Логопед
В "Новом литературном обозрении" вышла моя третья (и вторая в НЛО) книга -- роман "Логопед".
Уже появилась в магазинах "Москва", на "Озоне" и в "Сетбуке".
Рецензия в "Эксперте"
Рецензия в "Русском журнале"
Рецензия в "Коммерсанте"
По традиции под катом -- первая глава.
ГЛАВА ПЕЛВАЯ
Она не из логопедической семьи - из простых. Родители ее были мелкими чиновниками, а деды крестьянствовали. Некоторые их словечки до сих пор нет-нет да мелькнут в ее речи. Она говорит - забельшить, толока, пашпорт. Но в целом говорит она правильно и ратует за правильную речь. Мужа она называет за глаза уважительно - Сам. И пищу готовит простую, сытную. Вот и сегодня Анна Тимофеевна наготовила оладий - с медом, как любит Юрий Петрович. Она знает, что ему предстоит председательствовать, что он волнуется, что еще третьего дня, затребовавши груду дел, он допоздна просидел на работе - просматривал всю эту груду и изучал. Знает, что Юрий Петрович со своей работой позабыл все на свете.
Юрий Петрович Рожнов, однако, не волновался. Все-таки без малого тридцать лет в логопедических органах, да все на руководящих должностях. За эти годы навидался он всякого. Приходилось и председательствовать, и участвовать, и слушать, и постановлять. Но забота жены его согревала. От ее пышных, исходящих паром оладий в нем проходил разлад, наступал мир в душе.
Государственная комиссия заседала каждый четверг. Четверо членов комиссии собирались в здании центральной логопедической коллегии и выбирали председателя. Процедура эта была рутинная, и председателем обычно становился тот член комиссии, которому председательствовать надлежало в порядке очереди. В этот четверг дошла очередь и до Рожнова.
Членом комиссии он был выдвинут чуть больше года назад после того, как его предшественник выбыл по состоянию здоровья. А пришел сюда Рожнов с поста главного логопеда столицы, который он занимал семь лет.
С назначением жизнь Рожнова изменилась. Пошли сплошные заседания, селекторные совещания, созывы. Здесь у него тоже был кабинет, побольше прежнего, но в кабинете этом постоянно толпились люди. Кандидаты, кандидаты, кандидаты - от них отбою не было. Что же, он их принимал. Рожнов знал - про него болтают, что он всех пропускает. Нет, он и не думает пропускать всех подряд. У него имеются свои правила. Опыт кое-какой имеется. Он свое дело знает.
С любовью смотрит Анна Тимофеевна, как Сам кушает оладьи. Пусть подкрепится. На улице-то вон как холодно. Декабрь на дворе, слепые белые морозы стоят над страной. А тут, в чистой кухоньке, Юрий Петрович не торопясь обмакивает оладьи в миску с медом и отправляет их в рот. Временами мычит, закрыв глаза, от вкусноты. Впереди трудное заседание, но оно подождет. Юрий Петрович Рожнов не нервничает. На него любовно смотрит жена, смотрит желтый попугай Ломуальд, специально прилетевший на кухню, чтобы покивать каждому отправленному в рот куску. Юрий Петрович доедает, поднимается, обнимает жену.
- Порррядок! Порррядок! - радостно вопит Ломуальд.
Рожнов недовольно морщится, грозит ему пальцем, надевает шубу и, весь в клубах вкусного пара, выходит из дома.
Он ходит на работу пешком. Идти недалеко. Рожнов живет в самом центре, в переулке, составленном из красивых старинных домиков, которые каждый год на праздники освежают какой-нибудь краской. Так, поочередно, становился переулок то веселым и желтеньким, то приветливым и голубеньким, то нарядным и светло-оранжевым. Последний раз освежали дома осенью. Ярко желтеют их стены. А каково будет, когда снегу навалит? Желтые стены на фоне белого пушистого снега красивы. Но бесснежный декабрь выдался, и снег не идет, и неистовые морозы не отпускают.
Рожнов идет осторожно, пробирается мимо желтых стен, проходит под аркой и выходит на большую улицу. Улица лежит перед ним - широкая, всегда полная автомобилей, которые сейчас едва ползут из-за гололедицы. И Юрий Петрович тоже идет медленно - не дай Бог поскользнешься. Так можно и шею свернуть.
Вся улица уставлена серыми правительственными зданиями. Магазинов, ярких витрин здесь не встретишь. Это - правительственная улица. Есть и другие правительственные улицы, но эта - главная. Недалеко и площадь со зданием Высокой Управы, или в просторечии Плавы, - далеко виден его золотой купол. Прочие же министерства и ведомства давным-давно перевели сюда, на эту улицу - подряд идут серые одинаковые фасады различных ведомств.
В холодном воздухе стоит запах пыли. Поддувает ледяной ветерок. Под его порывами выбрался откуда-то на дорогу пустой целлофановый мешок и сейчас разлегся, точно пропойца, прямо посреди тротуара. Юрий Петрович идет и думает с негодованием: «Неполядок. Где дволники? Ублать мешок! Лазвелось мусола, хоть сам бели метлу в луки и убилай. И это на плавительственной улице! В сталые влемена небось такое бы не позволили. Влаз нашли бы, чей мешок, и пливлекли к ответу. Сейчас не то. Полядка не стало. А погода-то! Ишь как плимелзло. А снега нет как нет. Это какой улон сельскому хозяйству, уложаю будущему! Нет, ланьше все было не так. Помягче климат был».
Размышляя так, Юрий Петрович мелкими шажками двигается по правительственной улице. То и дело встречаются ему знакомые, все больше чиновники из разных ведомств, здороваются:
- Добрый день, Юрий Петрович!
И он им отвечает:
- Здравствуйте, Родион Александрович! Утро доброе, Сергей Романович!
А про себя думает: «Чего это Лодион так лано? Видать, по слочному делу в министелство вызвали. Ну да, министелство-то тлансполта, а дологи вон как сковало. Авалий небось за ночь!..»
Насчет языка мнение у Рожнова сложилось особое. Он любил думать, что поэтому и с Языком у него сложились близкие отношения. Он был уверен, что Язык любит его и даже покровительствует в чем-то. Язык часто снился ему. Во сне буквы алфавита окружали его со всех сторон, прыгали вокруг и ластились к нему, как котята. Он трепал их по спинке, а они мурчали. Особенно он любил букву «р». Во сне он часто наливал ей в блюдце молока. При этом он чувствовал, как из окружаюшей темноты на него глядит кто-то, и знал, что это смотрит на него Язык. Взгляд был ласковым, Рожнов это чувствовал. Ему хотелось оглянуться, и он оглядывался - но тут же от волнения просыпался. Да-да, Язык знает о его заслугах, о расследованиях в отношении наглых речеисправителей, о том, что это Рожнов мостит Ему дорогу, выпускает Его на свободу. Юрий Петрович был уверен, что гнев Языка не тронет его.
А суждения Юрия Петровича были таковы, что язык должен развиваться бесконтрольно. Раз народ так говорит - так оно, значит, и должно быть. При этом Юрий Петрович отлично понимал, какой опасностью на его должности грозит ему такое мнение. Ведь таким образом он нарушает присягу логопеда, а это уже преступление. Не для того логопедия требует чистоты языка у партийных назначенцев. Но вот Рожнов считал, что язык чист от рождения, и грязь прилипнуть к нему никак не может. А что до чистоты языка назначенцев, то это уже вопросы личной гигиены. Ибо, считал Юрий Петрович, только недостаточный уход за полостью рта может осквернить язык, а произносимые слова ничто осквернить не может.
В таком суждении он был не одинок. Множество других логопедов, больших и малых, негласно придерживалось тех же взглядов. Эти либеральные взгляды на язык в среде логопедов в последнее время были очень сильны. Либералы считали, что кандидаты не виноваты в том, что их речь не соответствует утвержденным орфоэпическим и орфографическим нормативам. Их так научила говорить среда, народный язык сам перекинулся на них и возрос. Они говорят: «Просу просения». Они говорят: «Пвощу пвощения». Говорят, наконец: «Плошу площения», - так что же, нужно их за это гнать? Язык являет себя через малых сих, произрастает на них, обнаруживает свой произвол. Они глаголют его словами, они им одержимы. Над своими словами они не вольны.
Разумеется, Юрий Петрович не выходил за рамки. Он, например, считал неправильным говорить «отвазивается», на чем настаивали многие. Произносить «настоясие» тоже было, на его взгляд, неправильно. В этом он следовал параграфу 3178 «Правил произношения согласных звуков», утвержденных соответствующим постановлением Высокой Управы. Тут его логика была проста: по итогам проведенных исследований и опросов очень малый процент граждан шепелявил - произносил «ж» как «з» и «ш» как «с». Среди кандидатов таких граждан тоже было мало. Получалось, что норма устанавливается большинством. А большинство произносит «р» как «л», тогда как в соответствии с параграфом 211 вышеуказанных Правил, утвержденных соответствующим постановлением Высокой Управы, предписывается произносить «р» как «р», и никак иначе. Такие вопиющие факты отставания нормативно-правовых актов от жизни очень печалили Юрия Петровича.
Андрей, сын, постоянно схлестывался с отцом на эту тему. Несмотря на молодость, Андрея не коснулась либеральная мода идти в народ, чтобы познавать язык во всем его многообразии. Тут было, конечно, влияние матери: Анна Тимофеевна мягко, но упорно противилась желанию Юрия Петровича разговаривать дома на народном языке и привила сыну любовь к старым книгам. Сейчас Андрею было тридцать, он был ведущим логопедом одной из столичных коллегий и с отцом почти не общался. Все в деятельности Юрия Петровича раздражало Андрея: непримиримая борьба того с речеисправителями, любовь к народному языку, хорошие отношения с партийным руководством. Все это, по мнению Андрея Рожнова, было несовместимо со званием логопеда, и он открыто удивлялся, как отцу удается удерживаться на своей высокой должности.
Юрий Петрович до объяснений не снисходил. В молодости все склонны видеть вещи в черном и белом свете, считал он. Пусть поживет, поработает, обтешется. А пока молодой еще. По себе он знал, какие перевороты случаются в тех, кто считает себя уже взрослыми и сложившимися людьми. Пускай осмотрится, а там и оттенки начнет различать.
Дойдя до водоохранного ведомства, Рожнов поворачивает в незаметный проулочек и оказывается перед зданием центральной логопедической коллегии. Никто не знает, сколько этому зданию лет. Оно стояло здесь всегда. Сначала в нем помещалась прокуратура, потом комитет по рыболовству, потом геологический институт. А что было в нем до прокуратуры - никто не знает. Два окаменелых древесных ствола до сих пор украшают его вход, а сбоку виден барельеф - смурной рыбак с сетью. Почти полвека назад здание отдали коллегии логопедов. Зимой невероятных размеров остроконечные сосульки вырастают на козырьке над входом, и в периоды оттепели страшно туда заходить. Весной с козырька сплошным ливнем падает капель. Здание не ветшает, только глубже врастает в землю.
Как оказалось, Рожнов явился на заседание первым. Он аккуратно снимает пальто и оказывается в парадном мундире логопеда II ранга. Мундир темно-синий, с бархатным воротником и тонким золотым шитьем по бортам. Сидит мундир на Рожнове превосходно. Рожнов втайне гордится им. Мундир этот не на каждый день, а только по особым поводам. Сегодня утром Рожнов и так охорашивался перед зеркалом, и эдак. Дорого обошелся ему этот мундир. Пришлось всякого повидать за тридцать-то лет - и председательствовать, и участвовать, и слушать, и постановлять. Тридцать лет на руководящих постах - не шутка.
Рожнов занимает свое место во главе длинного стола, аккуратно раскладывает бумаги. Почти тотчас же появляется Страхов, здоровается, проходит к своему месту, садится и углубляется в газету. Страхов - постоянный оппонент Рожнова, его вечный соперник. Они спорят по малейшему поводу, потому что в вопросах языка и произношения имеют мнения самые противоположные. Александр Николаевич Страхов в комиссии уже четырнадцать лет и был избран, когда ему еще не исполнилось тридцати. Поговаривают, что протолкнул его отец, влиятельная фигура в логопедических кругах, советник Управы. Страхов - консерватор и считает, что неправильный язык следует исправлять, активно регулировать не только произношение, но и словоупотребление. Считает Страхов, что параграф 211 «Правил произношения согласных звуков» не следует отменять ни при каких условиях. Страхов - убежденный сторонник государственного языкового контроля, автор множества поправок к действующим нормам. С Рожновым они общаются только на заседаниях.
Вскоре появляются и рассаживаются по своим местам еще двое членов комиссии - Молостнов и Шмитт. Это старые люди. Самый древний - Рудольф Иванович Шмитт, логопед с семидесятилетним стажем, принимавший участие в выработке знаменитого Акта о произношении согласных звуков. Шмитт горбат, кашляет. Он глуховат. Взгляды его за семьдесят лет работы в государственных логопедических комиссиях столько раз менялись под воздействием исторических обстоятельств, что к настоящему времени стали неопределенны и обычно совпадают со взглядами действующего председателя комиссии. Таков он, Рудольф Иванович Шмитт, логопед-легенда.
Иван Федорович Молостнов младше - ему за семьдесят. Много лет он возглавлял особый логопедический департамент при министерстве образования. Иван Федорович - последний в славном роду логопедов Молостновых. Сын его стал военным и погиб пятнадцать лет назад при штурме дома, в котором укрылась секта болтунов. Эта драма не согнула Ивана Федоровича. Он считается одним из самых жестких сторонников государственного вмешательства в орфоэпическую сферу.
В дальнем углу сидит секретарь-протоколист по фамилии Межевая. Она служит в коллегии уже много лет. Никто не знает ее имени-отчества.
Заседание начинается принятием присяги председателем комиссии. Рожнов зачитывает присягу стоя: «Я, Юрий Рожнов, на посту председателя логопедической комиссии обязуюсь соблюдать чистоту языка и образцово следить за священными нормами…»
Потом переходят к разбору кандидатов. Межевая громко вызывает первого:
- Крючков, Сергей Алексеевич!
Дверь открывается, и в комнату попадает Сергей Алексеевич Крючков. Кандидату 26 лет. Он из села Аппаратово Волоконовского района. По профессии механизатор. Семь лет проработал в разных колхозах района механизатором, водителем, дрессировщиком коров. Вступил в Партию, был выдвинут на должность второго обер-секретаря райкома. Районную логопедическую комиссию не прошел, получил направление на обязательные годичные речеисправительные курсы. Курсы не окончил, будучи повторно призван Партией ввиду неотложной нужды в кадрах. После повторного экзамена кандидат направлен районной комиссией на рассмотрение главной логопедической комиссии.
- Проходите, проходите, кандидат. Закройте за собой дверь. Присаживайтесь. Межевая, что там у нас?
- Представлен на должность второго обер-секретаря Волоконовского райкома.
- Так. Очень хорошо. А курсы он закончил? Кандидат, вы закончили курсы?
- Не закончил я.
- Не закончили? Почему не закончили?
- В лайкоме сказали, что в кадлах нехватка.
- Ну и что?
- Меня плизвали. Говолят, что званых много, а плизванных мало.
- Правда? Мы тут этого не замечаем. Нам вот кажется, что призванных что-то чересчур. Да, товарищи?
- Призванных и вправду достаточно, Юрий Петрович.
- Вот именно, Иван Федорович. Итак, кандидат, расскажите, чему вас там на курсах учили.
- Палтия вылажает нужды всех классов в сколейшем наступлении всеобщего благоденствия, что достигается…
- Кандидат, вы здесь не для того, чтобы читать комиссии просветительские лекции по партийной истории. Вас направили сюда для прохождения государственного орфоэпического экзамена. Скажите «рыба».
- Рлыба.
- Скажите «рак».
- Рлак.
- Скажите «шибболет».
- Гм. Рудольф Иванович, не сейчас. Кандидат, произнесите «агропром».
- Агрлопрлом.
- Ну что ж. Теперь скажите «порядок».
- Порлядок.
- Гм. Ну что ж…
- Не кажется ли вам, товарищ Рожнов, что произношение многоуважаемого кандидата весьма далеко от нормы?
- Благодарю вас, Александр Николаевич, за ценное замечание. Как видите, мы именно сейчас это и проверяем. Кандидат, произнесите «р».
- Рлрлрлрлрлрлр…
- Ишь, какие рулады выводит!
- Действительно, Рудольф Иванович, рулады.
- Я не вывожу лру… лу… рлу…
- Кандидат, вы выводите именно рулады. Межевая, на какую должность представлен кандидат?
- Второго обер-секретаря.
- Ну, эти-то как раз рулады и выводят.
- Хе-хе!
- Вот именно, Рудольф Иванович. Кандидат, скажите «порядок». Да хорошенько произнесите. Ну-ка!
- Порл… полр… полядок.
- Хорошо.
- Холошо? А вот товалищ говолит…
- Говорю, конечно. Юрий Петрович, мне кажется, пора сделать выводы. Не хотите же вы сказать…
- Да, Александр Николаевич, я считаю, что это хорошо. Кандидат старается. Он уже выводит рулады. Это неплохо. Я бы даже сказал, хорошо. Что скажете, кандидат?
- Н-не знаю. Ведь товалищ говолит…
- Так, я вас понял. Как, вы сказали, ваша фамилия?
- Ключков.
- Так вот, товарищ Ключков, комиссия лучше знает, как оценивать ваши способности. Комиссия…
- Я не Ключков, я Ключков.
- Я и говорю - Ключков. Не перебивайте. Итак, комиссия…
- Вы плоизносите неплавильно. Моя фамилия Ключков!
- Но вы-то произносите Ключков!
- А в пасполте написано «Ключков!» Это я плоизношу неплавильно. А написано плавильно.
- Товарищ Ключков, пора бы вам понять, что правильно или неправильно - вещь относительная. Правильным слово делаете вы, ваше произношение. Откуда вы знаете, что в паспорте написано правильно?
- Потому что я Ключков! И отец был Ключков! И дед тоже был Ключков!
- Видите, у вас все в роду Ключковы.
- Юрий Петрович, мне думается, что сейчас не место для генеалогических исследований и ваших утверждений, что правильным слово делает чье-то произношение. Так далеко можно зайти. Вы же видите, товарищ не справляется. А ведь его выдвинули на ответственную должность, где нужно постоянно выступать. А товарищ свою фамилию правильно выговорить не может. Сколько лет вы в партии, кандидат?
- Четыле года.
- Вот именно, Александр Николаевич, четыре года.
- Четыре года он не может исправить свою речь, Юрий Петрович
- Напротив, Александр Николаевич, - кандидат в Партии уже четыре года потому, что Партия в нем нуждается.
- Потому что на безрыбье и рак рыба. Или, как сказал бы наш кандидат, «рлыба».
- Все шутите, Александр Николаевич. Нет, у кандидата четырехлетний партийный стаж потому, что он способный управленец. Потому что у него талант. Потому, что он показал себя.
- Это он трактором управлять способный?
- Я и шофелом лаботал на глузовике!
- Помолчите, кандидат. Посмотрите на него, Александр Николаевич. Простой парень. Уж его-то отец не имел возможности протолкнуть его на теплое местечко. Талантливый парень был обречен всю жизнь вкалывать на комбайне. Партия! Вот кто разглядел его в толпе комбайнеров. Чем-то он отличался от них. Чем-то выделялся. И Партия разглядела его. Он был призван.
- Недавно, помнится, вы упирали на то, что пастух Циндяйкин талантливый организатор.
- А вы станете со мной спорить? Хороший пастух не может не быть талантливым организатором, а Циндяйкин мог прикрикнуть на гусей так, что они мгновенно становились в шеренгу, рассчитывались на «первый-второй» и по команде «Шагом арш!» начинали шагать в ногу.
- При этом он совсем не выговаривал «л». Он говорил «свужба»! Он говорил «возунг»! Он говорил «пвенум»!
- Плошу слова!
- Подождите, товарищ Ключков, не вмешивайтесь.
- Я не Ключков, я - Ключков!
- В самом деле? Подумайте хорошенько. Может, у вас в паспорте ошибка? Может, вам стоит сменить фамилию?
- Я не хочу менять фамилию!
- Юрий Петрович, он не хочет менять фамилию.
- Гм. Вижу, комиссия зашла по некоторым вопросам в тупик. Межевая!
- Кандидат! Комиссия при рассмотрении вашего дела зашла по некоторым вопросам в тупик.
- Спасибо, товарищ Межевая. Кандидат, вы все поняли? Мы тут сомневаемся с товарищами. У вас есть одна минута на подготовку и еще одна минута - на речь. Постарайтесь нас убедить. Постарайтесь увлечь. Постарайтесь уверить нас в том, что вас призвали не зря. Что вас действительно разглядели. Есть вопросы?
- Воплосов нет.
- Хорошо. Подготовились? Итак.
- Люди! Любите ваш язык. Он - ваш надежный оплот, ваша защита. В его стенах вы в безопасности. Только в нем ваше будущее, только с ним вы дойдете до цели. Язык и цель едины. Неустанно следите за его чистотой, соблюдайте языковые законы. Ибо чистота языка есть чистота ваших помыслов, ваших идеалов. Воздавайте ему почести, ведь он того достоин. Он - язык ваш, им вы живы. Если бы не он, вы не сумели бы облечь свои мысли в слова, не сумели бы дойти до цели. Язык доведет вас. Без него вы - ничто.
- Браво!
- Не надо, Рудольф Иванович. Кандидат, вы закончили?
- Закончил.
- Прекрасно. Выйдите пока, мы посовещаемся и примем решение. Итак, ваше мнение, товарищи?
- Мне кажется, это было подготовлено.
- Не знаю, не знаю. На мой взгляд, совсем недурно.
- И я так думаю. Он ни разу не употребил ни одного слова с «р». Это еще суметь надо. У него по глазам было видно, что он заранее не готовился.
- Так каково будет ваше мнение, Иван Федорович?
- Я скорее «за».
- Ваше, Рудольф Иванович?
- Мне он понравился. Экие рулады выводит.
- Что скажете вы, Александр Николаевич?
- Я повторял и еще раз повторю - параграфа 211 никто не отменял. Кандидат не справился с возложенным на него поручением - обучиться на речеисправительных курсах. Почему и по какой причине он с этим не справился - сейчас вопрос десятый. Кандидат подвел Партию. Я буду голосовать против этой кандидатуры.
- Очень хорошо. Голосуем. Спасибо, товарищи. Межевая!
- Трое за, один против.
- Спасибо, Межевая. Объявите кандидату о принятом решении в письменном виде. Кто там следующий?
Комиссия заседает до пяти часов вечера, с перерывом на обед. Всего за день рассмотрено восемь кандидатов. Почти все они в разное время были сняты Партией с речеисправительных курсов и направлены на главную комиссию в связи с острой нехваткой кадров. Шесть человек в результате подпадают под требования пресловутого параграфа 211. Рожнов доволен - всех шестерых с его подачи пропускают. Хватит буквализма. Хватит применения устаревших норм. Хватит направлений на речеисправительные курсы. С руководством этих курсов еще надо разобраться, в чем Рожнов весьма поднаторел. Шесть прекрасных, перспективных кандидатов брошены в ряды Партии. Двое не прошли, но они шепелявили. Это «неполядок». Их не пропустили и отправили доучиваться на речеисправительные курсы со строжайшим предписанием успешно окончить курсы в течение полугода. Ничего не поделаешь - тут даже Рожнов был бессилен. Один кандидат плакал, когда выходил. На курсах ему обещали вырезать язык, если он не перестанет шепелявить. Ему было плохо на курсах, хотелось домой. Его фамилия была Шельпишев. Он произносил ее «Сельписев». Над ним смеялись. Он боялся, что Партия не выдвинет его в следующий раз. Он произносил «следуюсий раз». Он был шепеляв. Ему было «страсно».
Во время заседания Рожнов с большим удовольствием наблюдал за Страховым. Было видно, как тот возмущен, как огорчен своим бессилием. Так-то, господин хороший! У нас свои правила. Рожнов предчувствовал жаркую баталию, когда подойдет очередь Страхова председательствовать. Так всегда бывало, ведь Страхов считал, что стоит на страже чистоты языка. Но сейчас не его очередь радоваться. Сейчас радовался Рожнов. Да чего там - он торжествовал.
Когда рабочий день окончился, комиссия в полном составе проследовала в трактир Диколаева. Вся, кроме Страхова. Он видимо злился. Впрочем, попрощался он с Рожновым с обычной вежливостью. Несносный человек. Упрямец. В трактир со всеми он ходил, только когда ему удавалось настоять на своем и завернуть не нравившихся ему кандидатов. В этот раз в трактир со всеми он не пошел, а сразу в угрюмом настроении поехал домой, решив сегодня же направить жалобу в вышестоящие инстанции на председателя главной логопедической комиссии. Он уже сам не помнил, какая по счету это жалоба. Но все же он поехал домой, чтобы ее написать и отправить куда следует. Он чувствовал, что так ему будет спокойнее.
Трактир Диколаева был единственным местом на правительственной улице, где можно было поесть. Но поесть здесь можно было только работникам государственных учреждений. Кроме них, сюда по негласной договоренности пускали также и многочисленных кандидатов на государственные должности - как удачливых, так и неудачников. Для этих была отведена особая комната, где неудачники моментально и вдрызг напивались. Их горькие песни и жалобы на судьбину постоянно звучали в огромном помещении трактира, разделенном на несколько больших комнат. Временами допившиеся до умопомрачения неудачливые кандидаты врывались в комнаты, где пировали государственные чиновники, и устраивали там свалку. Случались и трагические происшествия. Так, один кандидат, вышед из трактира, пустил себе пулю в сердце. Пьяная кандидатова рука тряслась, и пуля угодила в металлическую пуговицу. Отразившись от пуговицы, эта шальная пуля залетела в окно соседнего ведомства и попала в голову многострадальному чиновнику, который уже тридцать восемь лет трудился на этом месте без повышения и семнадцать раз подавал рапорт об увольнении, однако так и не был увольняем потому, что на его место не находилось желающих, - больно низка и грязна была должность. В качестве наказания убийцу посадили на место убитого. Говорят, за четыре года работы бедняга уже восемь раз подал рапорт об увольнении, но ему все отказывают. В обеденное время он подходит к окну и с тоской смотрит на двери трактира, надеясь, что кто-нибудь в шинели с металлическими пуговицами сейчас выйдет, вытащит пистолет, направит его себе в сердце… Однако в трактир людей с оружием больше не пускают.
Сам Диколаев когда-то тоже был кандидат. Он работал механиком на нефтебазе, работал спокойно и без треволнений, но тут Партия выискала его среди прочих механиков и призвала. Диколаев уперся. Ему нравилась его работа. Партия настаивала. Предложила ему хорошее место советника на заводе. Диколаев отнесся к этому спокойно. Тогда Партия пересмотрела свое первоначальное намерение. Она предложила Диколаеву должность директора нефтебазы, на которой он работал. Диколаев долго думал. Мучительно советовался с женой. Пил. Партия настаивала. Диколаеву приходили официальные письма на бланках. Являлись делегации закованных в костюмы мужчин, которые проходили в крохотную гостиную и там молча просиживали часами, сверля Диколаева укоризненными взглядами. Наконец, Диколаев сдался. Тут оказалось, что он не член Партии, и его тотчас же в Партию приняли. Быстренько провели предварительные слушания и выяснили, чтó он не выговаривает. Он был отправлен на речеисправительные курсы, и там началось самое ужасное. Среди ночи Диколаева поднимали и заставляли повторять: «На носу гнездо, в гнезде птенец, у птенца ножки. Сонный гонщик стонет во сне, гоня вагон. Африканского гну носит по саванне».
- Африкадского гду досит по савадде, - упорно твердил Диколаев.
Его трясли за плечи и кричали в лицо:
- Гну, Николаев! Гну! Повтори!
- Гду, - говорил Диколаев.
- Сволочь, - говорили ему, сдаваясь, и уходили, а он валился обратно на постель и засыпал глухим сном испуганного человека.
Через три месяца его выпустили. Он был уже не тот. Навыки механика он растерял под свирепыми затрещинами, а слова продолжал выговаривать так же, словно и не проходил никаких курсов. Видя его неуспехи, его уволили. Куда идти? Он решил открыть трактир. Помогли другие кандидаты, с которыми он учился на курсах и которые стали большими людьми. Он открыл свой трактир на правительственной улице и стал лупить с захожих чиновников трехкратную цену. Ему это прощали - в трактире готовили вкусно и закрывались поздно. Сторонних людей сюда не пускали. За всем присматривал сам Диколаев - большой, хмурый и нелюбезный. Многие считали, что его давно пора посадить за решетку, потому что он не соблюдает ценовой политики. Но все сходило Диколаеву с рук - у него были высокопоставленные заступники.
В трактире Рожнов и Молостнов тут же принялись спорить о параграфе 211 - так ли нужно его упразднять. Молостнов, как казалось Рожнову, втайне сочувствовал ему и разделял его взгляды. Но не давали покоя Молостнову въедливость и законопочитание. Из-за них он потерял сон. Иногда посреди ночи он вскакивал с постели и начинал расхаживать по комнате.
- Ваня! - шептала ему с постели жена. - Чего ты? Опять законы?
- Законы, Маша, законы, - сурово отвечал Молостнов, продолжая думать. Жена вздыхала. Она не понимала его. Из закона дом не построишь, шапку не сошьешь. Чего беспокоиться-то? А Молостнов все думал - о том, как бы лучше букву подправить, где бы слово передвинуть. Исполнение законов волновало его. Много лет он втайне составлял перечень пробелов к основным орфоэпическим законам, и за эти годы накопился у него многостраничный список поправок. Все потерянные запятые и двоеточия отыскал Молостнов, обнаружил массу опечаток, искажающих смысл соответствующих правовых актов, увидел просчеты, и огрехи, и ляпы. А тут еще этот параграф 211. Сколько снов из-за него не досмотрел Молостнов.
- Что ты, Ваня? - просыпалась жена.
- Да, видишь, параграф 211 этот, - отвечал Молостнов, сутулясь.
- Опять? - спрашивала жена.
- Опять.
- Ну, ты о 210-м подумай, - подсказывала жена, - или о 208-м. Авось, успокоишься.
- Да что 208-й, - отмахивался Молостнов. - С ним-то все в порядке. Спи, Маша.
И продолжал расхаживать по спальне до самого утра. О законе горела его душа.
В трактире Шмитт выпил рюмочку, тут же заснул, и пришлось его отправлять домой на такси. Потом Рожнов и Молостнов заспорили. Веселье в трактире Диколаева только разгоралось. Из соседнего отделения, где пили неудачливые кандидаты, неслась заунывная песня:
А я буковку, а я буковку
А все выговавиваю.
А та буковка, а та буковка
А да не выговавивается!..
Бодрые половые носились по трактиру с подносами.
- Не могу я позволить этого, Юра! - строго говорил Молостнов. - Чего-чего, а этого не могу. Все-таки 211-й параграф, не какой-нибудь 216-й.
Юрий Петрович кивал и почему-то улыбался. Он охмелел. Веселое бунташное настроение овладело им. Хотелось отменить все параграфы и остаться голым, гордым и незащищенным, как громоотвод. И Молостнова почему-то было жалко. До того, что хотелось подлить ему еще. И Рожнов подливал ему, не забывая и себя. Беззаботно опьянел Юрий Петрович.
Домой он возвращался через площадь. Было совсем темно. Неземная стужа воцарилась в городе с приходом ночи. Во мраке стояли темные дома. Только на площади горели костры для обогрева озябших караульных. «А холодно вот так-то на посту толчать, - безмятежно думал Рожнов, одетый в теплую шубу. - Особо не поглеешься».
Анна Тимофеевна заботливо встретила его, приняла шубу. Усталый какой, измучился, видать, за день. Юрий Петрович, сполоснув руки и лицо, подошел к клетке с Ломуальдом. Желтый попугай весело смотрел на него то одним то другим глазом.
- Ну-ка, скажи, - потребовал Рожнов, пошатываясь: - Скажи «полядок»!
- Порррядок! Порррядок! - с готовностью завопил попугай.
- У! - замахнулся на него Рожнов. - Колмлю тебя еще! Скажи «Ломуальд холоший»!
- Ррромуальд хоррроший, хоррроший! - заорала в ответ упрямая птица.
- Эх! - вздохнул Юрий Петрович и тут же, вспомнив о прошедшем дне, довольно улыбнулся. Так-то, господа-товарищи. А то все - параграф 211. Нет-нет, реформы нужны, реформы. Ну да пускай лучше Молостнов на сон грядущий об этом думает.
И Юрий Петрович погрузился в теплую постель.
Уже появилась в магазинах "Москва", на "Озоне" и в "Сетбуке".
Рецензия в "Эксперте"
Рецензия в "Русском журнале"
Рецензия в "Коммерсанте"
По традиции под катом -- первая глава.
ГЛАВА ПЕЛВАЯ
Она не из логопедической семьи - из простых. Родители ее были мелкими чиновниками, а деды крестьянствовали. Некоторые их словечки до сих пор нет-нет да мелькнут в ее речи. Она говорит - забельшить, толока, пашпорт. Но в целом говорит она правильно и ратует за правильную речь. Мужа она называет за глаза уважительно - Сам. И пищу готовит простую, сытную. Вот и сегодня Анна Тимофеевна наготовила оладий - с медом, как любит Юрий Петрович. Она знает, что ему предстоит председательствовать, что он волнуется, что еще третьего дня, затребовавши груду дел, он допоздна просидел на работе - просматривал всю эту груду и изучал. Знает, что Юрий Петрович со своей работой позабыл все на свете.
Юрий Петрович Рожнов, однако, не волновался. Все-таки без малого тридцать лет в логопедических органах, да все на руководящих должностях. За эти годы навидался он всякого. Приходилось и председательствовать, и участвовать, и слушать, и постановлять. Но забота жены его согревала. От ее пышных, исходящих паром оладий в нем проходил разлад, наступал мир в душе.
Государственная комиссия заседала каждый четверг. Четверо членов комиссии собирались в здании центральной логопедической коллегии и выбирали председателя. Процедура эта была рутинная, и председателем обычно становился тот член комиссии, которому председательствовать надлежало в порядке очереди. В этот четверг дошла очередь и до Рожнова.
Членом комиссии он был выдвинут чуть больше года назад после того, как его предшественник выбыл по состоянию здоровья. А пришел сюда Рожнов с поста главного логопеда столицы, который он занимал семь лет.
С назначением жизнь Рожнова изменилась. Пошли сплошные заседания, селекторные совещания, созывы. Здесь у него тоже был кабинет, побольше прежнего, но в кабинете этом постоянно толпились люди. Кандидаты, кандидаты, кандидаты - от них отбою не было. Что же, он их принимал. Рожнов знал - про него болтают, что он всех пропускает. Нет, он и не думает пропускать всех подряд. У него имеются свои правила. Опыт кое-какой имеется. Он свое дело знает.
С любовью смотрит Анна Тимофеевна, как Сам кушает оладьи. Пусть подкрепится. На улице-то вон как холодно. Декабрь на дворе, слепые белые морозы стоят над страной. А тут, в чистой кухоньке, Юрий Петрович не торопясь обмакивает оладьи в миску с медом и отправляет их в рот. Временами мычит, закрыв глаза, от вкусноты. Впереди трудное заседание, но оно подождет. Юрий Петрович Рожнов не нервничает. На него любовно смотрит жена, смотрит желтый попугай Ломуальд, специально прилетевший на кухню, чтобы покивать каждому отправленному в рот куску. Юрий Петрович доедает, поднимается, обнимает жену.
- Порррядок! Порррядок! - радостно вопит Ломуальд.
Рожнов недовольно морщится, грозит ему пальцем, надевает шубу и, весь в клубах вкусного пара, выходит из дома.
Он ходит на работу пешком. Идти недалеко. Рожнов живет в самом центре, в переулке, составленном из красивых старинных домиков, которые каждый год на праздники освежают какой-нибудь краской. Так, поочередно, становился переулок то веселым и желтеньким, то приветливым и голубеньким, то нарядным и светло-оранжевым. Последний раз освежали дома осенью. Ярко желтеют их стены. А каково будет, когда снегу навалит? Желтые стены на фоне белого пушистого снега красивы. Но бесснежный декабрь выдался, и снег не идет, и неистовые морозы не отпускают.
Рожнов идет осторожно, пробирается мимо желтых стен, проходит под аркой и выходит на большую улицу. Улица лежит перед ним - широкая, всегда полная автомобилей, которые сейчас едва ползут из-за гололедицы. И Юрий Петрович тоже идет медленно - не дай Бог поскользнешься. Так можно и шею свернуть.
Вся улица уставлена серыми правительственными зданиями. Магазинов, ярких витрин здесь не встретишь. Это - правительственная улица. Есть и другие правительственные улицы, но эта - главная. Недалеко и площадь со зданием Высокой Управы, или в просторечии Плавы, - далеко виден его золотой купол. Прочие же министерства и ведомства давным-давно перевели сюда, на эту улицу - подряд идут серые одинаковые фасады различных ведомств.
В холодном воздухе стоит запах пыли. Поддувает ледяной ветерок. Под его порывами выбрался откуда-то на дорогу пустой целлофановый мешок и сейчас разлегся, точно пропойца, прямо посреди тротуара. Юрий Петрович идет и думает с негодованием: «Неполядок. Где дволники? Ублать мешок! Лазвелось мусола, хоть сам бели метлу в луки и убилай. И это на плавительственной улице! В сталые влемена небось такое бы не позволили. Влаз нашли бы, чей мешок, и пливлекли к ответу. Сейчас не то. Полядка не стало. А погода-то! Ишь как плимелзло. А снега нет как нет. Это какой улон сельскому хозяйству, уложаю будущему! Нет, ланьше все было не так. Помягче климат был».
Размышляя так, Юрий Петрович мелкими шажками двигается по правительственной улице. То и дело встречаются ему знакомые, все больше чиновники из разных ведомств, здороваются:
- Добрый день, Юрий Петрович!
И он им отвечает:
- Здравствуйте, Родион Александрович! Утро доброе, Сергей Романович!
А про себя думает: «Чего это Лодион так лано? Видать, по слочному делу в министелство вызвали. Ну да, министелство-то тлансполта, а дологи вон как сковало. Авалий небось за ночь!..»
Насчет языка мнение у Рожнова сложилось особое. Он любил думать, что поэтому и с Языком у него сложились близкие отношения. Он был уверен, что Язык любит его и даже покровительствует в чем-то. Язык часто снился ему. Во сне буквы алфавита окружали его со всех сторон, прыгали вокруг и ластились к нему, как котята. Он трепал их по спинке, а они мурчали. Особенно он любил букву «р». Во сне он часто наливал ей в блюдце молока. При этом он чувствовал, как из окружаюшей темноты на него глядит кто-то, и знал, что это смотрит на него Язык. Взгляд был ласковым, Рожнов это чувствовал. Ему хотелось оглянуться, и он оглядывался - но тут же от волнения просыпался. Да-да, Язык знает о его заслугах, о расследованиях в отношении наглых речеисправителей, о том, что это Рожнов мостит Ему дорогу, выпускает Его на свободу. Юрий Петрович был уверен, что гнев Языка не тронет его.
А суждения Юрия Петровича были таковы, что язык должен развиваться бесконтрольно. Раз народ так говорит - так оно, значит, и должно быть. При этом Юрий Петрович отлично понимал, какой опасностью на его должности грозит ему такое мнение. Ведь таким образом он нарушает присягу логопеда, а это уже преступление. Не для того логопедия требует чистоты языка у партийных назначенцев. Но вот Рожнов считал, что язык чист от рождения, и грязь прилипнуть к нему никак не может. А что до чистоты языка назначенцев, то это уже вопросы личной гигиены. Ибо, считал Юрий Петрович, только недостаточный уход за полостью рта может осквернить язык, а произносимые слова ничто осквернить не может.
В таком суждении он был не одинок. Множество других логопедов, больших и малых, негласно придерживалось тех же взглядов. Эти либеральные взгляды на язык в среде логопедов в последнее время были очень сильны. Либералы считали, что кандидаты не виноваты в том, что их речь не соответствует утвержденным орфоэпическим и орфографическим нормативам. Их так научила говорить среда, народный язык сам перекинулся на них и возрос. Они говорят: «Просу просения». Они говорят: «Пвощу пвощения». Говорят, наконец: «Плошу площения», - так что же, нужно их за это гнать? Язык являет себя через малых сих, произрастает на них, обнаруживает свой произвол. Они глаголют его словами, они им одержимы. Над своими словами они не вольны.
Разумеется, Юрий Петрович не выходил за рамки. Он, например, считал неправильным говорить «отвазивается», на чем настаивали многие. Произносить «настоясие» тоже было, на его взгляд, неправильно. В этом он следовал параграфу 3178 «Правил произношения согласных звуков», утвержденных соответствующим постановлением Высокой Управы. Тут его логика была проста: по итогам проведенных исследований и опросов очень малый процент граждан шепелявил - произносил «ж» как «з» и «ш» как «с». Среди кандидатов таких граждан тоже было мало. Получалось, что норма устанавливается большинством. А большинство произносит «р» как «л», тогда как в соответствии с параграфом 211 вышеуказанных Правил, утвержденных соответствующим постановлением Высокой Управы, предписывается произносить «р» как «р», и никак иначе. Такие вопиющие факты отставания нормативно-правовых актов от жизни очень печалили Юрия Петровича.
Андрей, сын, постоянно схлестывался с отцом на эту тему. Несмотря на молодость, Андрея не коснулась либеральная мода идти в народ, чтобы познавать язык во всем его многообразии. Тут было, конечно, влияние матери: Анна Тимофеевна мягко, но упорно противилась желанию Юрия Петровича разговаривать дома на народном языке и привила сыну любовь к старым книгам. Сейчас Андрею было тридцать, он был ведущим логопедом одной из столичных коллегий и с отцом почти не общался. Все в деятельности Юрия Петровича раздражало Андрея: непримиримая борьба того с речеисправителями, любовь к народному языку, хорошие отношения с партийным руководством. Все это, по мнению Андрея Рожнова, было несовместимо со званием логопеда, и он открыто удивлялся, как отцу удается удерживаться на своей высокой должности.
Юрий Петрович до объяснений не снисходил. В молодости все склонны видеть вещи в черном и белом свете, считал он. Пусть поживет, поработает, обтешется. А пока молодой еще. По себе он знал, какие перевороты случаются в тех, кто считает себя уже взрослыми и сложившимися людьми. Пускай осмотрится, а там и оттенки начнет различать.
Дойдя до водоохранного ведомства, Рожнов поворачивает в незаметный проулочек и оказывается перед зданием центральной логопедической коллегии. Никто не знает, сколько этому зданию лет. Оно стояло здесь всегда. Сначала в нем помещалась прокуратура, потом комитет по рыболовству, потом геологический институт. А что было в нем до прокуратуры - никто не знает. Два окаменелых древесных ствола до сих пор украшают его вход, а сбоку виден барельеф - смурной рыбак с сетью. Почти полвека назад здание отдали коллегии логопедов. Зимой невероятных размеров остроконечные сосульки вырастают на козырьке над входом, и в периоды оттепели страшно туда заходить. Весной с козырька сплошным ливнем падает капель. Здание не ветшает, только глубже врастает в землю.
Как оказалось, Рожнов явился на заседание первым. Он аккуратно снимает пальто и оказывается в парадном мундире логопеда II ранга. Мундир темно-синий, с бархатным воротником и тонким золотым шитьем по бортам. Сидит мундир на Рожнове превосходно. Рожнов втайне гордится им. Мундир этот не на каждый день, а только по особым поводам. Сегодня утром Рожнов и так охорашивался перед зеркалом, и эдак. Дорого обошелся ему этот мундир. Пришлось всякого повидать за тридцать-то лет - и председательствовать, и участвовать, и слушать, и постановлять. Тридцать лет на руководящих постах - не шутка.
Рожнов занимает свое место во главе длинного стола, аккуратно раскладывает бумаги. Почти тотчас же появляется Страхов, здоровается, проходит к своему месту, садится и углубляется в газету. Страхов - постоянный оппонент Рожнова, его вечный соперник. Они спорят по малейшему поводу, потому что в вопросах языка и произношения имеют мнения самые противоположные. Александр Николаевич Страхов в комиссии уже четырнадцать лет и был избран, когда ему еще не исполнилось тридцати. Поговаривают, что протолкнул его отец, влиятельная фигура в логопедических кругах, советник Управы. Страхов - консерватор и считает, что неправильный язык следует исправлять, активно регулировать не только произношение, но и словоупотребление. Считает Страхов, что параграф 211 «Правил произношения согласных звуков» не следует отменять ни при каких условиях. Страхов - убежденный сторонник государственного языкового контроля, автор множества поправок к действующим нормам. С Рожновым они общаются только на заседаниях.
Вскоре появляются и рассаживаются по своим местам еще двое членов комиссии - Молостнов и Шмитт. Это старые люди. Самый древний - Рудольф Иванович Шмитт, логопед с семидесятилетним стажем, принимавший участие в выработке знаменитого Акта о произношении согласных звуков. Шмитт горбат, кашляет. Он глуховат. Взгляды его за семьдесят лет работы в государственных логопедических комиссиях столько раз менялись под воздействием исторических обстоятельств, что к настоящему времени стали неопределенны и обычно совпадают со взглядами действующего председателя комиссии. Таков он, Рудольф Иванович Шмитт, логопед-легенда.
Иван Федорович Молостнов младше - ему за семьдесят. Много лет он возглавлял особый логопедический департамент при министерстве образования. Иван Федорович - последний в славном роду логопедов Молостновых. Сын его стал военным и погиб пятнадцать лет назад при штурме дома, в котором укрылась секта болтунов. Эта драма не согнула Ивана Федоровича. Он считается одним из самых жестких сторонников государственного вмешательства в орфоэпическую сферу.
В дальнем углу сидит секретарь-протоколист по фамилии Межевая. Она служит в коллегии уже много лет. Никто не знает ее имени-отчества.
Заседание начинается принятием присяги председателем комиссии. Рожнов зачитывает присягу стоя: «Я, Юрий Рожнов, на посту председателя логопедической комиссии обязуюсь соблюдать чистоту языка и образцово следить за священными нормами…»
Потом переходят к разбору кандидатов. Межевая громко вызывает первого:
- Крючков, Сергей Алексеевич!
Дверь открывается, и в комнату попадает Сергей Алексеевич Крючков. Кандидату 26 лет. Он из села Аппаратово Волоконовского района. По профессии механизатор. Семь лет проработал в разных колхозах района механизатором, водителем, дрессировщиком коров. Вступил в Партию, был выдвинут на должность второго обер-секретаря райкома. Районную логопедическую комиссию не прошел, получил направление на обязательные годичные речеисправительные курсы. Курсы не окончил, будучи повторно призван Партией ввиду неотложной нужды в кадрах. После повторного экзамена кандидат направлен районной комиссией на рассмотрение главной логопедической комиссии.
- Проходите, проходите, кандидат. Закройте за собой дверь. Присаживайтесь. Межевая, что там у нас?
- Представлен на должность второго обер-секретаря Волоконовского райкома.
- Так. Очень хорошо. А курсы он закончил? Кандидат, вы закончили курсы?
- Не закончил я.
- Не закончили? Почему не закончили?
- В лайкоме сказали, что в кадлах нехватка.
- Ну и что?
- Меня плизвали. Говолят, что званых много, а плизванных мало.
- Правда? Мы тут этого не замечаем. Нам вот кажется, что призванных что-то чересчур. Да, товарищи?
- Призванных и вправду достаточно, Юрий Петрович.
- Вот именно, Иван Федорович. Итак, кандидат, расскажите, чему вас там на курсах учили.
- Палтия вылажает нужды всех классов в сколейшем наступлении всеобщего благоденствия, что достигается…
- Кандидат, вы здесь не для того, чтобы читать комиссии просветительские лекции по партийной истории. Вас направили сюда для прохождения государственного орфоэпического экзамена. Скажите «рыба».
- Рлыба.
- Скажите «рак».
- Рлак.
- Скажите «шибболет».
- Гм. Рудольф Иванович, не сейчас. Кандидат, произнесите «агропром».
- Агрлопрлом.
- Ну что ж. Теперь скажите «порядок».
- Порлядок.
- Гм. Ну что ж…
- Не кажется ли вам, товарищ Рожнов, что произношение многоуважаемого кандидата весьма далеко от нормы?
- Благодарю вас, Александр Николаевич, за ценное замечание. Как видите, мы именно сейчас это и проверяем. Кандидат, произнесите «р».
- Рлрлрлрлрлрлр…
- Ишь, какие рулады выводит!
- Действительно, Рудольф Иванович, рулады.
- Я не вывожу лру… лу… рлу…
- Кандидат, вы выводите именно рулады. Межевая, на какую должность представлен кандидат?
- Второго обер-секретаря.
- Ну, эти-то как раз рулады и выводят.
- Хе-хе!
- Вот именно, Рудольф Иванович. Кандидат, скажите «порядок». Да хорошенько произнесите. Ну-ка!
- Порл… полр… полядок.
- Хорошо.
- Холошо? А вот товалищ говолит…
- Говорю, конечно. Юрий Петрович, мне кажется, пора сделать выводы. Не хотите же вы сказать…
- Да, Александр Николаевич, я считаю, что это хорошо. Кандидат старается. Он уже выводит рулады. Это неплохо. Я бы даже сказал, хорошо. Что скажете, кандидат?
- Н-не знаю. Ведь товалищ говолит…
- Так, я вас понял. Как, вы сказали, ваша фамилия?
- Ключков.
- Так вот, товарищ Ключков, комиссия лучше знает, как оценивать ваши способности. Комиссия…
- Я не Ключков, я Ключков.
- Я и говорю - Ключков. Не перебивайте. Итак, комиссия…
- Вы плоизносите неплавильно. Моя фамилия Ключков!
- Но вы-то произносите Ключков!
- А в пасполте написано «Ключков!» Это я плоизношу неплавильно. А написано плавильно.
- Товарищ Ключков, пора бы вам понять, что правильно или неправильно - вещь относительная. Правильным слово делаете вы, ваше произношение. Откуда вы знаете, что в паспорте написано правильно?
- Потому что я Ключков! И отец был Ключков! И дед тоже был Ключков!
- Видите, у вас все в роду Ключковы.
- Юрий Петрович, мне думается, что сейчас не место для генеалогических исследований и ваших утверждений, что правильным слово делает чье-то произношение. Так далеко можно зайти. Вы же видите, товарищ не справляется. А ведь его выдвинули на ответственную должность, где нужно постоянно выступать. А товарищ свою фамилию правильно выговорить не может. Сколько лет вы в партии, кандидат?
- Четыле года.
- Вот именно, Александр Николаевич, четыре года.
- Четыре года он не может исправить свою речь, Юрий Петрович
- Напротив, Александр Николаевич, - кандидат в Партии уже четыре года потому, что Партия в нем нуждается.
- Потому что на безрыбье и рак рыба. Или, как сказал бы наш кандидат, «рлыба».
- Все шутите, Александр Николаевич. Нет, у кандидата четырехлетний партийный стаж потому, что он способный управленец. Потому что у него талант. Потому, что он показал себя.
- Это он трактором управлять способный?
- Я и шофелом лаботал на глузовике!
- Помолчите, кандидат. Посмотрите на него, Александр Николаевич. Простой парень. Уж его-то отец не имел возможности протолкнуть его на теплое местечко. Талантливый парень был обречен всю жизнь вкалывать на комбайне. Партия! Вот кто разглядел его в толпе комбайнеров. Чем-то он отличался от них. Чем-то выделялся. И Партия разглядела его. Он был призван.
- Недавно, помнится, вы упирали на то, что пастух Циндяйкин талантливый организатор.
- А вы станете со мной спорить? Хороший пастух не может не быть талантливым организатором, а Циндяйкин мог прикрикнуть на гусей так, что они мгновенно становились в шеренгу, рассчитывались на «первый-второй» и по команде «Шагом арш!» начинали шагать в ногу.
- При этом он совсем не выговаривал «л». Он говорил «свужба»! Он говорил «возунг»! Он говорил «пвенум»!
- Плошу слова!
- Подождите, товарищ Ключков, не вмешивайтесь.
- Я не Ключков, я - Ключков!
- В самом деле? Подумайте хорошенько. Может, у вас в паспорте ошибка? Может, вам стоит сменить фамилию?
- Я не хочу менять фамилию!
- Юрий Петрович, он не хочет менять фамилию.
- Гм. Вижу, комиссия зашла по некоторым вопросам в тупик. Межевая!
- Кандидат! Комиссия при рассмотрении вашего дела зашла по некоторым вопросам в тупик.
- Спасибо, товарищ Межевая. Кандидат, вы все поняли? Мы тут сомневаемся с товарищами. У вас есть одна минута на подготовку и еще одна минута - на речь. Постарайтесь нас убедить. Постарайтесь увлечь. Постарайтесь уверить нас в том, что вас призвали не зря. Что вас действительно разглядели. Есть вопросы?
- Воплосов нет.
- Хорошо. Подготовились? Итак.
- Люди! Любите ваш язык. Он - ваш надежный оплот, ваша защита. В его стенах вы в безопасности. Только в нем ваше будущее, только с ним вы дойдете до цели. Язык и цель едины. Неустанно следите за его чистотой, соблюдайте языковые законы. Ибо чистота языка есть чистота ваших помыслов, ваших идеалов. Воздавайте ему почести, ведь он того достоин. Он - язык ваш, им вы живы. Если бы не он, вы не сумели бы облечь свои мысли в слова, не сумели бы дойти до цели. Язык доведет вас. Без него вы - ничто.
- Браво!
- Не надо, Рудольф Иванович. Кандидат, вы закончили?
- Закончил.
- Прекрасно. Выйдите пока, мы посовещаемся и примем решение. Итак, ваше мнение, товарищи?
- Мне кажется, это было подготовлено.
- Не знаю, не знаю. На мой взгляд, совсем недурно.
- И я так думаю. Он ни разу не употребил ни одного слова с «р». Это еще суметь надо. У него по глазам было видно, что он заранее не готовился.
- Так каково будет ваше мнение, Иван Федорович?
- Я скорее «за».
- Ваше, Рудольф Иванович?
- Мне он понравился. Экие рулады выводит.
- Что скажете вы, Александр Николаевич?
- Я повторял и еще раз повторю - параграфа 211 никто не отменял. Кандидат не справился с возложенным на него поручением - обучиться на речеисправительных курсах. Почему и по какой причине он с этим не справился - сейчас вопрос десятый. Кандидат подвел Партию. Я буду голосовать против этой кандидатуры.
- Очень хорошо. Голосуем. Спасибо, товарищи. Межевая!
- Трое за, один против.
- Спасибо, Межевая. Объявите кандидату о принятом решении в письменном виде. Кто там следующий?
Комиссия заседает до пяти часов вечера, с перерывом на обед. Всего за день рассмотрено восемь кандидатов. Почти все они в разное время были сняты Партией с речеисправительных курсов и направлены на главную комиссию в связи с острой нехваткой кадров. Шесть человек в результате подпадают под требования пресловутого параграфа 211. Рожнов доволен - всех шестерых с его подачи пропускают. Хватит буквализма. Хватит применения устаревших норм. Хватит направлений на речеисправительные курсы. С руководством этих курсов еще надо разобраться, в чем Рожнов весьма поднаторел. Шесть прекрасных, перспективных кандидатов брошены в ряды Партии. Двое не прошли, но они шепелявили. Это «неполядок». Их не пропустили и отправили доучиваться на речеисправительные курсы со строжайшим предписанием успешно окончить курсы в течение полугода. Ничего не поделаешь - тут даже Рожнов был бессилен. Один кандидат плакал, когда выходил. На курсах ему обещали вырезать язык, если он не перестанет шепелявить. Ему было плохо на курсах, хотелось домой. Его фамилия была Шельпишев. Он произносил ее «Сельписев». Над ним смеялись. Он боялся, что Партия не выдвинет его в следующий раз. Он произносил «следуюсий раз». Он был шепеляв. Ему было «страсно».
Во время заседания Рожнов с большим удовольствием наблюдал за Страховым. Было видно, как тот возмущен, как огорчен своим бессилием. Так-то, господин хороший! У нас свои правила. Рожнов предчувствовал жаркую баталию, когда подойдет очередь Страхова председательствовать. Так всегда бывало, ведь Страхов считал, что стоит на страже чистоты языка. Но сейчас не его очередь радоваться. Сейчас радовался Рожнов. Да чего там - он торжествовал.
Когда рабочий день окончился, комиссия в полном составе проследовала в трактир Диколаева. Вся, кроме Страхова. Он видимо злился. Впрочем, попрощался он с Рожновым с обычной вежливостью. Несносный человек. Упрямец. В трактир со всеми он ходил, только когда ему удавалось настоять на своем и завернуть не нравившихся ему кандидатов. В этот раз в трактир со всеми он не пошел, а сразу в угрюмом настроении поехал домой, решив сегодня же направить жалобу в вышестоящие инстанции на председателя главной логопедической комиссии. Он уже сам не помнил, какая по счету это жалоба. Но все же он поехал домой, чтобы ее написать и отправить куда следует. Он чувствовал, что так ему будет спокойнее.
Трактир Диколаева был единственным местом на правительственной улице, где можно было поесть. Но поесть здесь можно было только работникам государственных учреждений. Кроме них, сюда по негласной договоренности пускали также и многочисленных кандидатов на государственные должности - как удачливых, так и неудачников. Для этих была отведена особая комната, где неудачники моментально и вдрызг напивались. Их горькие песни и жалобы на судьбину постоянно звучали в огромном помещении трактира, разделенном на несколько больших комнат. Временами допившиеся до умопомрачения неудачливые кандидаты врывались в комнаты, где пировали государственные чиновники, и устраивали там свалку. Случались и трагические происшествия. Так, один кандидат, вышед из трактира, пустил себе пулю в сердце. Пьяная кандидатова рука тряслась, и пуля угодила в металлическую пуговицу. Отразившись от пуговицы, эта шальная пуля залетела в окно соседнего ведомства и попала в голову многострадальному чиновнику, который уже тридцать восемь лет трудился на этом месте без повышения и семнадцать раз подавал рапорт об увольнении, однако так и не был увольняем потому, что на его место не находилось желающих, - больно низка и грязна была должность. В качестве наказания убийцу посадили на место убитого. Говорят, за четыре года работы бедняга уже восемь раз подал рапорт об увольнении, но ему все отказывают. В обеденное время он подходит к окну и с тоской смотрит на двери трактира, надеясь, что кто-нибудь в шинели с металлическими пуговицами сейчас выйдет, вытащит пистолет, направит его себе в сердце… Однако в трактир людей с оружием больше не пускают.
Сам Диколаев когда-то тоже был кандидат. Он работал механиком на нефтебазе, работал спокойно и без треволнений, но тут Партия выискала его среди прочих механиков и призвала. Диколаев уперся. Ему нравилась его работа. Партия настаивала. Предложила ему хорошее место советника на заводе. Диколаев отнесся к этому спокойно. Тогда Партия пересмотрела свое первоначальное намерение. Она предложила Диколаеву должность директора нефтебазы, на которой он работал. Диколаев долго думал. Мучительно советовался с женой. Пил. Партия настаивала. Диколаеву приходили официальные письма на бланках. Являлись делегации закованных в костюмы мужчин, которые проходили в крохотную гостиную и там молча просиживали часами, сверля Диколаева укоризненными взглядами. Наконец, Диколаев сдался. Тут оказалось, что он не член Партии, и его тотчас же в Партию приняли. Быстренько провели предварительные слушания и выяснили, чтó он не выговаривает. Он был отправлен на речеисправительные курсы, и там началось самое ужасное. Среди ночи Диколаева поднимали и заставляли повторять: «На носу гнездо, в гнезде птенец, у птенца ножки. Сонный гонщик стонет во сне, гоня вагон. Африканского гну носит по саванне».
- Африкадского гду досит по савадде, - упорно твердил Диколаев.
Его трясли за плечи и кричали в лицо:
- Гну, Николаев! Гну! Повтори!
- Гду, - говорил Диколаев.
- Сволочь, - говорили ему, сдаваясь, и уходили, а он валился обратно на постель и засыпал глухим сном испуганного человека.
Через три месяца его выпустили. Он был уже не тот. Навыки механика он растерял под свирепыми затрещинами, а слова продолжал выговаривать так же, словно и не проходил никаких курсов. Видя его неуспехи, его уволили. Куда идти? Он решил открыть трактир. Помогли другие кандидаты, с которыми он учился на курсах и которые стали большими людьми. Он открыл свой трактир на правительственной улице и стал лупить с захожих чиновников трехкратную цену. Ему это прощали - в трактире готовили вкусно и закрывались поздно. Сторонних людей сюда не пускали. За всем присматривал сам Диколаев - большой, хмурый и нелюбезный. Многие считали, что его давно пора посадить за решетку, потому что он не соблюдает ценовой политики. Но все сходило Диколаеву с рук - у него были высокопоставленные заступники.
В трактире Рожнов и Молостнов тут же принялись спорить о параграфе 211 - так ли нужно его упразднять. Молостнов, как казалось Рожнову, втайне сочувствовал ему и разделял его взгляды. Но не давали покоя Молостнову въедливость и законопочитание. Из-за них он потерял сон. Иногда посреди ночи он вскакивал с постели и начинал расхаживать по комнате.
- Ваня! - шептала ему с постели жена. - Чего ты? Опять законы?
- Законы, Маша, законы, - сурово отвечал Молостнов, продолжая думать. Жена вздыхала. Она не понимала его. Из закона дом не построишь, шапку не сошьешь. Чего беспокоиться-то? А Молостнов все думал - о том, как бы лучше букву подправить, где бы слово передвинуть. Исполнение законов волновало его. Много лет он втайне составлял перечень пробелов к основным орфоэпическим законам, и за эти годы накопился у него многостраничный список поправок. Все потерянные запятые и двоеточия отыскал Молостнов, обнаружил массу опечаток, искажающих смысл соответствующих правовых актов, увидел просчеты, и огрехи, и ляпы. А тут еще этот параграф 211. Сколько снов из-за него не досмотрел Молостнов.
- Что ты, Ваня? - просыпалась жена.
- Да, видишь, параграф 211 этот, - отвечал Молостнов, сутулясь.
- Опять? - спрашивала жена.
- Опять.
- Ну, ты о 210-м подумай, - подсказывала жена, - или о 208-м. Авось, успокоишься.
- Да что 208-й, - отмахивался Молостнов. - С ним-то все в порядке. Спи, Маша.
И продолжал расхаживать по спальне до самого утра. О законе горела его душа.
В трактире Шмитт выпил рюмочку, тут же заснул, и пришлось его отправлять домой на такси. Потом Рожнов и Молостнов заспорили. Веселье в трактире Диколаева только разгоралось. Из соседнего отделения, где пили неудачливые кандидаты, неслась заунывная песня:
А я буковку, а я буковку
А все выговавиваю.
А та буковка, а та буковка
А да не выговавивается!..
Бодрые половые носились по трактиру с подносами.
- Не могу я позволить этого, Юра! - строго говорил Молостнов. - Чего-чего, а этого не могу. Все-таки 211-й параграф, не какой-нибудь 216-й.
Юрий Петрович кивал и почему-то улыбался. Он охмелел. Веселое бунташное настроение овладело им. Хотелось отменить все параграфы и остаться голым, гордым и незащищенным, как громоотвод. И Молостнова почему-то было жалко. До того, что хотелось подлить ему еще. И Рожнов подливал ему, не забывая и себя. Беззаботно опьянел Юрий Петрович.
Домой он возвращался через площадь. Было совсем темно. Неземная стужа воцарилась в городе с приходом ночи. Во мраке стояли темные дома. Только на площади горели костры для обогрева озябших караульных. «А холодно вот так-то на посту толчать, - безмятежно думал Рожнов, одетый в теплую шубу. - Особо не поглеешься».
Анна Тимофеевна заботливо встретила его, приняла шубу. Усталый какой, измучился, видать, за день. Юрий Петрович, сполоснув руки и лицо, подошел к клетке с Ломуальдом. Желтый попугай весело смотрел на него то одним то другим глазом.
- Ну-ка, скажи, - потребовал Рожнов, пошатываясь: - Скажи «полядок»!
- Порррядок! Порррядок! - с готовностью завопил попугай.
- У! - замахнулся на него Рожнов. - Колмлю тебя еще! Скажи «Ломуальд холоший»!
- Ррромуальд хоррроший, хоррроший! - заорала в ответ упрямая птица.
- Эх! - вздохнул Юрий Петрович и тут же, вспомнив о прошедшем дне, довольно улыбнулся. Так-то, господа-товарищи. А то все - параграф 211. Нет-нет, реформы нужны, реформы. Ну да пускай лучше Молостнов на сон грядущий об этом думает.
И Юрий Петрович погрузился в теплую постель.