Непобедимая и легедарная. Пролог
Весной 1917 года, когда Государство Российское перестало существовать («слиняло в два дня»), перестала существовать и армия.
Остался только ее разлагающийся труп.
Ген. П. Краснов, как командир казачьей дивизии, пребывавший все время либо на фронте, либо в прифронтовой полосе, красочно описал это состояние армии («На внутреннем фронте» Архив Русской революции Т. 1).
«Потребовать и восстановить дисциплину было невозможно. Все знали, - потому что многие казаки были этому очевидцами, - что пехота, шедшая на смену кавалерии, шла с громадными скандалами. Солдаты расстреляли в воздух данные им патроны, а ящики с патронами побросали в реку Стырь, заявивши, что они воевать не желают и не будут. Один полк был застигнут праздником Святой Пасхи (2 апреля - otshelnik_1) на походе. Солдаты потребовали, чтобы им было устроено разговенье, даны яйца и куличи. Ротные и полковой комитет бросились по деревням искать яйца и муку, но в разоренном войной Полесье ничего не нашли. Тогда солдаты постановили расстрелять командира полка за недостаточную к ним заботливость. Командира полка поставили у дерева, и целая рота явилась его расстреливать. Он стоял на коленях перед солдатами, <…> и ценою страшного унижения и жестоких оскорблений выторговал себе жизнь. Все это осталось безнаказанным, и казаки это знали».
Тогда же весной кн. П.Долгоруков, член кадетской партии сообщил Краснову:
«Я видел Московский гарнизон… Он ужасен. Никакой дисциплины... Армия вышла из повиновения. Спасти может только наступление и победа. - И наступление не спасет, - отвечал я, потому что такая армия победы не даст».
«Пехота, сменившая нас, шла по белорусским деревням, как татары шли по покоренной Руси. Огнем и мечом. Солдаты отнимали у жителей все съестное. Для потехи расстреливали из винтовок коров, насиловали женщин, отнимали деньги. Офицеры были запуганы или молчали.
Ясно было, что армии нет, что она пропала, что надо, как можно скорее, пока можно, заключить мир и уводить и распределять по своим деревням эту сошедшую с ума массу. Я писал рапорты вверх…
- К этому надо привыкнуть, - говорили там. Создается армия на новых началах, «сознательная» армия».
Удивительно то, что цитируемая глава, называется «Первые признаки разложения Российской Армии»! Армия превратилась в «сошедшую с ума массу», но это, оказывается, всего лишь «первые признаки разложения». Этот парадокс нетрудно понять, если учесть, что все это описывается постфактум, когда уже сложилась и укрепилась легенда о «большевиках, разложивших армию». А это означает, что и на долю большевиков, ядро которых на тот момент еще только затаривалось в «запломбированный вагон», нужно было что-то оставить.
Сам Краснов сообщает о том, что читал казакам своеобразные «политинформации» о политических партиях и их программах, откуда следует, что казаки и солдаты, в общем-то, даже о крупных легальных партиях, таких, как кадеты или эсеры, не имели ни малейшего представления, не говоря уже о запрещенных до февраля маргинальных большевиках.
Вообще, никакого упоминания о большевиках вплоть до июльских событий у Краснова нет. Но и здесь о них лишь упоминается как о чем-то столичном, далеком - «слишком были заняты своими злободневными текущими делами».
Поразительно. В столице (и столичном гарнизоне), где сосредоточились основные силы большевиков, где они развили бурную деятельность, офицеры могли чувствовать себя в относительной безопасности и даже гнобили большевиков и загоняли их в подполье. А в действующей армии, где о большевиках почти и не слыхивали, солдаты чморили и даже мочили офицеров обыденно и просто.
Все это лишний раз свидетельствует о том, что состояние армии никак нельзя было объяснить «пропагандой». А.И. Деникин, например, практически отрицал влияние социал-демократической печати на солдат:
«Было бы, однако, неправильно говорить о непосредственном влиянии печати на солдатскую массу. Его не было. <…> Что же касается миллионов рядовых солдат, то в их сознании преобладало прямолинейное отрицание: “Долой!”. Долой… все опостылевшее, все надоевшее… стесняющее “свободную волю" - все долой!”».
А.А. Брусилов свидетельствовал о том же - солдатские массы «совершенно не интересовал Интернационал, коммунизм и тому подобные вопросы, они только усвоили себе начала будущей свободной жизни».
Летом 1917 года Деникин скажет:
«Когда повторяют на каждом шагу, что причиной развала армии послужили большевики, я протестую. Это неверно. Армию развалили другие. Развалило армию военное законодательство последних месяцев ». В.В. Кожинов. «Россия. Век ХХ».
(По версии ген. А.С. Лукомского это прозвучало так: «…Те, кто сваливают всю вину в развале армии на большевиков, - лгут; …прежде всего, виноваты те, которые углубляли революцию, и “Вы господин Керенский”, … большевики только черви, которые завелись в ране, нанесенной армии другими». Архив Русской революции, Т 2, Стр. 43)
Брусилов в своих воспоминаниях пошел еще дальше.
«Возвращаясь мысленно к прошлому, я часто теперь думаю о том, что наши ссылки на приказ № 1, на декларацию прав солдата, будто бы главным образом развалившие армию, не вполне верны. Ну а если эти два документа не были бы изданы - армия не развалилась бы? Конечно, по ходу исторических событий и ввиду настроения масс она все равно развалилась бы».
Диагноз Краснова категоричен:
«По всей армии пехота отказывалась выполнять боевые приказы… Война замирала по всему фронту, и Брестский мир явился неизбежным следствием приказа №1 и разрушения армии. И если бы большевики не заключили его, его пришлось бы заключать Временному Правительству».
Иллюзии Л.Г. Корнилова относительно живительных свойств введения смертной казни, очевидно, были вызваны отчаянием и беспомощностью. Можно купировать местную гангрену, когда вокруг нее есть здоровые ткани, но когда весь организм хлюпает коричневой жижей, бесполезно колоть антибиотики.
Краснов вспоминает, как отказавшуюся повиноваться воинскую часть пытался вогнать в разум комиссар Юго-Западного фронта Линде. Для убедительности слов комиссара к нему прикомандировали Краснова с одним из полков его казачьей дивизии.
Если коротко, то комиссар принял смерть жуткую, лютую. Вместе с ним такую же смерть приняли и многие офицеры. Сам Краснов ушел. Казаки бежали, не сделав ни единого выстрела. А Краснов благодарил судьбу за то, что казаки не присоединились к солдатам, ибо таковое желание у них явно наблюдалось.
Что же касается смертной казни, то ведь она уже была введена Февральской революцией. Правда, только по отношению к офицерам. Ее ввели унтер Тимофей Кирпичников и Главнокомандующий войсками Петроградского военного округа Лавр Георгиевич Корнилов. Первый убил выстрелом в спину офицера Лашкевича, дескать, гвардия восстала (что-то вроде февральского «залпа “Авроры”»). А второй, публично и с помпой наградил его за это Георгиевским крестом.
Как говорится, поздно пить «Нафтусю»…
Большевики оказались «разрушителями Российской империи и Российской армии» во многом благодаря «Истории СССР» и «Истории КПСС». Дело в том, что «Новая эра» могла наступить только под руководством партии нового типа, познавшей объективную необходимость, то есть то, что неминуемо произойдет (как восход солнца), и от чего хрен отвертишься. Но, чтобы это «неминуемо произошло», нужно было все же создать партию, которая будет этого добиваться (а иначе может и не произойти).
Поэтому те этапы и составляющие исторического процесса, где могло возникнуть сомнение в непосредственной причастности к ним большевиков, последние воспринимали крайне болезненно. Никакие важные составляющие исторического процесса не должны были выбиваться из зоны активного кураторства РСДРП.
В силу этого советские историки частенько вынуждены были натягивать сову на глобус самым варварским образом. Антисоветские историки (они же большею частью и бывшие советские) снимать сову с глобуса не стали. Они просто поменяли знаки оценок - «плюс» на «минус» и наоборот.
Процессы, запущенные после февральского переворота, развивались ливинообразно. Не только либералы Керенского, но и их более консервативные соратники по перевороту - военные (Деникин, Корнилов, Алексеев, Колчак и пр.), абсолютно ничем не управляли. Более того, даже «всемогущие» большевики на самом деле процессом изначально не особо рулили. Просто «процесс» шел в основном именно в том направлении, которое декларировали большевики, и требования масс во многом совпадали с их лозунгами.
Свидетель событий, В.Б. Станкевич, юрист, журналист и офицер, вспоминал:
« С каким лозунгом шли солдаты? Они шли, повинуясь какому-то тайному голосу, и с видимым равнодушием и холодностью позволили потом навешивать на себя всевозможные лозунги».
Противники большевиков сразу же с готовностью навесили на этих солдат ярлыки большевиков. Это снимало с них, с либералов-февралистов, ответственность за происшедшее. Мы, дескать, все сделали правильно, и было бы вам счастье на века, но «гады-большевики» испортили всем праздник. А большевики навешивали на этих солдат свои лозунги, напротив, с гордостью по причинам, вполне понятным.
То состояние армии, которое описал Краснов в своих мемуарах касательно весны-лета 1917 года, к большевизму, как политике и практике РСДРП(б), в целом отношение имеет слабое. Это проявление русского бунта, запущенного сразу же после отречения императора.
Сложилась уникальная ситуация.
Бунты типа разинского или пугачевского носили локальный характер, и в целом они не затрагивали армию. Смута начала XVII века была всеобщей, но фундаментальные основы социума после смуты оставались во многом прежними (ибо в целом они не подвергались сомнению и в процессе смуты).
Весной 1917 года в России разразился всеобщий бунт, который захватил, прежде всего, вооруженную до зубов армию, численность которой была неслыханной для всей российской истории - 11 млн. человек! По сути дела речь следует вести о вооруженном народе.
При этом все неразрешенные социальные противоречия, которые накапливались десятилетиями, сложились в ситуацию «идеального шторма». В частности уже летом 1917 года аграрными беспорядками было охвачено более 90% уездов (у Министерства земледелия были свои «приказики №1» ). И мужики грабили даже не столько помещиков, сколько друг друга. Для полного счастья им пока не хватало того грандиозного арсенала, который должны были привезти с фронта их отцы, братья и сыновья.
Но самое страшное заключалось в том, что все формы дореволюционного общественного и государственного бытия исчерпали себя полностью и уже не могли быть восстановлены. А зачатки новых форм в недрах старого общества не сложились. Подавляющее большинство населения страны решительно отторгало все, что было связанно с «прежним режимом». Произошел чудовищный разрыв традиции. И армия, как государственный институт, для которого традиция играет особую роль, перестала существовать сразу.
Пропасть между «обществом» и народом, о существовании которой в фоновом режиме до революции не говорил только ленивый, неожиданно материлизовалась в общероссийском масштабе. Представители высших сословий, носители сложного управленческого опыта, специальных знаний и высоких форм национальной культуры оказались в целом по одну ее сторону, а широкие народные массы - по другую. «Интерфейс» взаимоотношений между ними был разрушен, что делало практически невозможным их сотрудничество.
При этом большей частью народа выполнение даже элементарных государственных повинностей или хотя бы общественных установлений рассматривалось как ограничение их «свободы». По выражению Деникина стесняло их «свободную волю».
Для представителей антибольшевистских сил отождествление русского бунта и большевизма в обыденных речах и в пропаганде было вполне естественно. К сожалению, это отождествление, превратившееся в стереотип, доживший до наших дней, и сейчас затрудняет понимание происшедшего. Прежде всего, понимание всей глубины катастрофы, разразившейся весной 1917 года.
Вместе с тем противники большевиков прекрасно понимали (если речь, конечно, не шла о пропаганде), что русский бунт («расплавленная стихия») и большевизм - это вещи разные. В начале 1921 года Деникин писал:
«Та “расплавленная стихия”, которая с необычайной легкостью сдунула Керенского, попала в железные тиски Ленина-Бронштейна и вот уже более трех лет не может вырваться из большевистского плена. Если бы такая жестокая сила… взяла власть и, подавив своеволие, в которое обратилась свобода, донесла бы эту власть до Учредительного собрания, то русский народ не осудил бы ее, а благословил».
Прежде всего, Деникин понимает, что Керенского сдунула именно "расплавленная стихия", представляющая собой явление социальное, но не политическое. А большевистские "железные тиски" - это совсем, совсем другое...
Вместе с тем, в этом высказывании есть очевидное противоречие. «Железные тиски» у деникинцев были не менее жестокими (уж как минимум!), но, тем не менее, будучи конкурентами большевиков по восстановлению государственности и обузданию «расплавленной стихии», белые проиграли им вчистую.
Следовательно, дело здесь не в особой жестокости «тисков Ленина-Бронштейна» (хотя нужно признать, «тиски» были весьма и весьма не хилыми), а в предлагаемом ими видении будущего. Победа красных свидетельствовала о том, что идея социальной справедливости (пусть и выраженная предельно смутно и сопровождавшаяся подчас чудовищной практикой) все же для большей части народа оказалась более приемлемой и понятной, нежели «непредрешенчество» и весьма далекое от народных чаяний «Учредительное собрание».
Остался только ее разлагающийся труп.
Ген. П. Краснов, как командир казачьей дивизии, пребывавший все время либо на фронте, либо в прифронтовой полосе, красочно описал это состояние армии («На внутреннем фронте» Архив Русской революции Т. 1).
«Потребовать и восстановить дисциплину было невозможно. Все знали, - потому что многие казаки были этому очевидцами, - что пехота, шедшая на смену кавалерии, шла с громадными скандалами. Солдаты расстреляли в воздух данные им патроны, а ящики с патронами побросали в реку Стырь, заявивши, что они воевать не желают и не будут. Один полк был застигнут праздником Святой Пасхи (2 апреля - otshelnik_1) на походе. Солдаты потребовали, чтобы им было устроено разговенье, даны яйца и куличи. Ротные и полковой комитет бросились по деревням искать яйца и муку, но в разоренном войной Полесье ничего не нашли. Тогда солдаты постановили расстрелять командира полка за недостаточную к ним заботливость. Командира полка поставили у дерева, и целая рота явилась его расстреливать. Он стоял на коленях перед солдатами, <…> и ценою страшного унижения и жестоких оскорблений выторговал себе жизнь. Все это осталось безнаказанным, и казаки это знали».
Тогда же весной кн. П.Долгоруков, член кадетской партии сообщил Краснову:
«Я видел Московский гарнизон… Он ужасен. Никакой дисциплины... Армия вышла из повиновения. Спасти может только наступление и победа. - И наступление не спасет, - отвечал я, потому что такая армия победы не даст».
«Пехота, сменившая нас, шла по белорусским деревням, как татары шли по покоренной Руси. Огнем и мечом. Солдаты отнимали у жителей все съестное. Для потехи расстреливали из винтовок коров, насиловали женщин, отнимали деньги. Офицеры были запуганы или молчали.
Ясно было, что армии нет, что она пропала, что надо, как можно скорее, пока можно, заключить мир и уводить и распределять по своим деревням эту сошедшую с ума массу. Я писал рапорты вверх…
- К этому надо привыкнуть, - говорили там. Создается армия на новых началах, «сознательная» армия».
Удивительно то, что цитируемая глава, называется «Первые признаки разложения Российской Армии»! Армия превратилась в «сошедшую с ума массу», но это, оказывается, всего лишь «первые признаки разложения». Этот парадокс нетрудно понять, если учесть, что все это описывается постфактум, когда уже сложилась и укрепилась легенда о «большевиках, разложивших армию». А это означает, что и на долю большевиков, ядро которых на тот момент еще только затаривалось в «запломбированный вагон», нужно было что-то оставить.
Сам Краснов сообщает о том, что читал казакам своеобразные «политинформации» о политических партиях и их программах, откуда следует, что казаки и солдаты, в общем-то, даже о крупных легальных партиях, таких, как кадеты или эсеры, не имели ни малейшего представления, не говоря уже о запрещенных до февраля маргинальных большевиках.
Вообще, никакого упоминания о большевиках вплоть до июльских событий у Краснова нет. Но и здесь о них лишь упоминается как о чем-то столичном, далеком - «слишком были заняты своими злободневными текущими делами».
Поразительно. В столице (и столичном гарнизоне), где сосредоточились основные силы большевиков, где они развили бурную деятельность, офицеры могли чувствовать себя в относительной безопасности и даже гнобили большевиков и загоняли их в подполье. А в действующей армии, где о большевиках почти и не слыхивали, солдаты чморили и даже мочили офицеров обыденно и просто.
Все это лишний раз свидетельствует о том, что состояние армии никак нельзя было объяснить «пропагандой». А.И. Деникин, например, практически отрицал влияние социал-демократической печати на солдат:
«Было бы, однако, неправильно говорить о непосредственном влиянии печати на солдатскую массу. Его не было. <…> Что же касается миллионов рядовых солдат, то в их сознании преобладало прямолинейное отрицание: “Долой!”. Долой… все опостылевшее, все надоевшее… стесняющее “свободную волю" - все долой!”».
А.А. Брусилов свидетельствовал о том же - солдатские массы «совершенно не интересовал Интернационал, коммунизм и тому подобные вопросы, они только усвоили себе начала будущей свободной жизни».
Летом 1917 года Деникин скажет:
«Когда повторяют на каждом шагу, что причиной развала армии послужили большевики, я протестую. Это неверно. Армию развалили другие. Развалило армию военное законодательство последних месяцев ». В.В. Кожинов. «Россия. Век ХХ».
(По версии ген. А.С. Лукомского это прозвучало так: «…Те, кто сваливают всю вину в развале армии на большевиков, - лгут; …прежде всего, виноваты те, которые углубляли революцию, и “Вы господин Керенский”, … большевики только черви, которые завелись в ране, нанесенной армии другими». Архив Русской революции, Т 2, Стр. 43)
Брусилов в своих воспоминаниях пошел еще дальше.
«Возвращаясь мысленно к прошлому, я часто теперь думаю о том, что наши ссылки на приказ № 1, на декларацию прав солдата, будто бы главным образом развалившие армию, не вполне верны. Ну а если эти два документа не были бы изданы - армия не развалилась бы? Конечно, по ходу исторических событий и ввиду настроения масс она все равно развалилась бы».
Диагноз Краснова категоричен:
«По всей армии пехота отказывалась выполнять боевые приказы… Война замирала по всему фронту, и Брестский мир явился неизбежным следствием приказа №1 и разрушения армии. И если бы большевики не заключили его, его пришлось бы заключать Временному Правительству».
Иллюзии Л.Г. Корнилова относительно живительных свойств введения смертной казни, очевидно, были вызваны отчаянием и беспомощностью. Можно купировать местную гангрену, когда вокруг нее есть здоровые ткани, но когда весь организм хлюпает коричневой жижей, бесполезно колоть антибиотики.
Краснов вспоминает, как отказавшуюся повиноваться воинскую часть пытался вогнать в разум комиссар Юго-Западного фронта Линде. Для убедительности слов комиссара к нему прикомандировали Краснова с одним из полков его казачьей дивизии.
Если коротко, то комиссар принял смерть жуткую, лютую. Вместе с ним такую же смерть приняли и многие офицеры. Сам Краснов ушел. Казаки бежали, не сделав ни единого выстрела. А Краснов благодарил судьбу за то, что казаки не присоединились к солдатам, ибо таковое желание у них явно наблюдалось.
Что же касается смертной казни, то ведь она уже была введена Февральской революцией. Правда, только по отношению к офицерам. Ее ввели унтер Тимофей Кирпичников и Главнокомандующий войсками Петроградского военного округа Лавр Георгиевич Корнилов. Первый убил выстрелом в спину офицера Лашкевича, дескать, гвардия восстала (что-то вроде февральского «залпа “Авроры”»). А второй, публично и с помпой наградил его за это Георгиевским крестом.
Как говорится, поздно пить «Нафтусю»…
Большевики оказались «разрушителями Российской империи и Российской армии» во многом благодаря «Истории СССР» и «Истории КПСС». Дело в том, что «Новая эра» могла наступить только под руководством партии нового типа, познавшей объективную необходимость, то есть то, что неминуемо произойдет (как восход солнца), и от чего хрен отвертишься. Но, чтобы это «неминуемо произошло», нужно было все же создать партию, которая будет этого добиваться (а иначе может и не произойти).
Поэтому те этапы и составляющие исторического процесса, где могло возникнуть сомнение в непосредственной причастности к ним большевиков, последние воспринимали крайне болезненно. Никакие важные составляющие исторического процесса не должны были выбиваться из зоны активного кураторства РСДРП.
В силу этого советские историки частенько вынуждены были натягивать сову на глобус самым варварским образом. Антисоветские историки (они же большею частью и бывшие советские) снимать сову с глобуса не стали. Они просто поменяли знаки оценок - «плюс» на «минус» и наоборот.
Процессы, запущенные после февральского переворота, развивались ливинообразно. Не только либералы Керенского, но и их более консервативные соратники по перевороту - военные (Деникин, Корнилов, Алексеев, Колчак и пр.), абсолютно ничем не управляли. Более того, даже «всемогущие» большевики на самом деле процессом изначально не особо рулили. Просто «процесс» шел в основном именно в том направлении, которое декларировали большевики, и требования масс во многом совпадали с их лозунгами.
Свидетель событий, В.Б. Станкевич, юрист, журналист и офицер, вспоминал:
« С каким лозунгом шли солдаты? Они шли, повинуясь какому-то тайному голосу, и с видимым равнодушием и холодностью позволили потом навешивать на себя всевозможные лозунги».
Противники большевиков сразу же с готовностью навесили на этих солдат ярлыки большевиков. Это снимало с них, с либералов-февралистов, ответственность за происшедшее. Мы, дескать, все сделали правильно, и было бы вам счастье на века, но «гады-большевики» испортили всем праздник. А большевики навешивали на этих солдат свои лозунги, напротив, с гордостью по причинам, вполне понятным.
То состояние армии, которое описал Краснов в своих мемуарах касательно весны-лета 1917 года, к большевизму, как политике и практике РСДРП(б), в целом отношение имеет слабое. Это проявление русского бунта, запущенного сразу же после отречения императора.
Сложилась уникальная ситуация.
Бунты типа разинского или пугачевского носили локальный характер, и в целом они не затрагивали армию. Смута начала XVII века была всеобщей, но фундаментальные основы социума после смуты оставались во многом прежними (ибо в целом они не подвергались сомнению и в процессе смуты).
Весной 1917 года в России разразился всеобщий бунт, который захватил, прежде всего, вооруженную до зубов армию, численность которой была неслыханной для всей российской истории - 11 млн. человек! По сути дела речь следует вести о вооруженном народе.
При этом все неразрешенные социальные противоречия, которые накапливались десятилетиями, сложились в ситуацию «идеального шторма». В частности уже летом 1917 года аграрными беспорядками было охвачено более 90% уездов (у Министерства земледелия были свои «приказики №1» ). И мужики грабили даже не столько помещиков, сколько друг друга. Для полного счастья им пока не хватало того грандиозного арсенала, который должны были привезти с фронта их отцы, братья и сыновья.
Но самое страшное заключалось в том, что все формы дореволюционного общественного и государственного бытия исчерпали себя полностью и уже не могли быть восстановлены. А зачатки новых форм в недрах старого общества не сложились. Подавляющее большинство населения страны решительно отторгало все, что было связанно с «прежним режимом». Произошел чудовищный разрыв традиции. И армия, как государственный институт, для которого традиция играет особую роль, перестала существовать сразу.
Пропасть между «обществом» и народом, о существовании которой в фоновом режиме до революции не говорил только ленивый, неожиданно материлизовалась в общероссийском масштабе. Представители высших сословий, носители сложного управленческого опыта, специальных знаний и высоких форм национальной культуры оказались в целом по одну ее сторону, а широкие народные массы - по другую. «Интерфейс» взаимоотношений между ними был разрушен, что делало практически невозможным их сотрудничество.
При этом большей частью народа выполнение даже элементарных государственных повинностей или хотя бы общественных установлений рассматривалось как ограничение их «свободы». По выражению Деникина стесняло их «свободную волю».
Для представителей антибольшевистских сил отождествление русского бунта и большевизма в обыденных речах и в пропаганде было вполне естественно. К сожалению, это отождествление, превратившееся в стереотип, доживший до наших дней, и сейчас затрудняет понимание происшедшего. Прежде всего, понимание всей глубины катастрофы, разразившейся весной 1917 года.
Вместе с тем противники большевиков прекрасно понимали (если речь, конечно, не шла о пропаганде), что русский бунт («расплавленная стихия») и большевизм - это вещи разные. В начале 1921 года Деникин писал:
«Та “расплавленная стихия”, которая с необычайной легкостью сдунула Керенского, попала в железные тиски Ленина-Бронштейна и вот уже более трех лет не может вырваться из большевистского плена. Если бы такая жестокая сила… взяла власть и, подавив своеволие, в которое обратилась свобода, донесла бы эту власть до Учредительного собрания, то русский народ не осудил бы ее, а благословил».
Прежде всего, Деникин понимает, что Керенского сдунула именно "расплавленная стихия", представляющая собой явление социальное, но не политическое. А большевистские "железные тиски" - это совсем, совсем другое...
Вместе с тем, в этом высказывании есть очевидное противоречие. «Железные тиски» у деникинцев были не менее жестокими (уж как минимум!), но, тем не менее, будучи конкурентами большевиков по восстановлению государственности и обузданию «расплавленной стихии», белые проиграли им вчистую.
Следовательно, дело здесь не в особой жестокости «тисков Ленина-Бронштейна» (хотя нужно признать, «тиски» были весьма и весьма не хилыми), а в предлагаемом ими видении будущего. Победа красных свидетельствовала о том, что идея социальной справедливости (пусть и выраженная предельно смутно и сопровождавшаяся подчас чудовищной практикой) все же для большей части народа оказалась более приемлемой и понятной, нежели «непредрешенчество» и весьма далекое от народных чаяний «Учредительное собрание».