Дневник читателя. Маня Норк "Анамор", два очень маленьких романа
На обложке так и написано - «два очень маленьких романа», точно автор заранее извиняется за отнятое чтением время, хотя и забирает его не зря - проза Мани Норк (в предуведомлении говорится, что псевдоним этот позаимствован из «Островитян» Лескова) изысканная и поэтичная, хотя и избыточно депрессивная. Беспросветная.
Главная тема её - жажда любви, любить и быть любимой, из-за чего оба «небольших романа» сливаются в один; тем более, что они и хронологически смыкаются «Анамор» (под названием «Зимородки» опубликованный в «Топосе») рассказывает о детстве Мани, «Письма к Элли» - о юношестве и Тартуском университете.
Да, героиня Мани, практически неотличимая от автора, терзаемой разными страхами (больше всего давит страх смерти и страх страха смерти) живёт в Тарту, тихой и сонной эстонской провинции, благость которой, если верить «Анамору» разлагается на глазах.
Кажется, что фобии, раздувшиеся от ежедневного усиленного питания, не прошли, но обострились для того, чтобы сложится в причудливую книгу, вдохновлённую, помимо прочего, эстетикой рок-поэзии.
Прикол в том, что и я бывал в описываемые времена в Тарту, когда ездил Лотмана слушать, но никакого особенного разлада в городе и вокруг него не заметил; впрочем, и без моего личного опыта очевидно: дело не в Тарту, но особом «петрушевском» мироощущении Мани, нехватка любви для которой обращается в медленное удушье, которое она и описывает.
«Опавшие листья, как слизни, прилипают к подошвам. И завсегдатаи горки - алкаши, психи, эксгибиционисты, просто подозрительные типы - тоже как слизни, лепятся к лестницам, скамейкам, деревьям…
«Анамор» на Яндекс.Фотках
Тарту всегда везло на психов и дрочил. Один, например, показывал своё хозяйство на лестничной площадке Городской библиотеки. Другой, высокий, похожий на юного Оскара Уайльда, поздними вечерами бродил вокруг филологического общежития. Когда он видел женщину, то распахивал перед нею своё длинное чёрное пальто, надетое на голое тело.
Но особенно извращенцы любили лестницы на Тоомемяги…»
Это для культурных и желающих знаний студентов Тарту казался «светом в окошке», а что сказать о девочке-девушке, родившейся здесь в «своём доме», затем переехавшей в типовую, блочную пятиэтажку и наделённой избыточным чувством а) прекрасного? б) ужасного?
Да она была обречена на филфак, уроки которого сочатся из каждой строчки этой книги - ни слова в простоте, без отсылки или оммажа.
В «Письмах к Элли» эта самая безнадзорная интертекстуальность взята как приём - разрывающие основное повествование с поисками любви, когда одна несчастная любовь сменяет другую, не менее безответную, письма к подруге Элли, уехавшей из Тарту в СПб, подписываются, как это в ЖЖ принято, current music, душераздирающими названиями текущих музыкальных композиций.
Точечная филологическая выучка не приносит счастье, напротив, усложняя и без того запутанную негативными эмоциями и задавленную страхами жизнь.
Такое ощущение, что Маня не умеет жить без напряга, поскольку с раннего детства она была ранена нелюбовью - сначала отца, затем рано умершей матери, всего строя бездомной советской жизни», памяти которой и посвящён «Анамор».
«Зимородки» сотканы из случаев и воспоминаний о детских травмах (открытие мира не развивает, но лишь калечит), которые ломают рассказчицу, доводя до последней степени отчаянья, спастись от которой можно лишь перепрыгнув в мир взрослых, во «взрослую жизнь», где всё тоже самое, но только ещё хуже. Концентрированнее. Беспросветнее.
Впрочем, почему оно так получается, Маня даёт ответ вторым «небольшим романом», где метания между отмороженным Гео, и ледяным Зимородком накладываются на всё возрастающий градус отчаянья в письмах к подруге, которую она, Норк, проглядела.
Ну, да, да, был рядом родной и близкий человек, способный понять и даже заменить маму, но ведь неистовое желание любви (физической, плотской, ослепляющей) важнее…
…и лишь оставшись в полном одиночестве, Маня вспоминает об уехавшей в волшебный город Питер Элли, подымаясь в посланиях к ней до самого что ни на есть «высокого штиля» отчаянных совершенно (но, при этом, высчитанных, точно просчитанных) стихотворений в прозе, «да видно нельзя никак»…
К концу книги Норк теряет надежду вместе со знаками препинания; реальность книги превращается в сплошную текстуальную истерику с документальной (это постоянно подчёркивается) подоплёкой, которая не оставляет шансов на иных мотиваций для творчества, кроме самотерапевтических.
Из книги я узнал, что мы с Маней ровесники, я старше её всего на пару дней (максимум неделю), поэтому все её фантомные корчи по детству и несуществующей стране, основанные на «единой апперцепционной базе» мне понятны как самому себе инкрустированные.
Инсталлированные.
Я и сам об этих корчах написал свой относительно недавний роман - « Последняя любовь Гагарина», который питался пожирающей нас всех ностальгией, точно клещ, поднявшийся на крови, но насколько разной у нас получилась метафизическая подкладка рухнувшей Империи!
Но ведь советское - означает лучшее, причём во всех смыслах, так как сейчас всё только хуже и хуже - и страны наши, и мир вокруг наших стран, люди хуже, да и мы сами не молодеем; умудриться превратить в источник депрессии то, что, напротив, должно всю оставшуюся питать да подпитывать - это, действительно, нужно постараться.
Не каждому дано: я вспоминаю в какую сентиментальную поэму превратил своё детство в фашистской Италии Федерико Феллини.
«Амаркорд», один из его самых лиричных и изобретательных фильмов неслучайно названием перекликается к книгой Мани Норк.
Вот уж поистине два мира - два детства, с благодатью и благодарностью к нему, а так же и без оного.
