшь навстречу сильному солнцу или, напротив, уже на закате), что город скатывается к воде и уходит в неё.
Ипполитов не зря сравнил с Градом Китежем: она же не зря на самом севере, провоцирующем совсем уже округлое "о" - и цвет небес здесь, успев за день выцвесть, линялый, в основном, опустошённый как в Архангельской или Вологодской области, и вода дополнительно отчуждается своими низкими температурами где-то совсем в низине.
Пляжей и купальных зон здесь, напротив городской стены и дороги к замку и мимо (что-то вроде МКАД), разумеется, нет, есть только пешеходная зона со своей разреженной и особенно задумчивой природой - старыми и очень высокими деревьями, слепыми кустами, собачниками и велосипедистами, любовниками и стариками, шахматистами и алкашней, студентами и туристами, утками и лебедями, качающимися на волнах.
Лена когда увидела эти пустые озёра и особенно их противоположные берега, как бы нарушающие своим полуобморочным низколесьем все законы перспективы, сразу в точку попала: "Они же совершенно уральские!"
И точно ведь, как я сразу не догадался, что Мантуя построена на берегу Тургояка, переходящего в ещё более холодный Зюраткуль с Чебаркулём (это в который недавний болид-метеорит упал) на подпевках - с их уплощениями территорий, сплюснутых над гладью до состояния иероглифа и чётко разведенными цветовыми слоями-потоками как на картинах приверженцев "сурового стиля".
Заход с озёрной стороны разворачивает Мантую и её красоты в совершенно иную сторону, делая чуть ли не порталом, отменяющим не только время, но и пространство тоже - тот самый случай, когда про пространство можно сказать, что оно схлопнулось и наступила вненаходимость, плавная и во всех отношениях правильная, а, главное, почти бесшовная.
Только там, где Урал протяжён, высосан иссинью и заставлен соснами так, что не видно леса, Мантуя фронтальна и густо заселена рукотворными башнями и домами. Богатая, впрочем, почти бесконечная тема.
А я ж про памятник хотел.
Мемориал из главной фигуры и двум симметричным композициями по краям (все это поднято на постаменты, обведено лестничным декором) стоит боком к Мантуе.
Вергилий, конечно, возглавляет этот конкретный парк своего имени, но глядит на фонтаны (позади него уже сразу стена и берег за ней, школьницы с велосипедами просачиваются к набережную сквозь небольшую калитку, похожую на стихийный пролом, а в самом парке - ярмарка воскресного дня с вагончиками, в которых исполинские вина и колбасы, но совсем нет покупателей), а не на Кастелло и прочую каменную власть.
Вергилий, прозванный "мантуанским лебедем", застыл совсем уже в классицизме и вынесен на окраину, из-за парка похожую на обочину. Он, конечно, велик, но неприкаян.
Так как если уже в Каса Мантенья ничего не осталось, кроме стен и геометрии внутреннего дворика, то что же могло остаться от классика золотого века римской литературы?
Ольга Александровна Седакова сказала, что когда была в Мантуе, то пыталась найти следы места рождения Вергилия, но ничего у неё с этим не получилось.
Я удивился и ответил что-то про изгиб ландшафта, хотя с горациевых времён изменились и склон холма, на котором тормозится город, да и даже сами эти очертания озёр, отныне сцепленных друг с другом как места цепляются за своих гениев.
Рафаэль стоит на небольшой площадки над Урбино, до тесноты окружённый бюстами великих соотечественников. Пьеро делла Франческа смотрит в Сансеполькро на родную улицу и памятник его центрирует небольшую площадку на задах храма - в небольшом городке все главные острые точки связаны в единый жгут.
Волшебный Вергилий (в Вики можно прочесть о чудесах, ему приписываемых) в Мантуе заговаривает пустоту - перед ним пустошь парка, оприходованного лишь по краям; он, конечно же, принадлежит этому месту, но в каком-то ином измерении; археологическом, что ли.
Обычно памятники и символы времён, относящегося к годам жизни Вергилия находятся глубоко под землей или в музеях, а тут он непривычно вознесён на недосягаемую высоту, откуда и обозревает сглаженные территории, выдержанные в палитре Камиля Коро, и словно бы вышедшие из его "Буколик".
... в темноте. Роза и незабудка
в разговорах всплывают всё рже. Собаки с вялым
энтузиазмом кидаются по следу, ибо сами
оставляют следы. Ночь входит в город, будто
в детскую: застаёт ребёнка под одеялом;
и перо скрипит, как чужие сани.
"Так родится эклога. Взамен светила..." И только лебеди в холодной воде копошатся - но уже за спиной вергилиевой тоги, чей главный функционал - быть бесперебойным проводником психопомпа.
Воткнув поэта на волне перехода к озеру как площадке, очищенной от большинства подробностей, Мантуя настаивает на этой возможности соединять внутри одних очертаний слои разных времён и слоёв залегания, здесь внезапно выходящих наружу.
На самом-то деле, на севере Ломбардия заканчивается горами, переходящими в Швейцарию, на Мантуя - едва ли не на самом её юге, юго-востоке, однако, когда идёшь из центра с его кремлёвскими "ласточкиными хвостами" на стенах Палаццо Дукале к воде, тишине и мостам, к длинному берегу, концы которого не увидать в обе стороны, начинает казаться, что это и есть самый край, далее, на другой стороне, начинается полюс покоя.
Север - честная вещь. Ибо одно и то же
он твердит вам всю жизнь - шепотом в полный голос
в затянувшейся жизни - разными голосами.
Теперь про Дуомо.
Базилика святого Петра, главный собор Мантуи стоит на площади Сорделло перед герцогскими покоями как-то бочком. Центральная площадь здесь едва ли не самая большая из тех, что я доселе в Италии видел, но и сколь огромная, столь и несуразная, мощёная-скривлённая, раскиданная по углам и брошенная в лицо, точно перчатка, снятая с властной руки.
Площадь скомкана и, одновременно, разжата, а Дуомо стоит в одном из её углов, смотрящих на арку, за которой начинается собственно город, как вагончик или домик Элли, к лесу домов передом, к дворцу и замку боком, к городу в отделении - передом, так как если пройти слегонца за ворота, через пару улиц с аркадами и недоплощадей (скорее, городских пустошей, служащих проходами да развязками) попадаешь на площадь Мантеньи с собором Сант-Андре, который словно бы похитил у Дуомо право на первородство и полностью фасадом своим обращён к Мантуе, а авторитетом и сокровищами - к чувству сакрального самого что ни на есть глубинного залегания.
Леон-Батиста Альберти приподнял Сант-Андреа над городом на высокую, неудобоваримую (сразу же думаешь об инвалидах) крутую лестницу (она так крута, что кажется колоннадой, положенной горизонтально), тогда как Джулио Романо (почему-то в этом споре его хочется обозначить как противника Альберти, хотя они и не встречались поди, но в моей голове и под обложкой Вазари они - часть единого ряда), подчиняясь логике Сорделло, как бы прижал Дуомо к земле, подобно Ротонде (которая, впрочем, смотрит фасадом на бока Санта-Андреа так же, как Палаццо Дукале способно видеть лишь восточную стену Дуомо, специально для него приукрашенную дополнительным способом), позволив Базилике Святого Петра врасти в землю, став как бы частью её неотъемлемого культурного слоя.
Словно бы волновался за её судьбу - за её необязательность, особенно остро вставшую после того, как из покоев замка и дворца окончательно ушла живая жизнь.
Со стороны дворца особенно хорошо видно, что поздний барочный фасад, выходящий на площадь (архитектор Николо Баскьера) надет на старинный собор как намордник-распорка.
Только готические вострые ушки-на-макушке по бокам аутентичными антеннами торчат.
И то верно - мантуанский Дуомо прислонён к городской стене в самой нижней части площади Сорделло. Там, куда обычно скатывается весь мусор, носимый северным ветром, как если базилика затыкает собой сливное отверстие, вечную воронку, невидимую из-за стен и, вполне возможно, давно уже пересохшую.
Так как этот отшиб, причём не только территориальный (центральная площадь скопления главных туристических точек по определению жива лишь световой день и лишь световым днём, низким как московское зимнее небо), но и мистико-административный, кажется, что базилика сжалась в какой-то внутренней судороге, да так и не может распрямиться, сбросить с себя порочный намордник.
И тут, наконец, с концентрированного света Сорделло я вхожу в темноту внутренней логики центрального нефа, а в нём все противостоит растительной логике средневекового города, хотя и каменного, но развивающегося же органически, надстройками и перестройками разных построек, точно до какого-то момента лезших и тянувшихся вверх, а потом внезапно застывших, как ослеплённых видением нездешнего света, и, оттого окончательно окаменевших.
Джулио Романо сделал магистральным (мраморно-выхолощенным, опустошённым) центральный неф, дополнительно как бы продлив его мраморными колоннами Ренессанса, переходящего уже в какую-то застылую классику. Коринфский ордер, строгая лепнина и полумрак в побочных нефах, которым, из-за различия капелл, позволено быть разнобойными.
Но сам-то храм - строг и прям, прямее ожидаемого, из-за чего изнутри противостоит всей логике города и места, что закипает снаружи. Регулярный лес, саженцы, высаженные умелым садоводом.
Необычное, непредсказуемое решение, бьющее наотмашь из-за того, что извне не предугадаешь какой геометрией оно будет там внутри застелено.
Здесь же ничего не кипит и даже не теплится, очень уж сублимированная античность своими голыми стенами довлеет. Голыми, так как невозможно насытить и заполнить модели, исполненные по греческим образцам, теплокровием нынешней жизни.
Наше (да и хоть возрожденческое или средневековое) переживание Греции изначально основано на обиженках - остатках инфраструктур (причем, не только архитектурных, но и бытовых - с коврами, тканями и раскрашенными мраморами статуй) и "документации перформансов", следов жизни и искусства, культуры и обязательной обветшалости, преодолеть которые более невозможно.
Эта пустота стен сублимирована Романо и в Палаццо Те, причём не только в покоях, но и внутренних дворах, а также во внешних стенах, сочинённых как палимпсест и фантазия, не менее вычурная и изощрённая, чем в росписях залов с историей Психеи и с битвой великанов.
Опустошенность рифмуется с заброшенностью и сырой полумглой регулярного леса, вскормленного скорбным бесчувствием - сюда же, в основном, посмотреть ходят, а не посопереживать красоте, отчуждённой ещё со времён происхождения.
Особенно когда темно (вне месс и праздников), эти строгие формы подают себя в качестве остатков, былой роскоши, позавчерашнего остывшего расчёта. Нафантазировать здесь жизнь так же сложно, как в Помпеях. Ещё одна горсть ореховой скорлупы.
Метафизический пуп Мантуи блуждает как нерв переменного тока: из-за первенства и первородства озёр, несмотря на стены и стены стен, вторая скобка здесь всегда открыта, из-за чего поддувает даже в безветренную погоду, прозрачную во все стороны света.
То там мелькнет, то здесь сгустится, то ломкий, то завертевшийся, а то занозисто сквозистый, а то основательно замощенный районе низкорослых домов, которые хочется назвать боровиками - всё зависит от настроения, времени суток (года) и точки обзора.
