Марсель Пруст о фресках Джотто
Сванн "открыл нам глаза на это сходство и, имея ввиду нашу судомойку, спрашивал: "Как поживает "Милосердие" Джотто? Впрочем, и сама она, бедняжка, растолстевшая от беременности так, что даже лицо раздалось, даже щёки стали отвислыми и квадратными, в самом деле очень напоминала этих девственниц, дюжих и мужеподобных, скорее матрон, а не девиц, в образе которых воплощены Добродетели в Капелла дель Арена. И теперь мне ясно, что падуанские Добродетели и Пороки были похожи на неё ещё в одном отношении. Образ девушки возвеличивался благодаря добавлению к нему этого символа, который она несла перед собой в животе, но сама она явно не понимала, что этот символ значит, носила его как простое и неуклюжее бремя, и лицо её нисколько не отражало его красоты и смысла, - вот так и дюжая хозяйка, запечатлённая в Капелла дель Арена под именем "Caritas", репродукция с которой висела у меня в Комбре на стене в классной комнате, воплощает эту добродетель, сама о том не догадываясь, и в её волевом и заурядном лице, вероятно, сроду не проглядывало ни тени милосердия. В согласии с прекрасным замыслом художника она попирает ногами сокровища земные, - но всё это с таким видом, будто просто мнёт ногами виноград, выгоняя из него сок, или, ещё вернее, будто взобралась на мешки, чтобы стать повыше; и своё пылающее сердце она протягивает Богу, или даже не протягивает, а просто передаёт, как кухарка передаёт из подпола штопор кому-то, кто просит её об этом, свесившись из окна первого этажа. В лице у Зависти тем более, казалось бы, должна читаться некоторая зависть. Но и на этой фреске символ занимает столько места и изображён с таким реализмом, змея, свистящая у губ Зависти, такая толстая и так плотно заполняет её широко разинутый рот, что лицевые мускулы Зависти растянулись как у ребёнка, надувающего шарик, и всё её внимание - и наше тоже - устремлено на губы, так что ей вообще некогда предаваться завистливым мыслям.
Несмотря на то, что г-н Сванн так восхищался этими фигурами Джотто, я долго не находил ни малейшего удовольствия в том, чтобы в нашей классной комнате, где висели подаренные им копии, разглядывать это немилосердное Милосердие, эту Зависть, похожую на рисунок из учебника по медицине, иллюстрирующий сужение голосовой щели или язычка не то при опухоли языка, не то при введении в горло хирургического инструмента, эту Справедливость, чьё землистое, убого правильное лицо точь-в-точь напоминало лица кое-каких красивых обывательниц нашего Комбре, которых я встречал у обедни, набожных, чёрствых, - многие из них были заранее зачислены в запас армии Несправедливости. Но позже я понял, что поразительная особенность и неповторимая красота этих фресок стояла как раз в том, что символ хоть и занимал в них так много места, но изображался не как символ - ведь мысль, которую он воплощал, ни в чём не выражалась, - а как нечто реальное, по-настоящему пережитое или вещественно осязаемое, и придавал значению фрески большую достоверность и точность, а её поучению большую плотность и яркость. Вот и у бедной нашей судомойки заметней всего был именно её отягощённый бременем живот; так мысли умирающих нередко устремляются ко всему телесному, болезненному, тёмному, утробному, именно к той изнанке, которую смерть как раз и являет им, грубо взывая к их ощущениям, а ведь эта изнанка гораздо более похожа на невыносимую тяжесть, удушье, жажду, чем на то, что зовётся у нас идеей смерти.
Наверное, в этих падуанских Пороках и Добродетелях и впрямь было много реализма, потому что они казались мне ничуть не менее живыми, чем беременная служанка, а сама она представлялась мне такой же аллегоричной, как они…"
Из «В сторону Сванна» Марселя Пруста (1, 93 - 95), в переводе Елены Баевской
Несмотря на то, что г-н Сванн так восхищался этими фигурами Джотто, я долго не находил ни малейшего удовольствия в том, чтобы в нашей классной комнате, где висели подаренные им копии, разглядывать это немилосердное Милосердие, эту Зависть, похожую на рисунок из учебника по медицине, иллюстрирующий сужение голосовой щели или язычка не то при опухоли языка, не то при введении в горло хирургического инструмента, эту Справедливость, чьё землистое, убого правильное лицо точь-в-точь напоминало лица кое-каких красивых обывательниц нашего Комбре, которых я встречал у обедни, набожных, чёрствых, - многие из них были заранее зачислены в запас армии Несправедливости. Но позже я понял, что поразительная особенность и неповторимая красота этих фресок стояла как раз в том, что символ хоть и занимал в них так много места, но изображался не как символ - ведь мысль, которую он воплощал, ни в чём не выражалась, - а как нечто реальное, по-настоящему пережитое или вещественно осязаемое, и придавал значению фрески большую достоверность и точность, а её поучению большую плотность и яркость. Вот и у бедной нашей судомойки заметней всего был именно её отягощённый бременем живот; так мысли умирающих нередко устремляются ко всему телесному, болезненному, тёмному, утробному, именно к той изнанке, которую смерть как раз и являет им, грубо взывая к их ощущениям, а ведь эта изнанка гораздо более похожа на невыносимую тяжесть, удушье, жажду, чем на то, что зовётся у нас идеей смерти.
Наверное, в этих падуанских Пороках и Добродетелях и впрямь было много реализма, потому что они казались мне ничуть не менее живыми, чем беременная служанка, а сама она представлялась мне такой же аллегоричной, как они…"
Из «В сторону Сванна» Марселя Пруста (1, 93 - 95), в переводе Елены Баевской