Ритуал отчуждения. Страсти по львовскому барокко
Львов помогает понять, насколько важен сам факт личного присутствия - удалые рецензенты прекрасно знают, как можно написать статью о выставке или даже спектакле, не присутствуя на нём. Основываясь на репликах очевидцев и общем культурном бэкграунде мероприятия. Мне давно уже хочется сделать травелог, не выходя из комнаты. Пользуясь гуглом, туристическими картами и книгами. Может, ещё и сделаю - такие тексты ведёт ожидание путешествия, хотя можно совсем отморозиться и написать нечто на пустом месте. Хотя непонятно, как на него себя мотивировать - возраст уже не тот, чтобы самоутверждаться и над собой эксперименты ставить.
Я всё время вспоминаю слова Игоря Клеха, своего друга львовского происхождения, о «тщете материи», особенно наглядно фунциклирующей в этом городе. Когда вокруг такое каменное и ландшафтное изобилие, а барокко сплетается с модерном в брачных играх. Время сквозит и фонит сквозь все эти разрозненные декорации, сжимаясь или растягиваясь до самой крайней степени: когда времени нет, то во Львове оно начинает течь ещё быстрее, галопируя и концентрируясь до размеров пули. Если времени больше, чем нужно (идёт дождь, нечем заняться или столик, забронированный в Кумпеле освободится лишь через полтора часа), то телу себя некуда деть от этого избытка; оно начинает маяться и стремиться куда-то в сторону от центра. К резким окраинам и даже дальше в поля, где уже нет ничего, кроме голодного кислорода.
Улицы идут стороной. Ты не трамвай и в них не вписываешься. Они - тот же самый ветер, только каменный, плотный, ощутимый ладонью. «Тщета материи» звучит так же эпохально, как «суета сует и всяческая суета». Тут же всплывают в памяти фигуры святых на барочных крышах, с гримасами вместо лиц. Все эти рестораны на бульварах и во дворах работают как театры, здесь и сейчас. Спектакль растягивается на время нашего здесь присутствия, послевкусие кавы мы увозим с собой. Но когда полночь перебирает колокола, кажется, что это звучит Формоза. Ну, или, как минимум, звонница Саграда Фамилиа, с которой, если помните, начинался одноимённый альбом «Алан Парсон Прожект».
С каждым праздничным днём в город пребывает всё больше и больше туристов. Вокруг Площади Рынок столпотворение. Люди едут сюда, в чёрную дыру, всасывающую чужие ожидания своим сверхплотным наполнением. После дождя зелень стала отчаянно сочной. Такой зелёной, что, временами, даже по-осеннему жёлтой, тонкой-тонкой.
После пригородных замков, раз хорошее солнце и видны церковные потолки с фресками, ходили питаться барокко. Его тут много, но оно примерно одинаковое. Равноудалённое от всех сторон. Гладкописное, как и положено третьему-четвёртому ряду. Окончательно прикладное.
Небеса, сваренные вкрутую, поблёкшие святые, оттенённые богатой пластикой - стуковым декором, позолоченными путти и кардиналами, кафедрами и хорами. Несколько раз нарывались на мессы. В Кафедральном служба шла под орган, у Святого Андрея пели по-украински протяжные псалмы за здравие Батьковщины, унося иерархию облаков ещё выше. Куда-то в окончательную недосягаемость.
Ибо там, где народ не случился, в римско-католической церкви Архангела Михаила бывшего монастыря босых кармелитов <в самой старой гимназии города напротив учился Станислав Лем> на высоком крутом холме или в Музее львовской барочной скульптуры XVIII века, заброшенного в бывший женский монастырь кларисок на Мытной площади (как раз наискосок от Кумпеля, едва ли не лучшей львовской ресторации), в тишине и темноте (ок, полумгле) фрески кажутся ближе. Теряя выпуклость и всякие второстепенные очертания, они спускаются слоями сверху. Пошагово, как по ступенькам.
Обычно барочное варево льётся так быстро, что глазу не за что зацепиться, здесь же зрачок не фиксирует композиционных акцентов совсем по другой причине. Не поточный туризм виной и не отсутствие Веры, Надежды, а, так же, Любви, тормозящих ежеминутную гонку (фрески становятся видимыми при иных экзистенциальных скоростях, при другой, более меланхолической, погоде), но этот город, складывающий свою красоту из анонимных усилий.
Хотя фамилии всех мастеров, художников ли, архитекторов, в храмах или на улице, есть в путеводителе и в интернете, их имена ничего никому не скажут. Город обыденности и повседневности, помещённый в вычурную раму, остаётся таким же немым, как и в Средневековье. Тысячи постов в ФБ и в Инстаграме (смотрю, с какой остервенелостью все мы превращаемся в киборгов, подменяющих прямолинейное зрение тотальным фотографированием, плоды которого никогда не будут востребованы, даже не распакованы с жёстких дисков) шумят морским песком во время прилива.
С той же самой принципиальной вторичностью я столкнулся и в Львовской картинной галерее, о которой напишу чуть позже (если вообще напишу, стало надоедать вести детальные хроники). Жест становится выхолощенным по мере движения и затухания. Окаменения. Важны лишь сочетания и сцепки, наброшенные на карту города в произвольном (если на первый взгляд) порядке, грибами наросшие на ствол Галиции, всевозможные комбинации, многократно опробованные культурой. И теперь, чтобы совершить археологическое движение вглубь Львова (буде такое желание), нужно учитывать еще один слой отчуждения - постсоветскую незалежность.
Она же тоже влияет на тургор местного барокко, идеально владеющего методом, но не проникновением.
Я всё время вспоминаю слова Игоря Клеха, своего друга львовского происхождения, о «тщете материи», особенно наглядно фунциклирующей в этом городе. Когда вокруг такое каменное и ландшафтное изобилие, а барокко сплетается с модерном в брачных играх. Время сквозит и фонит сквозь все эти разрозненные декорации, сжимаясь или растягиваясь до самой крайней степени: когда времени нет, то во Львове оно начинает течь ещё быстрее, галопируя и концентрируясь до размеров пули. Если времени больше, чем нужно (идёт дождь, нечем заняться или столик, забронированный в Кумпеле освободится лишь через полтора часа), то телу себя некуда деть от этого избытка; оно начинает маяться и стремиться куда-то в сторону от центра. К резким окраинам и даже дальше в поля, где уже нет ничего, кроме голодного кислорода.
Улицы идут стороной. Ты не трамвай и в них не вписываешься. Они - тот же самый ветер, только каменный, плотный, ощутимый ладонью. «Тщета материи» звучит так же эпохально, как «суета сует и всяческая суета». Тут же всплывают в памяти фигуры святых на барочных крышах, с гримасами вместо лиц. Все эти рестораны на бульварах и во дворах работают как театры, здесь и сейчас. Спектакль растягивается на время нашего здесь присутствия, послевкусие кавы мы увозим с собой. Но когда полночь перебирает колокола, кажется, что это звучит Формоза. Ну, или, как минимум, звонница Саграда Фамилиа, с которой, если помните, начинался одноимённый альбом «Алан Парсон Прожект».
С каждым праздничным днём в город пребывает всё больше и больше туристов. Вокруг Площади Рынок столпотворение. Люди едут сюда, в чёрную дыру, всасывающую чужие ожидания своим сверхплотным наполнением. После дождя зелень стала отчаянно сочной. Такой зелёной, что, временами, даже по-осеннему жёлтой, тонкой-тонкой.
После пригородных замков, раз хорошее солнце и видны церковные потолки с фресками, ходили питаться барокко. Его тут много, но оно примерно одинаковое. Равноудалённое от всех сторон. Гладкописное, как и положено третьему-четвёртому ряду. Окончательно прикладное.
Небеса, сваренные вкрутую, поблёкшие святые, оттенённые богатой пластикой - стуковым декором, позолоченными путти и кардиналами, кафедрами и хорами. Несколько раз нарывались на мессы. В Кафедральном служба шла под орган, у Святого Андрея пели по-украински протяжные псалмы за здравие Батьковщины, унося иерархию облаков ещё выше. Куда-то в окончательную недосягаемость.
Ибо там, где народ не случился, в римско-католической церкви Архангела Михаила бывшего монастыря босых кармелитов <в самой старой гимназии города напротив учился Станислав Лем> на высоком крутом холме или в Музее львовской барочной скульптуры XVIII века, заброшенного в бывший женский монастырь кларисок на Мытной площади (как раз наискосок от Кумпеля, едва ли не лучшей львовской ресторации), в тишине и темноте (ок, полумгле) фрески кажутся ближе. Теряя выпуклость и всякие второстепенные очертания, они спускаются слоями сверху. Пошагово, как по ступенькам.
Обычно барочное варево льётся так быстро, что глазу не за что зацепиться, здесь же зрачок не фиксирует композиционных акцентов совсем по другой причине. Не поточный туризм виной и не отсутствие Веры, Надежды, а, так же, Любви, тормозящих ежеминутную гонку (фрески становятся видимыми при иных экзистенциальных скоростях, при другой, более меланхолической, погоде), но этот город, складывающий свою красоту из анонимных усилий.
Хотя фамилии всех мастеров, художников ли, архитекторов, в храмах или на улице, есть в путеводителе и в интернете, их имена ничего никому не скажут. Город обыденности и повседневности, помещённый в вычурную раму, остаётся таким же немым, как и в Средневековье. Тысячи постов в ФБ и в Инстаграме (смотрю, с какой остервенелостью все мы превращаемся в киборгов, подменяющих прямолинейное зрение тотальным фотографированием, плоды которого никогда не будут востребованы, даже не распакованы с жёстких дисков) шумят морским песком во время прилива.
С той же самой принципиальной вторичностью я столкнулся и в Львовской картинной галерее, о которой напишу чуть позже (если вообще напишу, стало надоедать вести детальные хроники). Жест становится выхолощенным по мере движения и затухания. Окаменения. Важны лишь сочетания и сцепки, наброшенные на карту города в произвольном (если на первый взгляд) порядке, грибами наросшие на ствол Галиции, всевозможные комбинации, многократно опробованные культурой. И теперь, чтобы совершить археологическое движение вглубь Львова (буде такое желание), нужно учитывать еще один слой отчуждения - постсоветскую незалежность.
Она же тоже влияет на тургор местного барокко, идеально владеющего методом, но не проникновением.