Дневник читателя. "Мемуары" Сен-Симона
Подробно описывая мемуары Сен-Симона, Лидия Гинзбург чётко разводит принципы мемуарной литературы и художественной (романистики), отдавая Сен-Симону должное как создателю одних из самых великих воспоминаний; между тем, мне-то как раз кажется (так воспринимается), что описание жизни про дворе Людовика XIV именно романом, состоящим из чреды сюжетно самодостаточных новелл.
Кто за чем следит, конечно - Гинзбург, прежде всего, важна чреда портретов придворных и самого короля, мне же - сюжетные хитросплетенья этих характеров и порождаемых ими обстоятельств - по части интриг, подводных да подспудных течений "Мемуары" Сен-Симона дадут сто очков вперёд самому Дюма, безусловно, пользовавшемуся этой книгой как пособием по дворцовым интригам (Д'Артаньян в самом тексте воспоминаний не упоминается, но его выкликает автор предисловия). Кладезь сюжетов - бери и переделывай, на многотомную эпопею хватит!
Тем более, что на восприятие этой книги оказывает сильнейшее влияние весь последующий опыт деконструкции жанров, как вспомогательных (промежуточных), так и "главных", в том числе и мощная прививка документальной прозы, значительно меняющей восприятие беллетризованных дискурсов у современного читателя.
Сказывается обратная перспектива, меняющая в том числе и старинные, уже казалось бы, незыблемые в своей незыблемости тексты.
Тем более, что сама Гинзбург неоднократно отмечает включённость Сен-Симона в канон эпического романа, когда далее в обязательном порядке следуют Бальзак, Толстой и Пруст.
Тридцатилетняя дистанция, с которой Сен-Симон описывает двор, его определенные сословные и мировоззренческие особенности (короче, свойства конкретной эпистолы) искажают свидетельские показания до неузнаваемости; всё это же накладывается на субъективность современного опыта и современной эпистолы, для которой (как в моём случае) практически все изображённые Сен-Симоном люди - персонажные, а отнюдь не исторические, абстракции, чья плотность зависит не от исторического знания, но конкретности писательской убедительности.
Так, если продолжить мысль до конца, можно договориться до того, что любые мемуары принадлежат не столько памяти, сколько воображению и, в принципе, невозможны как жанр.
Кажется, воспоминания и есть подвид психологического романа, основанного на конкретных показаниях, с одной стороны, но бесконечно уходящих от конкретики в творческую заоблачность. Тем более, что их законченность и конечность (то есть, во всех смыслах, обрамленность) делает их завершенным куском развития причинно-следственных связей, распутываемых в центре авторского центра.
Ну, а всё остальное, в том числе и отбор деталей, взыскующий субъективности, превращает наследие памяти в нечто уже не имеющее к реальности никакого отношения. Но, зато, работающего на преодоление перманентного кризиса романных форм.
Если, разумеется, ты не читаешь те или иные воспоминания с какой-то утилитарной целью (узнать новую информацию, припасть к тексту как к источнику); значит, отсчёт жанра сегодня надо вести уже не от текста, но от читательских намерений, меняющих дискурс так, как ему (мне) угодно, переделывающий его под себя - как и положено современному, окончательно эмансипировавшемуся человеку.
Разумеется, моё восприятие мемуаров Сен-Симона говорит больше обо мне, чем о первоисточнике. Точнее, о моём способе чтения и моём, как следствие, восприятием этого текста, отличающемся от закреплённого в "научной литературе".
Самое интересное для меня в этом двухтомнике (помимо локальных сюжетных коллизий, складывающихся в бесконечно тянущийся сериал) - помещённость автора в самый что ни на есть Центр Мира.
Тогда он мог существовать и существовал - при дворе Короля Солнца, среди самых выдающихся и авторитетнейших людей своего времени.
Однако, репортаж из Центра Мира вряд ли возможен - Сен-Симону пришлось "удалиться от мира", закрывшись в особняке, чтобы обратиться постфактум к окончательно свернувшейся эпохи абсолютного абсолютизма.
Эта центральность, безусловно, одно из главных достоинств "Мемуаров", придающих им дополнительную харизму - важно это совпадение человека, оказавшегося в нужном месте и личности этого человека, более не отделимого от самого места.
Поневоле прикидываешь на наш мир - где бы ты мог оказаться, чтобы твои свидетельства обладали такой же степенью привлекательности, как у Сен-Симона и понимаешь, что более нигде.
Во-первых, Центр же, всё-таки, отсутствует, во-вторых, несмотря на несменяемость человеческой натуры (типологически все эти интриги и заговоры можно перенести на любой коллектив, любой степени авторитетности, от редколлегии до более крупной корпорации) произошло эволюционное изменение коллективности и нашего отношения к ней - после Пруста, прямого наследника и продолжателя Сен-Симона по части разложения мемуаров на психоложеские составляющие, уже, кажется, невозможно безличностное описание даже и своей среды.
Кремль? Телевиденье? Большой театр? Модный журнал? Художественная тусовка? Что могло бы послужить материалом для описания многолетних наблюдений, окисленных памятью? Наблюдений над событиями, чья ценность кажется непреходящей и не меняется, ну, хотя бы, от десятилетия к десятилетию.
Всё это время, пока я перемалывал двухтомную сен-симоновскую громаду, думал об этом параллельно и не нашёл точного и чёткого ответа, кроме одного: вполне возможно, что это хроника политической и общественной жизни, доступная любому глотателю пустот, ибо сегодня кто важнее чем где и что.
Прустовский вариант сосредоточенности на локальном кружке (салон Вюрдеренов выглядит язвительной пародией на великолепие придворных нравов) сразу же отметается - как, всё-таки, слишком романный, хотя особой разницы между реальными персонажами Сен-Симона и придуманными у Пруста для меня нет принципиальной разницы.
Хотя возможно именно здесь, между отношением к прустовским персонажам и сен-симоновским и пролегает отныне сложно уловимая, плавающая граница между "психологическим романом" и "документом эпохи"?
Зато сближает Пруста и Сен-Симона предельная ритуальность мышления, бросающаяся в глаза ещё при чтении "В поисках утраченного времени" и оборачивающаяся семиотическим тоталитаризмом, автоматически переносимым на всё французское общество (в том числе и современное?).
Более структурированное отношения к явлениям и людям я встречал, разве что, в "Записках у изголовья", где им придан окончательный вариант списков (дальше прямого перечисления, разделённого на разнообразные страты) действительно некуда.
Европейская ритуальность (тотальная иерархия, соединяющая в одном человеке набор индивидуальных качеств и качеств, присущих представителям той или иной страты) выглядит не менее экзотично, чем средневековая японская или китайская, возможно, являясь одним из инструментов читательского остранения.
Детально разработанная система отличий, знаков приветствия, приближенности или отдаления, постоянно тормозящая действие воспринимается не как свидетельство, но как игра, оттягивающая разрешение фабульной конструкции, которую ("все умерли") постоянно держишь в голове.
Вероятно, именно эта избыточность и преувеличенность, являющиеся источником эстетического, а отнюдь не исторического свойства, сдвигают некогда правдивые воспоминания в область придуманного.
