Знаменитое стихотворение Иосифа Бродского
Click to viewИз Марциала - это почти типа "Из Пиндемонти" у Пушкина.
Для меня смешны попытки критиков Бродского упрекнуть его в анахронизмах: они, конечно, умышленны. Ведь речь идёт не только об исторических фигурах - будь то Марциал, Гораций, Овидий и т. д., но и - прежде всего - о настроении и сознании самого Бродского.
По той же причине имеются и смещения географические (например, Понт - Чёрное море, а не Средиземное), и лёгкий поклон Мандельштаму (Понт шумит -- И море чёрное, витийствуя, шумит*) - отсюда, думаю; у "Иосифа старшего" таких приёмов немало.
_______
* Кстати, можно отмечать столетие этого всем известного шедевра молодого Мандельштама: оно написано в августе 1915-го :-)
Поделюсь своими - и не только своими - ассоциациями при чтении этого, может быть, самого знаменитого стихотворения ИБ.
Первое письмо.
Нынче ветрено и волны с перехлёстом.
Скоро осень, всё изменится в округе.
Смена красок этих трогательней, Постум,
чем наряда перемена у подруги.
Дева тешит до известного предела --
дальше локтя не пойдёшь или колена.
Сколь же радостней прекрасное вне тела:
ни объятья невозможны, ни измена!
Дева тешит до известного предела - /Дальше локтя не пойдёшь или колена.
О чём тут вообще речь :-) ?
Для меня это как эвфемизм невозможности полного слияния с "подругой", вечной нашей тоски по утерянной цельности (вспоминая Платона). Вспомним эту тему и у любимой Бродским МЦ:
Горечь! Горечь! Вечный привкус
На губах твоих, о страсть!
Горечь! Горечь! Вечный искус -
Окончательнее пасть.
Да и не об этом ли у нелюбимого Бродским Андрея Вознесенского:
Нас с тобой никто не расколет,
но когда тебя обнимаю -
обнимаю с такой тоскою,
будто кто тебя отнимает.
("Ностальгия по настоящему", 1975.)
Сколько же радостнее прекрасное вне тела:
ни объятье невозможно, ни измена!
Прям уже буддизм (религия уставшего человечества; уставшего от страданий). Вспоминаются и личная жизнь ИБ, и опять Платон: "Чем сильнее чувства, тем мощней страдания" (и не только).
Думаю, по уровню пессимизма Бродский не уступит Экклезиасту (см. первую главу).
Вот это-то - вполне буддистское - сознание автора меня сразило во время первого чтения "Писем к римскому другу", в 1981 году. Поразила внутренняя интонация - небывалый внутренний пессимизм уставшего от жизни человека (в момент написания поэту ещё не исполнилось 32 лет!). На фоне бесконечного фальшивого оптимизма той эпохи глубочайший пессимизм Бродского оказался привлекательным настолько, что в моём кругу стали аукаться его строчками. Один человек начинал: "Нынче ветрено..." - и тут же двое или трое откликались: "... и волны с перехлёстом".
Но до чего же пленительна форма! "Письма римскому другу" - роскошные, великолепные стихи.
Второе письмо.
Посылаю тебе, Постум, эти книги.
Что в столице? Мягко стелют? Спать не жёстко?
Как там Цезарь? Чем он занят? Всё интриги?
Всё интриги, вероятно, да обжорство.
Я сижу в своем саду, горит светильник.
Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых.
Вместо слабых мира этого и сильных --
лишь согласное гуденье насекомых.
Мягко стелют? Спать не жёстко?
У Ленина была статья "Мягко стелют, да жёстко спать".
Третье письмо.
Здесь лежит купец из Азии. Толковым
был купцом он -- деловит, но незаметен.
Умер быстро -- лихорадка. По торговым
он делам сюда приплыл, а не за этим.
Рядом с ним -- легионер, под грубым кварцем.
Он в сражениях империю прославил.
Сколько раз могли убить! а умер старцем.
Даже здесь не существует, Постум, правил.
...Столько раз могли убить! а умер старцем.
Даже здесь не существует, Постум, правил.
У меня ассоциация с началом "Моцарта и Сальери":
Все говорят: нет правды на земле.
Но правды нет - и выше.
(...Где ж правота, когда священный дар,
Когда бессмертный гений - не в награду
Трудов, усердия, молений послан -
А озаряет голову безумца,
Гуляки праздного?..)
Сознание лирического героя Бродского близко сознанию Сальери (!). Оба досадуют на мировой порядок, точнее, на его отсутствие (как им кажется), то есть, отсутствие справедливости и случайность исторического процесса. Разница, впрочем, всё же очевидна - у героя ИБ стоицизм, он не бунтует.
Четвёртое письмо.
Пусть и вправду, Постум, курица не птица,
но с куриными мозгами хватишь горя.
Если выпало в Империи родиться,
лучше жить в глухой провинции у моря.
И от Цезаря далеко, и от вьюги.
Лебезить не нужно, трусить, торопиться.
Говоришь, что все наместники - ворюги?
Но ворюга мне милей, чем кровопийца.
Пусть и вправду, Постум, курица не птица
Курица не птица, а баба не человек (Даль, Пословицы).
В моей юности ещё говорили: Курица не птица, Болгария не заграница.
Если выпало в Империи родиться,
лучше жить в глухой провинции у моря - эти строки стали пословицей.
Сейчас, когда у большинства народонаселения вылезла любовь к империи, это особенно актуально.
И от Цезаря далёко, и от вьюги
Ну, какая ещё вьюга в Италии :-) ?
Вьюга - нашенское; у Блока, Есенина, Фета - другое дело ;)
Но ворюга мне милей, чем кровопийца.
Думаю, подобную мысль Бродский мог услышать от Надежды Яковлевны Мандельштам, с которой был знаком (и называл её великой вдовой). См., например:
"На той же кухне часто велись самые что ни на есть антисоветские разговоры: ругали КГБ, обсуждали аресты, высылку писателей, художников... Помню, Надежда Яковлевна, слушая все это, говорила: "Не трогайте Лёлика (Брежнева). Вы ведь живете в вегетарианское время. Что бы с вами было во времена, которые выпали на нашу с Осей долю!" Отсюда.
Пятое письмо.
Этот ливень переждать с тобой, гетера,
я согласен, но давай-ка без торговли:
брать сестерций с покрывающего тела --
всё равно что дранку требовать от кровли.
Протекаю, говоришь? Но где же лужа?
Чтобы лужу оставлял я - не бывало.
Вот найдёшь себе какого-нибудь мужа,
он и будет протекать на покрывало.
Один мой приятель отреагировал тогда, в 81 году: "Что-то блатное".
Интересно, что сейчас "Письма к римскому другу" входят в программу 9 класса.
Перед нами, прежде всего, литература.
Бродский издевается над романтикой двух поэтов. Молодого Апполона Майкова - самого светлого поэта XIX века ("Под дождём"). И пожилого Бориса Пастернака (9-е стихотворение из романа) - самого светлого поэта XX века.
Думаю, Бродский знал, что Майков идеализировал не только Рим, но даже Ивана Грозного, что был он патриотом и в конце жизни руководил цензурным комитетом. И что был он знатоком римской поэзии.
Ну а про Пастернака - он написал почти эротический "Хмель" в 63 года; Марциал прожил около 63.
Кроме того, если уж говорить о Марциале, этот знаменитый эпиграмист совсем не церемонился в описании нравов Римской империи ("у меня - без срамоты ни листа").
Вот найдёшь себе какого-нибудь мужа,
он и будет протекать на покрывало.
Ср.:
Если жаждешь, чтоб о тебе читали,
Ты найди себе пьяницу поэта:
Грубым углем он или рыхлым мелом
Накропает стихи в отхожем месте!
(Марциал, Кн XII, 61)
Шестое письмо.
Вот и прожили мы больше половины.
Как сказал мне старый раб перед таверной:
"Мы, оглядываясь, видим лишь руины".
Взгляд, конечно, очень варварский, но верный.
Был в горах. Сейчас вожусь с большим букетом.
Разыщу большой кувшин, воды налью им...
Как там в Ливии, мой Постум, - или где там?
Неужели до сих пор еще воюем?
Вот и прожили мы больше половины.
Это, думаю, сказано больше о себе. И в точку: Бродский не дожил до 56 лет.
Как там в Ливии, мой Постум, - или где там?
Неужели всё ещё воюем?
В середине 80-ых мы невесело шутили: Как там в Афгане, мой Постум, - или где там?..
Как бы ни пришлось также говорить про Украину...
Седьмое письмо.
Помнишь, Постум, у наместника сестрица?
Худощавая, но с полными ногами.
Ты с ней спал еще... Недавно стала жрица.
Жрица, Постум, и общается с богами.
Приезжай, попьём вина, закусим хлебом.
Или сливами. Расскажешь мне известья.
Постелю тебе в саду под чистым небом
и скажу, как называются созвездья.
Восьмое письмо.
Скоро, Постум, друг твой, любящий сложенье,
долг свой давний вычитанию заплатит.
Забери из-под подушки сбереженья,
там немного, но на похороны хватит.
Поезжай на вороной своей кобыле
в дом гетер под городскую нашу стену.
Дай им цену, за которую любили,
чтоб за ту же и оплакивали цену.
Скоро, Постум, друг твой, любящий сложение,
долг свой давний вычитанию заплатит.
Ср. с афоризмом Альберта Эйнштейна:
"Я научился смотреть на смерть как на старый долг, который рано или поздно надо заплатить".
Девятое письмо.
Зелень лавра, доходящая до дрожи.
Дверь распахнутая, пыльное оконце,
стул покинутый, оставленное ложе.
Ткань, впитавшая полуденное солнце.
Понт шумит за чёрной изгородью пиний.
Чьё-то судно с ветром борется у мыса.
На рассохшейся скамейке - Старший Плиний.
Дрозд щебечет в шевелюре кипариса.
/март 1972/
Пожалуй, Лев Лосев прав: Старший Плиний здесь не человек, а книга ("Естественная история").
А человека - лирического героя Бродского - уже нет в живых в 9 письме.
Есть целая полемика на тему Старшего Плиния.
Но по атмосфере - склоняюсь к мнению Лосева; последняя строфа "Писем к римскому другу" напоминает последнюю строфу знаменитой элегии Пушкина - стихотворения о смерти :
И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть,
И равнодушная природа
Красою вечною сиять.
Да и кипарис тогда (до христианства) был однозначно похоронным деревом.
Вот и большой поклонник Бродского Михаил Казаков разделяет это мнение - см. в самом конце.